Архетип дома в эпопее В.В. Михальского "Весна в Карфагене"

Знаковым событием в отечественной литературе и культуре начала XXI века стал роман-эпопея Вацлава Вацлавовича Михальского «Весна в Карфагене» в шести книгах. События, представленные в книгах «Весна в Карфагене» (Государственная премия Российской Федерации в области литературы и искусства, 2002), «Одинокому везде пустыня», «Для радости нужны двое», «Храм Согласия», «Прощёное воскресенье» и «Аvе Маriа», охватывают значительный временной отрезок: с начала XX столетия до нулевых годов XXI века.

Сквозной сюжетной линией эпопеи (или цикла романов) является история расколотой социально-историческими потрясениями начала XX века семьи Мерзловских, являющейся символом самой России. Главная героиня эпопеи, юная дочь вице-адмирала императорского флота, градоначальника города Николаева, убитого «товарищами» в 1919 году, Мария Мерзловская покидает Россию в ноябре 1920 года. А её мама, графиня Анна Карповна Мерзловская, урождённая Ланге, и сестрица Сашенька, во время посадки на пирсе Северной бухты Севастополя на корабли последней эскадры Российского Императорского флота оттеснённые обезумевшей, брошенной на произвол судьбы толпой и разлучённые с Машенькой, вынуждены были остаться в России. Эпопея построена так, что главу о Марии Мерзловской сменяет глава о Сашеньке и Анне Карповне.

«Сопряжение жизни в Советском Союзе с жизнью за её пределами создаёт многомерную, хронотопическую, художественно-уникальную вселенную эпопеи» (Павлов, 2018: 168). Находясь в разных странах, члены одной семьи оказываются сопричастными судьбе мира. События, нашедшие отражение в эпопее «Весна в Карфагене», происходящие в царской и постсоветской России, СССР, Тунисе, Франции, Чехии, Германии, Португалии и других странах, способствуют сближению человеческих судеб, исторического времени и вечности, которой навсегда принадлежат имена ушедших (например, А.С. Пушкина). «Хронологическому масштабу эпопеи соответствует и количество героев – 337» (Павлов, 2018: 165), среди которых – немало исторических лиц, в частности: П.Н. Врангель, Ш. де Голль, К.К. Рокоссовский, Э. Роммель, А.Ф. Петен, митрополит Лавр, И.А. Бунин, И.И. Сикорский, Коко Шанель, Д.С. Мережковский, А.А. Брусилов, З.Н. Гиппиус.

Стремясь – в лучших традициях русской классики – к максимальной объективности, В.В. Михальский особое место отводит сноскам, глубоким по содержанию, превращающим эпопею в учебник истории XX века, а само чтение – в погружение в историческое пространство.

Особое место в эпопее занимают инварианты архетипа Дома, который становится опорой для человека и общества, в первую очередь, в самые тревожные периоды жизни.

Дом-семья – один из ключевых инвариантов архетипа Дома, воплощённый в образах членов семьи, её истории, духовных и материальных приметах её существования. Движимая памятью о семье родителей, её традициях, Машенька, Мария, а потом и Мария Александровна всегда будет тщетно мечтать о подобном Доме.

