Апокалиптические образы в рассказе Л. Леонова "Уход хама"

Н епомерность художественного дара Л. Леонова принято оценивать по его вершинным творениям, представленным в основном романным наследием. Появление этих больших романов зрелого художника во многом подготовлено его ранними рассказами и повестями 1920-х годов. Обратимся к одному из его рассказов — «Уход Хама» (1922). Наша цель — увидеть принципы моделирования художественного мира рассказа. Леонов, трансформируя жанр библейского предания, придает жанровой структуре своего рассказа черты идиллии. Вглядимся в художественный смысл этой трансформации.

Библейский сюжет, лежащий в основе рассказа «Уход Хама», уже неоднократно был объектом внимания в работах о раннем творчестве писателя [3, 57–58]; [7, 69–71]; [8, 7–8]; [1, 18]; [13, 34]; [9, 97]; [12, 197]. Однако Леонов не только использует предание о Всемирном потопе и о предшествующих ему событиях, но и демонстративно отступает от него:

Ветхий Завет

И увидел Господь, что велико развращение человека на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время… (Быт. 6:5).

Уход Хама

Тогда цвела земля.

Не оставались бесплодны поля: платил колос земледельцу семь полных горстей зерна за зерно. Домой не возвращался без добычи зверолов <…> Цвела черная плоть земли, которая — как рабыня под солнцем, господином1.

Образ цветущей и плодоносной земли в рассказе открывает перед читателем отличную от библейской картину. Если в оригинальном сюжете причиной потопа стало развращение человеческих сердец, вызвавшее презрение Бога, то Леонов в своем рассказе исключает факт людского греха, создавая идиллический образ мира. В этом мире существование человека неотделимо от природной жизни: земледелец и его поля, зверолов и животные, виноградарь и грозди винограда живут одной взаимозависимой жизнью. «Сигналом» идиллии, по замечанию М. М. Бахтина, является «сочетание человеческой жизни с жизнью природы, единство их ритма, общий язык для явлений природы и событий человеческой жизни» [2, 473]2.

Наиболее полно в рассказе прорисована пастушеская идиллия, близкая к пасторали: «Пел пастух, ведя вечерних овец к водопойному корыту…» (133). Раз и навсегда заданный на земле порядок и «обилие дней» человеческого рода на ней размывают временные границы повествования, что подчеркнуто повторами: «Тогда цвела земля» (133); «цвела черная плоть земли» (133); «Цвело и пело всё» (133); «Земля цветет» (134); «Тогда цвела земля» (135); «Цветут лилии в Салиме…» (142); «Цветет забывшая земля…» (142). Многократные повторы создают не только образ цветущей земли, но утверждают состояние мира как вечно цветущего. Такая повторяемость привычна для жанра идиллии³.

Мир рассказа Леонова «дышит» осмысленностью раз и навсегда заведенного порядка как должного, что выражено родовой связью ветхозаветных поколений: «Она — Селла, жена Сима <…> А вот женщина Иска, она родила Иафету Фираса и Мадая <…> Вот женщина Кесиль, жена Хама…» (134). Эта родовая связь и образует единство жизни, присущее идиллии.

В противоречие с библейским преданием в рассказе вступает не только картина мира, но и образ Хама — одного из детей Ноя. Если в библейском повествовании сын Ноя изгнан за совершенный им грех, то у Леонова он не совершает злого деяния. Вот поведение Хама в день, когда Ной и его дети узнали о близящемся потопе: «Когда услышал, запел Иафет, потрясая топором. Голос его был тягуч и низок, как звук рыкающего льва. Сим затаил усмешку, меря привычным глазом расстояние до неба, еще не грозившего дождем. Хам сидел, зажав лицо в коленях, и не говорил» (135). Вспыльчивости Иафета, подобной львиному рыку, и легкомысленной «усмешке» Сима противопоставлена молчаливая реакция Хама. Его задумчивая поза («зажав лицо в коленях») указывает на способность к рефлексии.

Молчаливостью в рассказе наделен также и Ной, однако смысл его безмолвия состоит не в мудрости, а в жестокости. Так, он отказывает Иавалу в спасении его сына: «Семя твое пожрут рыбы с зелеными пятнами на голове» (136). В чем причина такого ответа Ноя? Его беспощадной реплике, которая обрекает поколение Иавала на страшную смерть, предшествует долгое молчание: «Молчал Ной, три сына его молчали <…> Молчал Ной<…>» (136). И вот Ной уже готов внять обращенным к нему мольбам, но Иафет и Сим «подсказывают» отцу иное решение. В сцене «казни» не участвует один только Хам. Его вдумчивое бездействие противопоставлено жестокости Ноя и других его сыновей. Так, Сим «вдогонку швырнул камень» Иавалу, «но не убил» (137). И лишь после разоблачения лжеправедничества Ноя, идущим вразрез с библейским сюжетом, наступают темные дни земли: Иавал, обреченный на смерть, уходит в город, над которым «висел зной блуда женщины Киттим» (137). Так начинает меркнуть картина цветущей земли и наступает «темная ночь».

