Административная терминология в забайкальском документном дискурсе XVII в.

Майоров А. П. Административная терминология в забайкальском документном дискурсе XVII в. // Вестник Бурятского государственного университета. Филология. 2023. Вып. 3. С. 9‒17.

С укреплением государственности Московской Руси в XVII в. словарь русского языка особенно интенсивно обогащается специальными словами, призванными обозначать определенные понятия, формирующиеся в различных сферах профессиональной деятельности и, в частности, в административно-управляющей сфере. В исторической русистике ученые для обозначения специальных понятий прибегают к различным языковым средствам от традиционно употребительной лексемы термин до составного наименования специальная лексика . Можно выделить два основных подхода к выбору номинации специальных понятий в исследованиях по истории русского языка.

Первый подход связан с общегуманитарной традицией употребления лексемы термин для выражения специальных понятий и обозначения специальных предметов любой исторической эпохи. Так, историк В. О. Ключевский рассматривает как политические термины названия частей государственной территории Русской земли — волость, удел, уезд, погост и др. Литературовед Д. С. Лихачев в качестве примеров политической терминологии приводит наименования древнерусских должностей посадник, старейшина, князь . Культуролог и семиотик Ю. М. Лотман обращает внимание на специфику терминов феодальной системы честь и слава, веселие , а пушкинское выражение московская кузина интерпретирует как термин, обозначающий провинциальную модницу. Из лингвистов — историков языка данного подхода придерживаются О. В. Баракова, В. В. Виноградов, Л. Л. Кутина, Л. П. Рупосова и др. Иными словами, для них актуален только социолингвистический критерий, устанавливающий употребление слова-термина в определенной социально-профессиональной среде.

Представители второго подхода рассуждают в рамках терминоведения и для идентификации термина в диахронном аспекте считают необходимым учитывать наличие у слова дефинитивной функции. Это по умолчанию подразумевает точность выражения понятий, что непременно связывается с научной разработкой дефиниции. Поэтому, согласно данному подходу, то или иное специальное слово можно назвать термином только в связи со становлением и развитием науки, а в донаучный период оно имеет разную степень терминологичности и выступает в роли прототермина, предтермина, терминоида, квазитермина, паратермина. Второму подходу следуют Е. Ю. Попов, Л. В. Попова, О. В. Фельде (Борхвальдт) и др. Особо выделяется позиция Г. П. Снетовой, которая использует слово термин для характеристики специальных слов как в современном русском языке, так и в древне- / старорусском языках, но при этом отмечает историческую изменчивость термина в понятийно-смысловом плане [9, с. 11]. Соответственно в донаучной терминологии термину, по ее мнению, присуща исключительно номинативная, но не дефинитивная функция [9, с. 13]. В настоящей статье для описания наименований административных должностей XVII в., вслед за Г. П. Снетовой, употребляется слово термин , содержание которого передает особенности формирования административной терминологии в указанный исторический период.

В наибольшей степени актуально рассмотрение функционирования данного вида терминов в документном дискурсе XVII в., рассказывающем о колониальной политике России, которая проводилась на вновь осваиваемых территориях Восточной Сибири и Дальнего Востока. Документный дискурс выполняет функции дискурса власти и смысл его регулятивной функции во многом определяется отбором тех языковых средств, которые в методологических целях лучше назвать дискурсемами. В настоящем исследовании под дискурсемой понимается вербальное и/или невербальное средство построения дискурса, выбор которого обусловлен лингвопрагматическими правилами дискурсивной практики определенной сферы коммуникации и определенного исторического периода. Ключевыми признаками дискурсемы являются ее организующая роль в построении дискурса, контекстуальное и конситуативное значение, зависимость семантики и стилистической окраски дискурсемы от жанровой принадлежности текста.

Поскольку для документного дискурса как дискурса власти релевантной является его лингвопрагматическая характеристика, то дискурс-анализ лингвистической составляющей не может обойтись без краткого рассмотрения формы российской политической власти в семнадцатом столетии, т. е. власти-господства, предопределяющей своеобразие дискурсивных практик, подчиненных идее колонизации.