Выбравшись из чрева многотысячной обезумевшей толпы, чудом спасшаяся от большевиков Машенька, для которой на некоторое время Домом стала семья адмирала дяди Паши, друга отца, и превратившийся в Ноев ковчег (Дом-корабль) линкор «Генерал Алексеев», увезла с собой из горящего Севастополя рукопись истории Черноморского флота, написанную братом Евгением, погибшим в Первую мировую войну, в морском бою 5 ноября по ст. ст. 1914 года, а также семейные фотографии и свой маленький дневничок, где – детские впечатления юной наследницы крепкой и счастливой семьи, в частности о том, как ездили к Церкви Покрова-на-Нерли («Мама, тетя Поля, Папа, дядя Костя пели песни…» (Михальский (1), 2015: 68). Семейные фотографии – эта визуализированная история – драгоценность, которую бережет на чужбине Машенька как хранительница истории семьи, безжалостно разрушенной стихией революции. Навсегда связанная с родной семьёй, с историей предков, Машенька («Папина дочка» (Михальский (1), 2015: 48)), даже во имя собственного благополучия, безбедного существования, наконец, спасения, не сможет отречься от прошлого, отказаться от собственного имени, от фамилии отца, от своего постоянного мысленного обращения к маме, от памяти о брате, погибшем за Отечество, от постоянных – длиной почти в целую жизнь на чужбине – поисков своих родных. Потому так дороги главной героине чудом пронесённые через все скитания фотоснимок, на котором – мама и прижимающаяся к ней крошечная Сашенька (вернее – только ручка сидящей на руках у мамы малышки), родившаяся уже после смерти отца, и более ранняя любительская семейная фотография, сделанная во время поездки к церкви Покрова-на-Нерли, где «мама, папа, тетя Полина, дядя Костя, Настя, Лиза и она, Маша, сидят на ковре, расстеленном у палатки, – и все в венках <…> все лица как живые, а на дальнем плане - белокаменная церквушка» (Михальский (1), 2015: 70), которая вскоре позвала к обедне своими колоколами: «негромко, звонко, чисто» (Михальский (1), 2015: 72).

В отличие от старшей из сестёр Мерзловских, Сашенька, лишённая отцовской любви и заботы, сполна испытала материнскую любовь и ласку: «Ах, какие вкусные борщи варила мама! А вареники? С творогом, с вишнями, толчёной картошечкой, заправленной золотым жареным луком <...> у мамы <...> такая чистота во всём, такой порядок, что даже керосинка обычно не позволяла себе коптить, только пахла в углу почти приятно: вовремя подрезанным фитилём, керосином...» (Михальский (1), 2015: 23). «Чистота и порядок в доме были оплотом <...> жизни» (Михальский (1), 2015: 98) матери. И эта исключительная физическая чистота (даже, казалось бы, в тяжелейших бытовых условиях (в несуразной пристройке к несуразной же кочегарке), где всегда поддерживались чистота, лад, порядок) была следствием духовной красоты и жертвенной любви матери, ревностно соблюдавшей чистоту дочери, и потому просившей у Сашеньки, уходящей на фронт, единственного - не пить спиртного, ведь это «дорога в бездну» (Михальский (3), 2015: 24). Уход на войну для Сашеньки, за всю свою жизнь до фронта никогда не расстававшейся с матерью даже на одни сутки, становится не столько тоской по Дому, его упорядоченному - пусть и скромному - быту, сколько, в первую очередь, тоской по Матери, по её великой любви и нежности, мудрой доброте и деликатности, по способности «управлять, как бы не управляя» (Михальский (3), 2015: 27), способности предвидеть и предостерегать.

Неизбывная тоска по дому, уюту, гармонии объясняет и отношение Сашеньки к грузовичку с брезентовым зелёным тентом, который для неё, старшей операционной сестры, и её молодого супруга, главного хирурга полевого госпиталя Адама Домбровского, станет пусть и ненадолго родным домом, как и травяной уголок, полный запахов бабьего лета, благословенное место близости влюблённых в страшное время войны.

Дом-город - ещё один оплот упорядоченной, размеренной, счастливой жизни. Для дочери вице-адмирала Марии Мерзловской таким городом стал наяву, а затем и в воспоминаниях не Санкт-Петербург с холодным блеском Невы, а Севастополь, город чистый, белый, «торжественный, как Андреевский флаг» (Михальский (1), 2015: 11), где синее море, белые шляпки и платья, белые кители, загорелые чистые лица, белые, раскалённые на солнце камни, белые глицинии, бьющие сухим (белым (!)) звуком склянки, духовой оркестр на набережной, ощущение «всеобщей чистоты и свободы»; «Божественный порядок во всём. И в житейских мелочах, и в общем движении жизни, и в движениях души» (Михальский (1), 2015: 11).

