Актуальная поэтика былины. Статья 2

В предыдущей статье [1] было начато рассмотрение комментариев и ремарок былинных сказителей, сделанных ими по ходу сказывания. Общая логика предпринятого исследования (начатого в предыдущей статье и продолжаемого в настоящей) состоит в следующем. Мы прекрасно знаем, что такое былина, но это знание более эмпирическое, нежели сколько-нибудь строгое, то есть выражаемое в ограниченном круге строгих терминов. Конечно, таковых в нашем распоряжении достаточно, прежде всего это понятия жанра и рода, а также более частные по отношению к ним, но главный, и неизбежный, их недостаток — конвенциональность и заведомая нестро-гость. В результате определение любого фольклорного жанра — это есть развернутое описание его поэтики, истории, бытования и прочих качеств. С этим приходится и, судя по всему, придется мириться и далее, в силу са- мого по себе большого объема указанных понятий. Слишком уж много и слишком уж разных текстов по научной традиции объединяются в жанровых рамках той же «былины» или «исторической песни». Как следствие, и сами эти жанровые понятия теряют строгость. В свое время В. Я. Пропп пользовался понятием область как более общим по отношению к жанру. Этот подход развития не получил, и даже авторитет Б. Н. Путилова [2, с. 172] не возродил забытую, казалось бы, идею Проппа. Помимо известной косности самой научной традиции причиной тому стали, очевидно, неис-черпанность эвристических возможностей традиционной родо-жанровой таксономии во времена Проппа и неактуальность проблем жанровой классификации в настоящее время. Но сама проблема нестрогости определениия фольклорного жанра как такового актуальности все же не утратила. Слишком уж масштабные и разнокачественные во всех смыслах аспекты фольклорного текста призвано объединять в некое системное единство понятие жанра.

Возвращаясь к вопросу традиционности vs нетрадиционности концепции В. Я. Проппа, нужно особо заметить, что ее нетрадиционность состоит единственно в дальнейшем дроблении материала: вместо одного жанра, допустим, исторической песни, мы получаем несколько жанров, при том что само понимание жанра остается вполне традиционным, мыслится как некое исторически сложившееся, то есть закономерное , единство формы и содержания, плюс формы бытования и мелодические особенности (для песенных жанров). Тем самым проблема фольклорного жанра как таковая не решается, лишь переводится в своего рода количественный аспект, но не качественный. В связи с этим нельзя не вспомнить утверждение Б. Н. Путилова о неясности с набором релевантных для фольклорного жанра признаков [2, с. 167–183], каковая (неясность) косвенно и свидетельствует, на мой взгляд, о исчерпанности традиционных подходов к решению проблемы фольклорного жанра. Тут стоило бы еще заметить, что и сама постановка вопроса о некоем наборе релевантных признаков фольклорного жанра выглядит несколько схоластичной, ориентированной на традиционное литературоведение. В собственно литературном (т. е. несредневековом письменном) тексте многое зависит от авторской индивидуальности и, значит, никак не связано с жанровыми, то есть закономерными, особенностями текста. В фольклорном же тексте практически ничего от индивидуальности его исполнителя не зависит, из чего и следует, что в нем закономерно все , начиная от морфологии слов и заканчивая аксиологией исполняемого произведения. Следовательно, жанрово значимыми являются все мыслимые качества фольклорного текста, то есть все они должны учитываться при жанровых классификациях и квалификациях. Иное дело, что неизбежные пересечения этих качеств между заведомо различными жанрами потребуют поиска особой системы этих пересечений. В свою очередь, эта система (если она будет обнаружена), возможно, заставит переосмыслить (или вовсе перекроить) традиционную систему фольклорных жанров, вводить новые или актуализировать какие уже известные критерии жанрового порядка.

В настоящей статье речь об этой гипотетической системе пойдет лишь подспудно. Предметом исследования в ней избираются лишь ремарки и комментарии сказителей, из которых можно заключить, какие качества былинной поэтики актуальны для восприятия ими собственных текстов.