Власть-господство, отличающая государственный строй Московской Руси XV‒XVII вв., проявлялась в насильственной и безвозмездной системе обложения подданных, лишенной какого-либо правового основания, в отсутствии системы с исчерпывающей, планомерной иерархией власти из-за множества постоянно возникающих отношений господства, которые перекрещиваются, переплетаются друг с другом, и неизменности характера такого господства, заложенного традицией. Соответственно вновь осваиваемые в XVII в. сибирские территории рассматривались как вотчина государя [8], т. е. как полная его собственность вместе с ясачными людьми, которые считались холопами, живущими на его земле. Служилые люди в роли исполнителей воли господина-монарха, подчиняясь ей беспрекословно, поступали соответствующим образом.

Менталитет Московского вотчинного государственного аппарата семнадцатого столетия был вооружен эпистемой1 колонизации, т. е. теми дискурсивными практиками, которые были проникнуты идеей освоения новых территорий с целью получения максимальной прибыли при минимуме производительных сил и насаждения жесткой вертикали, беспрекословного подчинения низшего уровня высшему согласно принципам власти-господства. Тексты забайкальской деловой письменности XVII в. содержат эпистему колонизации, охватывавшую ограниченный набор жанров и содержащую относительно бедную тематику деловых бумаг на фоне разнообразия жанров и изобилия тем документов XVIII в., связанных уже с эпистемой иного свойства. В подавляющем большинстве это были отписки служилых людей о приведении покоренных инородцев в российское подданство и сборе с них ясака, защите ясашных людей от набегов «мунгальских людей» и походе с ними же «войною» на изменников, которые отказывались платить ясак, строительстве острогов и острожков и челобитные об отводе земель под пашню и выделении дополнительного государева жалованья.

Вот типичный пример отписки Степана Шаховского о посылке служивых людей из Енисейского острога к братским князцам Кохоню и Кадыму для приведения их в российское подданство и сбора с них ясака:

Г с дрю црю и великом У кн Й ю Михаил У -О-едоровичю | всеа Р У си! холо п тво и Се н ка Шахо в ско и челом бье т | в прошло м гсдрь во РЛЗ м го ду посыланы были из Ени| с Э исково острогу на твою г с дрву слу ж б У енис Э и! ские служивые люди пя ти деся т никъ Васка Че р не нино в с товарыщи д... т ца т¹ члвкъ по Тас Э| еве рек Э све р хъ а ис Тас Э евы реки по Чюни рек Э в нов У ю землиц У к бра т цки м князцомъ | к Кохоне да х Кадым У и т Э х г с дрь кня з це и Ко | хоню j Кадыма с лю д ми и х по д твою г с дрьск У ю высо | к У ю р У ку они сл У живые люди приве ли и твое г | г с дрва ясаку с т Э х кня з це и с Кохони да с Кады | ма j с люде и и х взя ли в твою г с дрв У казн У вно в | пя т деся т девя т соболе и а пре ж г одрь тово с т Э х | князце и и с люде и и х твоег г с дрва ясаку не имыва | но и в ннешне м РЛИ м го ду сентября въ К де | били чело м теб Э г с дрю црю и великому кн Й ю Михаил У | 'О-едоровичю всеа Р У си! то т пя ти- десятникъ Васка Че р ненино в с товарыщи а ко мн Э холоп У твоему в съ Э ж жую и з бу принесли челоби т н У ю и я холо п тво и тое и х челоби т н У ю посла л к теб Э к г с дрю црю | j великому кн Й ю Михаил У -О-едоровичю всеа Руси! к Москве по д сею Э т пискою² [РГАДА, ф. 214, стлб. 12, л. 371‒371 об., 1630].