Для открывшей для себя десятки городов и стран Марии (Марии Александровны) Севастополь так и остался воплощением счастья, покоя, полной защищённости. И никакой другой город, даже приютившая скитальцев, изгнанных из большевистской России, белоснежная Бизерта (в переводе с финикийского «пристанище», «прибежище»), пусть и с приморским бульваром, и с синим морем, заменить Севастополь счастливого, мирного времени не сможет.

Сашеньке, младшей сестре, суждено увидеть другой Севастополь. 9 мая 1944 года в составе штурмового батальона морской пехоты она, когда-то вынесенная матерью на окоченевших руках из горящего Севастополя, будет участвовать в штурме некогда белого города, зияющего «серыми развалинами и языками чёрной копоти на стенах» (Михальский (2), 2015: 46), но оставшегося непокорённым «велики<м> город<ом> русской славы» (Михальский (2), 2015: 46-47). А символами освобождения города и возвращения в него жизни становятся гробы (знаки последнего пристанища), сделанные для немецких солдат и офицеров и использованные частями Вооружённых сил СССР для неожиданного для противника овладения пирсом Северной бухты.

Дом-культура . Какие бы тяжкие испытания ни выпали на долю сестёр Мерзловских и их матери, надёжным спасением на фоне многочисленных опасностей трагического времени, выветривания благородства и порядочности, на фоне царства ожесточения и одичания остаётся культура, даже тогда, когда, казалось бы, попрано всё. Культура управляет героинями и теми, кто входит в число их близких; хотя однажды и в сознании одной из героинь возникает вопрос: «Почему-то ни Лев Толстой, ни Чехов (Достоевский, правда, намекал), ни другие наши властители дум не сказали народу, что культура и цивилизация - всего лишь слой папиросной бумаги над смрадной и ненасытной бездной, над тьмой и жутью» (Михальский (1), 2015: 147-148). Но эта рождённая от безысходности, отчаяния мысль оттесняется самими судьбами героинь.

Оказавшаяся на чужбине, лишённая родных, казалось бы, навсегда, Мария Мерзловская -даже рядом с неравнодушными и близкими (но всё-таки чужими по крови) людьми - пронзительно одинока, поэтому так неотступны мысли о далёкой России, оттого «прямо бы бросилась в волны и плыла, плыла, плыла» (Михальский (3), 2015: 281). Единственной отрадой становятся письма маме и сестричке, которые некуда отправить (в безвестность), русские газеты, журналы и русская литература.

Для Марии Мерзловской, одной из многих тысяч лишённых родины изгнанников, отечественная литература становится ядром ценностного кода русскости, основой достойного само-стояния на земле, истоком самоидентификации, движущим началом национальной воли. Поэтому юная графиня Мария в письме матери признаётся: «Если бы не русские стихи, не Пушкин, не Чехов, не Гоголь, не “Война и мир”, <…> то я и не знаю, мамочка, чем бы жила моя душа. Не могу я представить себя без русской литературы, без наших песен, без нашей большой музыки, – наверное, усохла бы моя душа» (Михальский (3), 2015: 278). И ревностно изучает, взрослея, открывая новые страницы своей жизни на чужбине, новую – советскую – литературу, которая «докатывается» до зарубежья.

Особое место в эпопее В. Михальского занимает язык как средство коммуникации, как (вместе с литературой) ядро культуры, «визитная карточка» человека, его происхождения, воспитания и образования, его культурный паспорт. В период исторических потрясений и язык оказывается жертвой обстоятельств: «как только в любой стране начинается смута, первым делом грязь и зараза проникают в язык народа, а уж потом в душу и тело» (Михальский (1), 2015: 148). Так, увы, тлетворный дух трагических перемен проникает и в сознание юных изгнанников: кадеты и гардемарины «заговорили вдруг на полублатном, полуматросском жаргоне одесских кабаков: вместо “дом” говорили “хаза”, вместо “поесть” – “пошамать”, вместо “украсть” – “стырить”; то и дело слышалось: “клёво”, “масть пошла” и т. д., и т. п.» (Михальский (1), 2015: 148).