В предыдущей статье [1] в таком качестве рассматривались былинные концовки, типа «Конец», «Более всё», «Еще тем былиночка покончилась». Они интерпретировались как необязательное для былины, но проявление некоего общего закона, актуального для текстов с развитой повествователь-ностью, то есть с развитыми фабулой и, соответственно, сюжетом, потенциально могущими развиваться бесконечно. Было высказано предположение, что именно эта потенциальная бесконечность и требует слова «конец», сигнализирующего слушателю, что «дальше ничего не будет». Иными словами, эта особенность поэтики ставит былину в один ряд с некоторыми текстами с развитой повествовательностью, но не характеризует ее ни в родовом отношении (эпический анекдот в таком завершении не нуждается), и уж тем более не носит узко жанрового характера, но лишний раз подчеркивает такое важное и для настоящей статьи качество былинной поэтики как «необходимость» фабульной завершенности, т. е. своего рода исчерпанности былинной фабулы в каждом исполнительском акте. (В реальной жизни вовсе не все былинные тексты выглядят фабульно исчерпанными, но такие отступления от некоей «идеальной» былинной поэтики нуждаются в специальном рассмотрении.).

Но более интересны, конечно, ремарки и комментарии иного рода.

Прежде всего это ремарки и комментарии, демонстрирующие стремление сказителей к своего рода информационной исчерпанности и ясности повествования. На уровне фабулы собственно былинного текста эта исчерпанность проявляется хотя бы в полном и окончательном разрешении фабулообразующей коллизии: в частности, враг полностью разбит и даже зарекается за себя и своих внуков и правнуков когда-либо еще бывать на Святой Руси, Ставр выпущен из темницы, а князь Владимир признал обоснованность супругой его хвастовства. На уровне предметности это стремление проявляется в чрезвычайной насыщенности текста квази-бытовыми деталями: в частности, сказитель может обстоятельно описать порядок седлания коня и посчитать нужным указать на достоинства именно такой упряжи, какой пользуется богатырь. (Разумеется, подобного рода исчерпанность и конкретность свойственны не всем былинным текстам, но этот «изъян» фольклористы склонны объяснять более недостатком у сказителя мастерства, нежели реализацией одного из возможных вариантов былинной поэтики. Точнее, наоборот: наличие этих и подобных мотивов свидетельствует о владении сказителем арсеналом былинных формул, следовательно, по отношению к сказителям, произнесшим более «бедные» в этом отношении тексты, молчаливо подразумевается обратное.)

В ремарках и комментариях это стремление к максимальной ясности и исчерпанности повествования проявляется прежде всего в переводе былинных имен, слов или формул на современный сказителю и собирателю язык

(если он даже сам их точно не знает) или в уточнении их значения, или в поиске аналогий им в знакомой сказителю реальной действительности, или в указании на «место происхождения» былинной реалии, или, наконец, в поисках необходимого уточняющего сравнения сказитель может даже сделать комплимент собирательнице ((1) – j)):

• a)

В то время, в ту пору ихней братии был боhатырь (мы их называем ста-ницницки) ….

[Аст. I, № 40, ст. * 22]

* Указываются комментируемые сказителем строки текста – «ст.»; для прозаических текстов указываются страницы – «с»; если строки или страницы не указаны, значит, это последние слова текста.

• b)

Тоhда он поворотил коня взъезд (на взвоз)…

[Аст. I, №, 47, с. 331].

** Кто именно и в каких обстоятельствах — здесь и далее в подобных случаях очевидно не имеет значения.

• c)

Ему вестовой ( дежурный, значит )…

[Аст.II, № 153, с. 321].

• d)

У дверей стоят придверники

(Это по-досюльному — теперь часовые называются)…

[Аст.II, № 161, ст. 54].

• e)

«Отець мой родитель, пояждяй в стольной Киев-град, купи бурушка троелеточка (по нашему – коня)»…

[Аст. I, № 93, с. 501].

• f)

«Ты ступай, Соломан, во кован дарец»…

( Сундук . — примеч. исполнителя).

[Аст.II, № 103, ст. 162].

• g)

Да пуговки у его были вальячныя,

Того ли вальянку краснозолоту

(Это дорогое золото)…

[Аст. I, № 16, ст. 17 18]

• h)

«Не сибирьского соболя — заморьского».

(С Камчатки, верно)…

[Аст. I, № 13, ст. 50]; аналогично: [Аст. I, № 16, ст. 15–16].

• i)

Она платиком махала — не видит он

(Вроде сигнала)…

[Аст. I, № 14, I, ст. 354].

• j)

«Таку бы — девица ростом ровна.

(Как Вы)…»

[Аст. I, № 46, ст. 17].