В документном дискурсе XVII в. выделяется ряд дискурсем, служащих средствами выражения эпистемы колонизации, — князецъ, лутчие люди, улусные люди, аманат, ясырь, ясак, приискиванье новых неясачных землицъ, призывать ласкою, собрать (взять) гдсрвъ ясакъ, поставить острог, привести под твою гсдрву высокую руку, учинить прибыл[ь] въ ясачном збор э .

Что характерно, иноязычных терминов, представляющих социальную структуру автохтонных социумов Забайкалья, среди перечисленных лексических средств нет. В частности, за пределами списка дискурсем остались такие названия должностных лиц бурятского общества того времени, как сайты, тайша, зайсан, засул, даруга, шуленга . В русских документах XVII в. эти термины либо употребляются спорадически ( даруга ), либо называют родоначальников как монгольских, так и бурятских племен ( шуленга, зайсан ), либо служат наименованиями административных лиц монгольского общества ( тайша ), либо не употребляются вообще ( засул, сайты ). Собственно данные наименования обозначают соответствующие реалии в иерархии территориально-административных объединений у бурят, которая существовала в то время независимо от знакомства с ней русскими и хорошо описана в бурятоведении. Так, улус или хотон объединял жителей одного поселения, совместно совершавших перекочевки, его главой был засул. Объединение нескольких улусов называлось табин или холбон и его главой являлся шуленга. Ряд табинов входил в состав рода, и во главе рода стоял зайсан или родовой шуленга [5, с. 72; 10, с. 70‒72; 14; 15].

Как уже отмечалось выше, в XVII в. дискурсемами дискурса российской власти эти термины не являются. Термин тайша в памятниках забайкальской деловой письменности XVII в. обозначает исключительно монголов, носящих феодальночиновничий титул первой степени (тайши) [15, с. 223]:

‒ В нынешномъ во 177-м году приходили от мунгалского тайши Кинодзея мунгалские люди в Балаганской острог дватцат[ь] шесть человек [4, № 47, с. 164, 1668/1669]; …, — и за то ево тайша с темя с мунгалы посылалъ ясакъ збирать, и те мунгалы собравъ ясакъ и уехали с темъ вором [4, № 48, с. 165, 1668/1669]; — И нашел < так в тексте — форма ед. ч.! > де на нево мунгальские воровские люди тайша Мергенъ Дайчин [4, № 91, с. 422, 1690].

Упомянутый термин шуленга мог служить наименованием либо (а) монгольского должностного лица, видимо, сборщика податей [15, с. 629]), либо (б) эвенкийского князя, либо (в) главы бурятского холбона:

• (а)    -а с собою привезли от мугальского царя Кукана кана послов дву человек, Бодой Зорюкту шуленгу , Домок Кулюк зайсан [4, № 39, с. 153, 1666];

• (б)    били челомъ … ясачные люди тунгусской князецъ Котюга Бурыгинъ с улусными своима людми, да Кучидцкого острогу шуленга Бомбокий с улусными ж людми [4, № 40, с. 154, 1666/1667];

• (в)    да с ним же Микиткою посланы из Тункинского до Иркутцка братцкие мужики Ирбанова улусу шуленга Босига Мокоев, да Тойбина улусу улусной братц-кой мужикъ Омегейко Тацунов [4, № 84, с. 327, 1688].

На редкость употребления термина шуленга в забайкальских письменных памятниках XVII в. указывает статистика: в 357 исследованных текстах деловой письменности слово шуленга встречается 11 раз наряду с 201 случаем синонимичного употребления термина князец . При этом в качестве примера отклонения от сложившегося правила данной дискурсивной практики — использовать обобщающую, родовую лексему князец , можно отметить своеобразное глоссирование слова шуленга :

‒ подали за своими иноземческими знаменами новые ясачные тунгусы челобитную Удугачагалского роду князецъ Кокувканъ Тулгогил да сынъ ево шуленга по рускому пятидесятникъ Удуга [4, № 30, с. 142, 1660/1661].