Настоящим спасением для скрывающей от большевиков свой графский титул и блестящий русский язык Анны Карповны Мерзловской, урождённой Ланге, её «каменной стеной» (Михальский (1), 2015: 105) становится украинская мова (Даже дочь Сашенька долгие годы не знала ни о том, что мама великолепно говорит по-русски, ни о своём подлинном социальном происхождении). Но для дворничихи Нюры важно, чтобы её дочь получила достойное воспитание и образование. И потому в их пристройке к котельной в одном из московских дворов появилось чудо: «огромный деревянный ларь» набили сотнями книг из библиотеки, оставшихся после смерти одной старушки-профессорши и выброшенных на помойку (русская классика, десятки словарей, сотни переводных книг), которые «захватывали Сашеньку с первых страниц и не отпускали до последней точки» (Михальский (1), 2015: 30–31) и которые поглощала Сашенька до тех пор, пока не ушла на фронт. И когда Сашенька читала «не говорившей по-русски» матери (в действительности – графине Мерзловской), «её чуть раскосые тёмно-карие глаза сияли таким чистым, одухотворённым светом, и в эти минуты её бывало просто не узнать. Словно то был какой-то совершенно другой человек, а не безответная дворничиха Нюра» (Михальский (1), 2015: 31–32), неграмотная обладательница фамилии Галушко.

Литературный код, унаследованный Сашенькой, становится важнейшим условием сближения с Адамом, знаком сопричастности их семей к традиционным ценностям отечественной культуры. Цитаты и аллюзии становятся не только намёками на сопричастность к культуре интеллигенции, но и символами свободы мысли и радости созидательного бытия.

Измеряет свою жизнь, радостные и печальные события в ней, литературными ассоциациями и Машенька, для которой «русский язык, русская литература – <…> дом родной» (Михальский (1), 2015: 41). Уже в самом начале своего изгнанничества на юте корабля – Ноева ковчега, уносящего Машеньку от мамы и Сашеньки, ставшего частью «исхода в неизвестность» (Михальский (1), 2015: 52), Машенька с Колей «наткнулись на огромную кучу книг. Под ногами валялись собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Чехова, Достоевского, Льва Толстого, сотни других превосходных русских книг» (Михальский (1), 2015: 49), которые стараниями Машеньки и всех неравнодушных её спутников были энергично разобраны.

Всю свою долгую жизнь на чужбине Машенька (Мария, Мария Александровна) Мерзловская следила за эмигрантской литературой; хранила воспоминания о любви к книгам, всегда царившей в их семье, населённой «людьми Чехова»; верила в целебную силу стихов: «Мама, Анна Карповна, говорила, что знание стихов не только облагораживает душу, развивает память, но и укрепляет здоровье. У них в семье было принято учить стихи…» (Михальский (1), 2015: 35). Сотни стихов Машенька (Мария, Мария Александровна) Мерзловская держала в памяти, в первую очередь, прибегая к спасительным стихам А.С. Пушкина, где «была разлита та самая непостижимая гармония, которая смиряла боль, уносила плохое настроение, даже налаживала ритм сердцебиения» (Михальский (1), 2015: 37). Гений Пушкина становится надёжным прибежищем от скорбей, и утешением, и надеждой. И потому в сознании изгнанников пророчески звучат пушкинские строки:

Пора покинуть скучный брег Мне неприязненной стихии, И средь полуденных зыбей, Под небом Африки моей Вздыхать о сумрачной России

(Михальский (1), 2015: 65).

Именно литература, как воздух, подпитывала духовные идеалы дворянско-интеллигентских, офицерских кругов; как полагает Машенька, «не зря самые любимые читателями, и в особенности читательницами, герои русских классиков - военные: Пётр Гринёв из “Капитанской дочки”, Григорий Печорин из “Героя нашего времени”, Андрей Болконский из “Войны и мира”… Даже штатский Чехов и тот не обошёл военных своим вниманием <...>» (Михальский (1), 2015: 223). И, указывая на этот особый мир благородства, доблести и чести, ревностно сохраняемый русским офицерством, носителями духовной культуры России (в первую очередь, литературы, её духовных идеалов), главная героиня объясняет национальную катастрофу тем, что они (русские офицеры) «не умели подличать <…> не смогли противостоять тем потокам лжи, вероломства, бесчестья и изуверской низости, что обрушили на них новые захватчики России»; «не поверили, что в народе вдруг объявится столько способных к палачеству» (Михальский (1), 2015: 223) (Эти взгляды М. Мерзловской близки оценкам, которые давали офицерству в период революции и Гражданской войны И. Бунин (духовный лидер эмиграции первой волны, представленный и в эпопее В. Михальского), Н. Туроверов, М. Булгаков, М. Цветаева и др.).