См. также, например: [Аст. I, № 11, ст. 50–51; № 14 – I, ст. 90–93; № 18, ст. 54; № 35, ст. 84–85; № 98, ст. 26–27].

Не нужно доказывать, что одна из фундаментальных системообразующих констант былинной поэтики – большая хронологическая дистанция между моментом сказывания и художественным временем описываемого в былине события. Эту дистанцию сказатели явно осознавали, иногда выражая это осознание непосредственно в текстах и иногда в ремарках и комментариях. Такие ремарки и комментарии не могут, разумеется, быть сколько-нибудь пространными рассуждениями, но могут строиться все по тому же принципу, выявляющему «качественное» различие эпох, — «раньше не было/было vs сейчас нет/есть». (О неизбежной закономерности именно такого противопоставления времен свидетельствует хотя бы то, что оно встречается и в некоторых текстах иных жанров и в окказиональных рассуждениях на тему прошлого; о том же свидетельствуют высказывания респондентов, в которых и намека нет на самостоятельную историческую рефлексию.) В результате такие ремарки и комментарии приобретают своего рода историко-этнографический характер, все так же вносящий в повествование большую ясность и информационную полноту.

• a)

«Приходите ко реке ко Смородине, силушка хоробрая,

Режьте жеребья вы липовы,

И бросайте вы на реку Смородину».

(Бумаги тогда не было, липовы не тонут)…

[Аст.II, № 152, ст. 124–126, 127–128].

• b)

«А есть у старого тугой лук,

А есть ещё у старого десеть стрелочёк».

(Прежде луками стреляли)…

[Аст. I, № 1, ст. 45–46]; аналогично [Аст. I, №50, ст. 17; № 69, ст. 53].

• c)

«Ты уж думу думай не со мною, а с боярами,

Со боярыми да с толстобрюхими».

(Бояра нажалили, прежде ведь было бояр!)…

[Аст. I, № 12, ст. 151–152].

• d)

«Ты уж в гридню иди и лиця не чьти…

(Прежде у князей так комнаты те назывались – гридни)…»

[Аст. I, № 12, ст. 39].

• e)

Вышли они на синё морё

(Прежде не знали, какие моря)… <т. е. сейчас-то знают>

[Аст. I, № 14 – 2, ст. 465]; аналогично [Аст. I, №15, ст. 7].

• f)

Поленич зазваў удалыих

(Поленичи удалы это были воины-женщины, богатырского роду, воинсьву учёные)...

[Аст. II, № 110, ст. 8].

• g)

Они рыцарски стали тёшиться,

Сабли пощорбалисе и копья извихнулися,

Стали тенуться через гривы лошадиныя

(У их мода была)...

[Аст. I, № 46, ст. 121–123].

• h)

Не садился Алёшенька в большо место в передний угол, не садился в дубову скамью богатырскую, а сел он со своим названым братом Акимом Ивановичем на палатный брус (вот как у нас — палати наверху) …

[Аст. II, № 212, с. 600].

О таких ремарках А. М. Астахова пишет: «Большой интерес среди пояснительных ремарок представляют те, которые дают осмысление старого исторического быта, образов, далеких от современности. Функция этих ремарок – создать восприятие предлагаемого слушателям поэтического материала именно как исторического, хотя и чуждого настоящему, но в далеком прошлом реального» [3, с. 691]. Здесь не о чем спорить (хотя и очень трудно согласиться с утверждением об «осмыслении старого исторического быта»), но стоить добавить следующее. Эти ремарки не только «создают восприятие … материала именно как исторического», но все так же вносят в повествование максимально возможную ясность: почему вместо жеребьевки посредством вытягивания листочков бумаги с соответствующими символами, нужно бросать в реку «жеребья липовы» – бумаги не было; зачем старому «десять стрелочек» — луками стреляли; каким образом в события вмешались бояре — прежде их много было; почему «синее море» и «город незнаемый» никак не номинированы именами собственными — не знали или «немного было разведано» и т. п. Впрочем, выше приведены не все ремарки, так или иначе отсылающие к прошлому, но их целесообразно будет рассмотреть в иной связи.

Подсознательно стремясь к предельной информационной исчерпанности повествования, сказитель иногда повторяет в ремарках то, что уже было сказано ранее стихом.