Похоже, пояснение было вызвано не только экзотичностью слова шуленга в формирующемся региональном узусе русского языка в Забайкалье, но и незнакомством с этим термином дискурса российской власти в XVII в.

Аналогично термин зайсан мог обозначать монголов, являющихся родовыми наследными старшинами (зайсанами) [1, с. 208]:

‒ А служылые люди шли из Ангарског[о] острожку к мунгалскому царю Чи-чину и ко князем ево к Турокаю и зайсану табунану (историч. выбор, с. 39, 1647); — а имяна тем мунгальским послам, первому Банбара Болот косючи, второму имя Зорукту зайсан , третьему имя Азар Мергенъ батур [4, № 39, с. 151, 1665/1666].

Но этот же термин мог называть главу бурятского рода. В частности, в широко известном бурятским ученым и бурятской общественности указе Петра I от 22 марта 1703 г. читаем:

‒ В нынешнем 1703 году Февраля в 25 день били челом нам Великому Государю нерчинские ясашных брацких людей разных родов: Галзотскаго роду зайсан Бадан Туракин, да Харганатскаго роду зайсан Даскги Бодороев, да Бодонгутскаго роду зайсан Очихай Сардаев, да разных родов и улусов шуленги Шаракин, Тозе, Кондохой, Басутай…

В исследуемых деловых бумагах встречается также должностной термин даруга , который бурятские историки не упоминают вообще. Единственное свидетельство его сохранения в бурятском языке приводится в лексикографическом труде Л. Д. Шагдарова: дарга … монг . начальник; дарга ноёд разг . начальство… (в словарной статье помета монг ., видимо, указывает на монгольское происхождение слова) [15, с. 260].

В «колониальном» восприятии русских того времени социальную структуру бурятского общества с относительной полнотой описывают термины князцы, лут-чие люди и улусные люди . По мнению некоторых историков-бурятоведов, используемый в русских документах термин князцы обозначал вождей племен, которые состояли из построенных по принципу кровного родства родов [5, с. 72; 2, с. 36‒54]. Лутчих людей составляли представители родовой власти, объединяемые единым названием сайты : тайши, шуленги, зайсаны и засулы. Группа улусных людей включала в себя рядовых общинников [2, с. 36‒54]. Как следует из вышепроведен-ного анализа, устанавливаемые Е. С. Гылыковой категории «лутчих людей» в русских документах соответствующими номинациями (за редким исключением слова шуленга ) не представлены, что служит знаком отсутствия этих реалий в мировосприятии проживающих в то время в Забайкалье русских. Как писал В. Набоков, «то, что не названо, — не существует». Иными словами, признавая действительное наличие сложной иерархии административных чинов в виде зайсанов, засулов, сайтов, тайшей в бурятском социуме того времени, в русской языковой картине мира эта социальная иерархия функционировала согласно эпистеме колонизации в редуцированном виде. Вместо использования автохтонных заимствований зай-сан, засул, сайт, тайша происходит их подмена составным наименованием лучшие (лутчие) люди , знакомым носителям русского языка того времени в связи с оценочной характеристикой людей по имущественному положению и общественному весу¹: например, торговые лутчие люди, посадские лутчие люди .

Справедливо обращая внимание на источниковедческий аспект употребления терминов князец, братский князец, Н. П. Егунов пишет: «Все письменные источники показывают, что первоначально русские служилые люди первостепенное значение придавали только бурятским "князцам" как лицам, по их представлениям, имеющим реальную власть среди бурят, право решать самостоятельно все вопросы жизни и быта их. Затем они убедились в том, что такая ориентация не соответствует действительности. В политической жизни бурят большую роль играют не только "князцы", но и "лучшие люди", а также "улусные люди"» [3, с. 75]. По данным письменных памятников, князецъ нередко употребляется в стандартной, устойчивой фразе «князец такой-то с своими/их улусными людьми», иногда с указанием «какого роду»: например, брацкой князец Куржум и ево улусные люди [РГАДА, ф. 1177, д. 3‒79, л. 342]; Почаганского роду князец Ковкунан Тунгусовъ с братьями и с детми и с его улусными людми [4, № 20, с. 577, 1661]; Булгадайского роду князцы Тором и Седок ис своими улусными людми [4, № 12, с. 37, 1647]. Указание на улусных людей дает повод думать, что князец — это глава улуса. Есть контексты, в которых иное толкование слова затруднительно: до первого мунгалского улуса ехат[ь] ден[ь], а князец в том улусе Тулук Селенга [4, № 13, с. 38, 1647]. В то же время другие контексты подсказывают, что князец мог управлять и всем родом (если рассматривать понятие рода, согласно взглядам историков-бурятоведов, более высокой ступенью в родоплеменной иерархии):