Не менее значимым основанием Дома-культуры в эпопее В. Михальского «Весна в Карфагене» является культура музыкальная. Для сестёр Мерзловских музыка, пение (романсы, которые и Машенька, и Сашенька - каждая в свою пору - пели с мамой, украинские песни, которые Машенька пела с рыженькой горничной Анечкой, русские песни, исполнявшиеся с нянюшкой Клавой) - это не только возможность оказаться в благословенном прошлом (таковы, в частности, воспоминания Машеньки о пении няни Клавы в хлебном поле; воспоминания Сашеньки о мамином пении), но и отрешиться от настоящего, иносказательно выразить отношение к человеку, ощутить духовное родство с ним, неподдельную радость от сладкозвучной народной песни, от общего - рождающегося в результате удивительного сплава слов и мелодии - тепла (Михальский (1), 2015: 43). Так, подлинное счастье юная Сашенька испытывает в их с мамой скромной пристройке с окном под потолком, где можно, забравшись с ногами на старый диван, доставшийся с помойки, петь широко, как поют Сашенька и Анна Карповна украинские народные песни: «широко, на два голоса <…> забывая обо всём на свете: о котельной за стеной <…> об их большом московском дворе, с его то и дело хлопающими дверями подъездов, о холодном осеннем дождике, что хлещет в потолочное окно...» (Михальский (1), 2015: 43).

Музыкальная стихия становится способом выражения широты души, ценностных предпочтений исполнителей, подлинно родовых уз и национального духа. Потому даже на чужбине Машенька не теряет любви не только к стихам, литературе, но и к музыке, русским и украинским народным песням («всё это у неё в крови, было, что называется, родовое» (Михальский (1), 2015: 38), хотя она могла петь и по-французски, и по-итальянски, с уважением относясь к разным народам и их культурам).

Дом-храм. Самые пронзительные мгновения жизни сестёр Мерзловских, их матери, других героев эпопеи связаны с верой, со спасением души. В храм приходят разными путями не только героини, которые волею Божией должны встретиться; но и их современники. Так, фронтовой опыт Сашеньки даёт основание утверждать, что «там, где свистят пули, падают бомбы, рвутся снаряды, практически не остаётся неверующих» (Михальский (2), 2015: 128).

Анна Карповна, прожившая долгую и очень трудную (с голодом, холодом, унижением) жизнь, тем не менее, не ропщет, благодаря Бога, ведь «ни одного низкого поступка не было за её душой: не предавала, не убивала, не мучила, не доносила, не наговаривала, не сталкивала людей лбами!» (Михальский (4), 2015: 38), оставаясь хранительницей дома, семьи, исполненной жертвенной любви и готовой к самопожертвованию.

Последним приютом для престарелой, прожившей почти век Марии Александровны Мерзловской, подводящей итоги своей жизни, беседуя с Пушкиным, ожидая самой главной встречи своей жизни, станет Храм Воскресения Христова в Тунисе, стоящий на красной горячей земле, так похожий на церковь Покрова-на-Нерли из далёкого, счастливого детства.