• a)

«Я тебе-то жалую

Петьдесят-то бочек зелена вина,

Петьдесят-то бочек пива пьяного,

И петьдесят боценков мёду сладкого

(Жалует это князь)…».

[Аст. I, № 12, ст. 144–147].

• b)

Тут-то стар остоялся,

Говорит-то он таково слово:

«Ты уж думу думай не со мною, а с боярами,

Со боярыми да с толстобрюхими

(Бояра нажалили, прежде ведь было бояр!).

Попросите сроку на три года».

(Илья-то Муромец сказал)...

[Аст. I, № 12, ст. 149–153].

• c)

… Не приехало два братця, два Суздальця < после сражения. — А. И. > (Которы-то хвастались).

[Аст. I, № 12].

Хвастовству братьев и реакции на него Ильи Муромца посвящены ст. 219–226, так что здесь, может быть, и стоило напомнить слушателю о братьях.

• d)

Матушка Василия описывает ему трудности прямоезжей дороги в Еру-салим:

«…Да есь на дороге мелки заставы».

( Вот она дала блаhословление )… <О благословении было сказано в ст. 426>.

[Аст. I, № 14–2, ст. 441].

• e)

Все князьи-боеры да наползалисе,

А Илья Муромец с кнегиной да Опраксеей

Едва живы стоят.

( Он их под руки поддерживал )… <Об этом уже сказано в ст. 96–97>.

[Аст. I, № 28, ст. 104–106].

• f)

«Ищо нать знать послать посланников да скороходников,

Описать его всё да всё богатство-имущество».

Они прожили нонь у ей да как шесть месецёв

(Посланники)…

[Аст. I, № 30, ст. 45–47].

Стремление/любовь некоторых сказатилей к предельной ясности и исчерпанности повествования естественным образом приводит их к комментированию вещей даже совершенно (или относительно) самоочевидных . Возможно сказитель в (4) — d) допускал, что приезжий собиратель может и не знать слова «матица», но первые два примера, конечно, потрясают тем, как в них выражена логика эмпирического на уровне языка (к эмпирическому мы обратимся в следующей статье).

• а)

Мертвая голова («голова костощёная») предвещает Василию Буслаеву:

«…И будешь лежать во товарыщах». <С нею рядом, погибнув от рук «сорочины злолукавой». – А. И. >

(Он ушел, она тут осталась).

Пошел-то Василий на черлен корабль…

[Аст. I, № 14–2, ст. 567, 568].

• b)

Пролетала стрела калёная ко белу шатру,

Вырвала ров земли да ото сну добрые молодцы пробужалися.

Как заскакивали они на добрых коней

(Шатёр так и остался)…

[Аст. I, № 33, ст. 171–172].

• с)

Все скочили здесь да ужахнулися

(Вроде как испугались)…

[Аст. I, № 1, ст. 160].

• d)

Говорит тут стар да таково слово:

«Я поеду середь матицы».

(Это, вишь, серёдкой)…

[Аст. I, № 1, ст. 202–203].

Укажу на другие аналогичные случаи. Хотя, конечно, мало какие из них могут сравниться с (4) – a), b) по обнаженности желания сказителя пояснять самоочевидные обстоятельства, но пусть и не в таком обнаженном виде это желание все-таки в них заметно, на мой взгляд: [Аст. I, № 12, ст. 279; № 14 – 1, ст. 294; № 14–2, ст. 462; № 18, ст. 51; № 96, ст. 175–176], [Аст.II, № 161, ст. 41; № 189, ст. 18–20].

Несколько большего внимания заслуживают совсем не столь очевидные случаи, допускающие двойственность трактовок.

• a)

Дети Соловья Разбойника сообщают матери, что «татетка» везет русского богатыря. Та возражает:

«Нет, дети мои любезные. Едет Илья Муромец, везёт вашего татетку головушкой испод, ногами вверх». (Она уж знает. )…

[Аст. I, № 93, с. 505].

Здесь трудно уверенно утверждать, что подвигло сказителя на эту ремарку: «простое желание» констатировать самоочевидное, либо выразить свои эмоции по поводу супруги, «знающей» о тяжком положении мужа, либо, наконец, желание подчеркнуть эмпирическую достоверность этого «знания»: явно предполагается, что супруга Соловья откуда-то могла узнать о происшедшем. Скорее, все эти три смысла в данном случае нерасчленимы.

• b)

«…Попросите сроку на три года».