‒ братцкой князец Куршун Бурлаев, а говорили ему Куршуну… что ему быть Куршуну со всем родом и с улусными людьми в вечном холопстве [4, № 7, с. 30, 1641]; - а по роспрос У кня з ца К У ржума и т У нг У са Не л бе | ря род У jвo К У р жумова и У лусных людей До р гия кня з ца Кири ^ сково род У з дв Э сти чл в к [РГАДА, ф. 1177, д. 3‒79, л. 343].

Кроме того, наименование глав различных этнических родо-племенных объединений одним термином князцы — брацкие князцы, тунгусские князцы, тувинские князцы, якутские князцы и др., свидетельствует об обобщении в сознании русских людей разных типов начальников, возглавлявших тот или иной улус, аймак, холбон.

В терминологии русских служилых людей и чиновников Московской Руси XV‒XVII вв. широко использовались наименования князь, князец, княжество , с помощью которых «общественные институты Русского феодального государства переносились на социальную жизнь коренных народов Сибири» [7, с. 79]. Порождение концепта «князец» было связано с ключевой семой слова князь — ‘глава, владыка’¹ и экстраполяцией образа князя — феодала-правителя в Киевской и Московской Руси, на вождей сибирских кочевых племен, воспринимавшихся как правители меньших территорий и меньшего числа подчиненных. В пользу этого говорит словообразовательная структура термина князец , в которой суффикс - ец изначально обладал экспрессивной коннотацией уменьшительно-пренебрежительного отношения говорящего к предмету речи, названному производящим словом. Мотивированность живого аффикса - ец поддерживается употреблением в забайкальских документах XVII‒XVIII вв. словообразовательно-фонематических вариантов княжец [РГАДА, ф. 1121, оп. 1, д. 23, стлб. 35, л. 46, 1682], [6, с. 197, 1741]; князек [4, № 1, с. 320, 1609], [6, с. 197, 1785]. Переосмысленная в социальном аспекте уменьшительная форма князец становится средством выражения вассальной зависимости от российского монарха в дискурсе власти, ориентированном на укрепление в сознании общества эпистемы колонизации.

Таким образом, эпистема колонизации создает у русских первопроходцев такую картину мира, в которой доминирует упрощенный взгляд на сложную социальную иерархию в бурятском обществе того времени. Дифференциация инородцев по социальному статусу оказывалась не нужной, поскольку все они одинаково приводились в российское подданство и первоначально одинаково облагались ясаком. Это и вызвало социокультурное осмысление структуры бурятского общества с помощью терминов лутчие люди, князец (княжец, князек), которые обозначали лиц, находившихся в совершенно иных феодальных отношениях в Киевской и Московской Руси. Главные функции этих терминов-дискурсем, вставших на место исконной административной терминологии, истинно именующей систему власти в родоплеменном бурятском сообществе, отражает зачатки формирования имперского сознания, и дискурсивные практики в контексте эпистемы колонизации были призваны упрочить такое представление. Необходимость в ориентации российской власти в потестарных отношениях бурятских и монгольских племен с целью проведения соответствующей внешней политики уступила прагматическому разграничению бурят на ясачных и неясачных людей.