Разрушение идиллического мира4 в рассказе связывается не столько с божественным гневом, который и стал причиной гибели всего живого на земле в библейском сюжете, сколько с человеческой жестокостью: «Над водой летит уцелевшая птица. Жалобен крик птицы, потерявшей гнездо. Она кружит ослабевшим крылом и садится на ковчег Ноя, плывущий во тьме. Рука человека высовывается из окна в крыше и машет бичом и прогоняет птицу. Она подымается высоко, но ветер бросает ее в пучину. Жалобен крик птицы, падающей в пучину» (138). Деяния человека оказываются не менее гибельными, чем деяния Бога. Леонов, по сути, прибегает к удивительной инверсии ветхозаветных событий: вне ковчега гибнут те, кто больше всех заслуживает спасения, а в ковчеге находятся лжеправедники. И, словно понимая свою «обособленность», они связывают последнего праведника: «Кричит из затворяемого ковчега связанный братьями Хам» (137).

Именно Хаму в рассказе открыт подлинный смысл произошедшей «гибели земли». Этот смысл он вкладывает в свою «Песнь о Начале», которую поет Ною. Сочинение Хама свидетельствует о зрелости его идей, которые он, подобно истинному художнику, сумел превратить в Песню5. Согласно Песне, у Отца в руках были солнце и земля, а Его лик отражался в водах мрака. Это отражение стало «вторым Отцом» земли. Хам поет о борьбе Бога и Дьявола, называя второго «похитителем земли». Их вечная битва в метафизических «пустотах и глубинах» открывает подлинный смысл произошедшего потопа: «В те дни сказал похититель: ты умрешь, думающая о солнце. Я кладу конец дням земли. Криком людей не сжалится ухо Отца» (140). Хам, передавая слова «похитителя земли», сообщает Ною о том, что именно он, а не Бог, задумал потоп и уничтожение всего живого на земле. И потому Ной, сам не зная того, поклонялся дьяволу. Почему же так произошло?

Диалектика ложного и истинного Бога в рассказе тесно связана с сердечной жизнью человека: жестокий Ной слышал «глас» того, кто столь же жесток, в то время как Хам ощущает присутствие истинного Бога. Эта странная инверсия у Леонова проявлена двумя встречами.

В первую встречу Ной слышит «отдаленный гул» и принимает его за божественное откровение. «Встрече»-предвестию

Ноя предшествует разговор Хама с незнакомцем у источника. Этот незнакомец говорит сыну Ноя не о гибели земли, а, наоборот, о ее великолепии: «Я сказал: земля, хорошо. Он ответил: да» (134). И если Ной слышит откровение ночью, среди молний и гор, то Хам встречает незнакомца при свете дня. Этот незнакомец не является человеком, а только «подобен» (134) ему.

Песня Хама, являясь кульминацией рассказа, расставляет акценты над каждой из этих встреч: Ной говорил с «похитителем земли», а Хам — с Богом. Не веря словам Хама, Ной гневается на него: «Или ты думаешь, что поклонялся похитителю в благостную ночь завета?.. <…> Твоя цена — цена пса!..» (140), — затем бьет его бичом. Кроме того, Песнь Хама проявляет причину его богоборческого бунта: глубинную несправедливость потопа, унесшего жизни невинных людей и неправоту Бога, Который допустил их смерть. Недоумения Хама в определенной мере родственны тем вопросам, которыми задавался молодой Леонов: «Ветхий Завет — от дьявола (отсюда — образ Похитителя земли), Новый Завет — от Христа. Как будто все там и было объяснено, но я не мог понять одной “механики”: каким образом Бог, который сотворил мир, людей, стал топить людей и все живое на земле…»6.

Наконец, наступает время отблагодарить Бога: «На ближнем камне принес благодарную жертву Отцу пастух Ной. У него были глаза вора, когда он раскладывал огонь. Дымились благовония, но отнимал их от ноздрей Отца смрад земли.

Потом пошли новые дни» (141).

Портрет Ноя, приносящего жертву, «прорисован» одной характеристикой: «глаза вора» указывают на Ноя-обманщика, деяния которого не связаны с божественной волей. Отсутствие этой связи подчеркнуто «благовониями», которые не доходят до Отца. «Новые дни», начавшиеся после потопа, открывают новый временной цикл и вмещают в себя не только новозаветное время, но и судьбы современной цивилизации и, шире, будущее человечества7. Но в основу этого будущего здесь, у жертвенного камня, закладываются обман, заблуждение и жестокость. Уже в раннем рассказе Леонов выражает идею, которая станет одной из центральных в его зрелом творчестве: человечество и созидаемая им цивилизация, сами того не подозревая, находятся в руках Дьявола, поскольку сбились с пути в своих древних истоках8. Похититель земли, согласно Песне Хама, «пришел неслышно» и обманом получил власть. Его зловещее «неслышное» присутствие в сердцах людей продолжается9.