(Илья-то Муромец сказал)…

[Аст. I, № 12, ст. 153].

Здесь сказитель не просто повторяет сказанное чуть выше, ему явно доставляет эстетическое наслаждение лишний раз, по любому поводу упомянуть Илью Муромца.

• с)

Князь, погубив оклеветанную княгиню,

Э ступил князюшко да во высок терём –

Уж все ключи-замки не изломаны,

(Первое стретилось)…

[Аст. II, № 226, ст. 62].

Сказитель здесь не просто лишний раз напоминает читателю о количестве ложных свидетельств неверности супруги (трех), но и переживает назревание трагической развязки.

• d)

Князь супруг оклеветанной жены, им погубленной,

И он догнал – застал три старицы

(Которые наврали)…

[Аст. II, № 226, ст. 98].

Здесь аналогично с (5) – с): возможно, в подсознании сказителя возникло ощущение недостаточной ясности повествования, но и в желании поморализировать ему здесь отказать, очевидно, тоже нельзя.

Вообще, ремарок с морализацией как открытым и ясным выражением моральной догмы или открытым осуждением персонажа за неблаговидный поступок в былинах Севера [Аст. I, II] на удивление мало. Отчетливых случаев можно насчитать не более четырех, когда сказительница категорически не согласна с былинным общим местом о недопустимости хвастать женой (6) — d); собственно, это единственный в [Аст. I и II] случай «чистой морализации», не связанной с фабулой.

• a)

Два брата Суздальца «порато прирасхвастались»:

«Кабы было во матушки во сырой земли золото кольцо,

Повернули мать сыру землю

(Хвастливо-то слово, видишь, мимо живё)…»

[Аст. I, № 12, ст. 220–221].

• b)

Князь

Он срубил-сказнил да буйну голову,

(Как приказано. Вот насердки что делают!)…

[Аст. II, № 226, ст. 58].

• с)

Старица-клеветница молит князя не убивать ее, обещая оживить его «кнегинушку, молоденькую Катеринушку»:

«…Уж оживим пойдём твою кнегинушку,

Э молоденькую Катеринушку».

(Дальше не слыхала, не знаю, оживил или нет, думаю, что нет. Вот за враньё что сделалось)...

[Аст. II, № 226].

• d)

Да глупый-то хвастаёт молодой женой

(Женой нельзя и похвастать?)

Да бедный-то хвастат детьми малыма.

(У меня детей много, уж я детьми буду хвастать)...

[Аст. I, № 18, ст. 12–13].

Примыкают к приведенным случаям ремарки, содержащие мораль скорее имплицитно, чем эксплицитно, но по-прежнему конкретизирующие суть произошедшего в былине:

• a)

Со Льва Володовича и хозяев судна / +++спутников, прибывших в Кор-сунь,

Да справила Маринка тридцать три пошлины

(Она их ободрала!),

Да трое рукавки, три ватюшки,

Те за рукавки за ватюшки

Да было плочёно по три тысеци рублей

(Она его совсем ограбила)…

[Аст. I, № 15, ст. 120, 121–124].

• b)

За те рукавки за ватешки

Были уплочены по три тысеци рублей.

(Не с чем пришол, всё обрала у его она!)…

[Аст. I, № 15, ст. 50–51].

Но что касается психологических и телесных качеств персонажа, а также его характера, тут сказители более красноречивы. Это и неудивительно: поставив, по А. П. Скафтымову, в центр внимания героя-богатыря и, добавив его антагониста (без которого и богатырский подвиг оказался бы невозможным), былина устами своих сказителей стремится максимально детализировать их образ и/или оценить их стати, выразить восхищение ими и/или их поступками, и не только в стихотворном тексте, но и, разумеется, в ремарках, и не всегда исключительно с сугубо информационными целями, но сообразуясь с художественной архитектоникой текста. То есть сводить ремарки сказителей только к стремлению информационной исчерпанности нельзя, но все возможные ассоциации эстетического порядка основываются в том числе и на ней.

• a)

Идёт-то Василий не шатнитьси,

Кудерци на ём не трёхнутси

(Он был молодой, красивой, белой!)…

[Аст. I, № 14–2, ст. 446–447].

• b)

Вот значит средился и пошли на корабль. Все бегут сзади, девицы ревут (он красивый был такой, кудрявый), все ревут, не спускают…

[Аст. I, прил., № 4, стр. 342].