О творческом переосмыслении библейского мифа ранним Леоновым пишет А. А. Дырдин: «И, хотя раннее творчество писателя обусловлено сочетанием народнической, неореалистической и символистской традиций, уже в это время библейский миф вовлекается в образно-философскую систему писателя в качестве по-новому истолкованной глоссы» [6, 60–61].

Вслед за потопом как «концом дней» возникает разобщенность среди оставшихся в живых людей. Леонов, искусно стилизуя письмо под библейский слог, рисует картину ее начала:

Ною подходит Сим, второй сын Ноя.

— Я Сим. Благослови меня.

Ной:

— Но Иафет первенец мой.

Слова, исходящие с дрожащих губ Сима:

— Я давал тебе хлеб и дам до конца дней. Выя моя — дом твой. Рука моя — посох тебе. Иафет!.. кто станет опираться на облако и ходить по краю обрыва? (141)

Перед нами разворачивается картина братской борьбы: Сим пытается оболгать своих братьев, чтобы получить почесть и благословение отца. Ной же напоминает Симу о других своих сыновьях, но тот указывает отцу на их ненадежность: Иафет подобен «облаку», а Хам «неплодный». Оболгав своих братьев и получив желаемое благословение, Сим горделиво приговаривает: «Я все топчу, и все идет за мною» (142). Робкий сын Ноя постепенно превращается в страшного владыку, который вслед за устроившим потоп Богом желает «растоптать» бытие.

Для понимания произошедшего следует учитывать социально-политический контекст. Рассказ «Уход Хама» Леонов писал уже после событий 1917 года, оставивших глубокий след в его сознании. З. Прилепин в биографии писателя обращает внимание на апокалипсический характер восприятия Леоновым революционных катастроф [10, 38–74]. Образ Сима, способного растоптать «всё», возможно, и был навеян потрясениями, которые пережил юный художник. Более того, «революционно»-богоборческий характер Хама также близок по своему пафосу общим настроениям русской общественной жизни 1917–1920-х годов и во многом предвосхищает гонения на таких же правдоискателей — писателей, мыслителей, ученых.

Хам, отвергнутый и прогнанный отцом, поет свою последнюю Песню: «Ветер гонит в спину меня. Когда приду на место, не стоящее под непогодой, положу четыре камня, высеку огонь. Я обсушу мокрую спину и пошлю камень в ту сторону, где твои стада. Пусть ты, услыша свист его, вспомнишь жалобные дни ковчега» (143). Находясь в изгнании, Хам лишь укрепляется в надежде обрести счастливый дом на земле. В этом доме он будет защищен от «непогоды» и согрет огнем. Образ уютного дома Хам противопоставляет ковчегу, «жалобным» дням которого приходит конец: если огонь, разведенный Иафетом, «пожирал крышу» убежища, то Хам закладывает символический фундамент дома. Сын Ноя в своей Песне «рисует» себя хранителем огня: «…это Тот, который там, вверху, велел вам забыть об огне <…>» (143). Символический смысл огненной стихии проявлен правдоискательством Хама, его желанием озарить человеческую жизнь светом истины10. И именно это желание обрекает Хама на изгнание из родных краев.

Таким образом, в основу своего рассказа Л. Леонов положил библейский сюжет о Всемирном потопе. Но этот сюжет творчески переосмыслен. Заимствуя из Ветхого Завета образ спасительного ковчега, имена персонажей и общую событийную канву, писатель изменяет их смысл. Так, Хам оказывается не столько грешником, сколько истовым правдоискателем. Но именно герой-правдоискатель в художественном мире Леонова обречен на изгнание и презрение. Этот мир проходит разные исторические циклы, изображение которых связано с усилением либо с разрушением идиллической образности. Результат этого движения открывает идейно-философскую основу рассказа: вслед за потопом наступает разобщенность людей и изгнание лучшего из сыновей Ноя. Данный сюжет связан с социально-политической ситуацией пореволюционной России, пониманием тупиковости «прогрессивных» путей, которыми пошло человечество и современная цивилизация, и потому каждый последующий виток истории будет скатываться в «глубины и пустоты». Эсхатология истории мудро увидена писателем в самых древних пластах культуры. Этот взгляд на историю состоит не в еретическом своеволии автора, а в его глубинном прозрении, которое Леонов и запечатлел в рассказе.