• c)

А третьей-от хвастат своей удалью

(Шибко удалый был!)…

[Аст. I, № 35, ст. 10].

• d)

…Да та поленица зла удалая

(До чего эти татары задорны! Ведь она красива была)…

[Аст. I, № 18, ст. 44].

• e)

Только видели – Илеюшка в стремена скоцил

(Молодой стал как я!)…

[Аст. I, № 40, ст. 64].

• f)

«...А в третьих Олёшеньку Поповича для храбрости

(Он не столь силен был, но храбрый)…

[Аст. I, № 41, ст. 68].

• g)

… А погано-то Издолище ницего сделать не могло же.

(Боhатырь был тоже!)…

[Аст. I, № 43, ст. 162].

• h)

Разбойники предлагают Илье Муромцу откуп за свою вину «сколько ему надобно»:

«Бери за нашу вину сколько надобно:

Платье цветное или табун лошадей».

(Ишь сколько награблено было!)…

[Аст. I, № 47, ст. 27–29].

Здесь нет возможности произвести какую-то внутреннюю классификацию ремарок к внешности и поведению персонажей, имеются другие ремарки такого рода, носящие скорее эпизодический масштаб. Эта эпизодичность весьма относительна, ремарки органично встроены в архитектонику текста, но тем не менее не обладают сколько-нибудь заметным фабульным значением. См. также: [Аст. I, № 18, ст. 23; № 32, ст. 131, № 33, ст. 62; № 34, ст. 35; № 34, ст. 133–134; № 46, ст. 17; № 93, с. 502; № 96, ст. 134–135; № 97, ст. 121–122], [Аст.II, № 175, ст. 103].

Отдельного разговора заслуживают ремарки, поясняющие причины, мотивации, мысли, подозрения и цели персонажей и/или раскрывающие некий «внутренний смысл» их поступков или происходящего. Собственно, их назначение – пролить дополнительный свет на главные грядущие фабульные события былины.

• a)

Розвёл Соловей во весь свист

(Хотел всех свистом убить)…

[Аст. I, № 1, ст. 170].

• b)

Хватил-то старый Соловья да Рохматовича,

Вытащил старый на широкой двор

(За это непослушание, значит)…

[Аст. I, № 1, ст. 172–173].

• с)

«…Да уж ведь божьи церкви те под дым спущу,

Да чудны образы все копьем повыколю»

(Розорить хочет!)...

[Аст. I, № 11, ст 68–69].

• d)

Во правой-то руки дёржит чяру с вином,

А во левой то дёржит золоты ключи

(С зельем она вышла. Она думала он согласится… А быват и не с зельем?)… [Аст. I, № 15, ст. 89 – 90].

• e)

Как ударил он её да тупым концом

(Он её вострым не хотел ударить)…

[Аст. I, № 32, ст. 97].

• f)

…Стали Илеюшку ведь подергивать

(Побеждать хотят!)...

[Аст. I, № 95, ст. 144].

См. также: [Аст. I, № 1, ст. 171; №, 12, ст. 119–122, ст. 205–206; № 15, ст. 118; №, 17 ст. 30–31, 45–46; № 18, ст. 23; № 35, ст. 119; № 33, ст. 207– 209; № 45, ст. 208–209; № 47, с. 332; № 95, ст. 69, 238–239; № 96; № 98, ст. 103]; [Аст.II, № 113, с. 108; № 151; № 152; II, № 157, ст. 826; № 161, ст. 16– 17, 18–19; №, 167; № 226, ст. 90].

В завершение следует еще раз, во-первых, подчеркнуть, что речь в ней шла не о родовых (эпических) и не о жанровых (былинных) особенностях поэтики (как они видны из ремарок и комментариев сказителей). Достаточно обратиться к мифологической прозе или волшебной сказке (не говоря уже о текстах литературных), чтобы увидеть тексты лапидарные и, напротив, предельно распространенные за счет все той же информационной полноты и исчерпанности. Но и некоторым былинным текстам эта информационная полнота свойственна. В этом смысле название статьи указывает все-таки на материал, на котором она написана, но не на его жанровые особенности. Во-вторых, в этой и предыдущей статье мы практически не касались ремарок, мотивированных личным жизненным и эстетическим опытом ска- зителей, т. е. вопросов, относящихся к проблеме «фольклор – действительность». Им планируется посвятить следующую статью.