Дом-родина. Для лишённых родины изгнанников её образ, превращающийся в образ общего Дома (как в рассказе И.А. Бунина «Косцы»), священен, как и память о потерянных родных, о тех временах, что не вернутся уже никогда. Для прожившей на чужбине большую часть непростой жизни графини Марии Мерзловской родина - это и домашние праздники, и голубые васильки среди бескрайнего поля «нежной пшеницы восковой спелости» (Михальский (2), 2015: 121), и поездка к храму Покрова-на-Нерли, «наше<му> русско<му> чуд<у>!» (Михальский (1), 2015: 70), и наставления няни («Не топчи хлеб! <...> Не топчи - грех» (Михальский (2), 2015: 123)), и заветы никогда не верить тем, кто скажет, «что мы, русские, тёмный и грубый народ!» (Михальский (1), 2015: 70), и благодать мира, прелесть во всём, благоденствие, которое, как казалось, «будет вечным» (Михальский (1), 2015: 70), и «чувство незыблемости окружающего мира, чувство полной защищённости» (Михальский (1), 2015: 66), и страшный лес сотен поднимавшихся по серому косогору в серое небо шеренга за шеренгой одинаковых, «сваренных из кусков железных труб православных крестов, выкрашенных <…> ядовито-ультрамариновой краской» в Бьянкуре, «с чёрными номерами на поперечных перекладинах вместо имён и фамилий» (Михальский (3), 2015: 317), и многоразличная помощь соотечественникам и всем, кто нуждался в поддержке (и кто благодаря этой помощи открывал для себя загадочную Россию), и то, что она делала и для спасения далёкого своего Отечества в годы войны, действуя в одиночку, не принадлежа ни к каким партиям, и для увековечивания памяти таких же, как она, русских изгнанников.

Патриотически воспитана и Сашенька. Лишившись всего (мужа, семьи, сына, старшей дочери, титула, прежнего благополучия), выживая подчас в нечеловеческих условиях, Анна Кар-повна воспитала младшую дочь в лучших традициях своей семьи и Отечества, поэтому вполне естественно воспринимает мать решение дочери и уход Сашеньки на фронт: «У нас ведь род армейский да флотский» (Михальский (3), 2015: 24). И в многовековых традициях России, её истории и культуры, звучит ответ офицерской дочери, вдовы и матери, провожающей свою дочь на войну, на вопрос «А мы победим?» – «Непременно!» (Михальский (3), 2015: 24).

Эпопея (цикл романов) В.В. Михальского «Весна в Карфагене», посвящённая драматической судьбе тех, кто причастен к трагедии России XX века, к истории России начала XXI века, их дорогам, физическому бездомью, страданиям и свершениям, – объективное повествование о жизни избранных участников и свидетелей знаковых исторических событий, неотъемлемой составляющей которого является самобытное размышление о причудливой изменчивости и сопряжённости человеческих судеб, о традиционных, вневременных ценностях, порождённых самой историей Отечества, устремлениями многих поколений соотечественников, образующих «ядро» русского культурного кода, об истоках подлинно патриотического духа, служении высшим духовным приоритетам, готовности к самопожертвованию во имя своего народа и Родины. А уникальным способом выражения ценностных оснований бытия для тех, кто причастен к судьбе России (в том числе и для представляющих русских изгнанников первой волны), становятся разные инварианты архетипа Дома, противостоящие Бездомью, являющиеся основаниями России и Русского мира (Дом-семья, Дом-город, Дом-корабль, Дом-культура, Дом-храм, Дом-родина).

Дом-семья – один из ключевых инвариантов архетипа Дома в эпопее В.В. Михальского «Весна в Карфагене», воплощённый в образах членов семьи Мерзловских, поддерживающий Дом-храм, Дом-корабль, Дом-город, Дом-культуру, Дом-родину (Дом-Россию) (и находящийся в постоянном диалоге с ними!). Именно в образе Дома-семьи навсегда соединяются судьбы людей, история семьи, история народа и государства, память личная и историческая, культура и искусство, бытовое и бытийное, духовное и материальное, духовные идеалы и национальная воля, достоинства и достижения Отечества. Именно семья, священный союз любви, веры и свободы, «живой очаг» (Ильин, 2012), в любую из эпох остаётся благодатным, спасительным островом духовной жизни, радости и счастья, где вершится благороднейшее, важнейшее из дел на земле – воспитание человека. Семья, созданная отцом и матерью, дающаяся человеку от рождения, становится первичным лоном человеческой культуры, той благословенной, Богом данной колыбелью (великим даром свыше), в которой человек открывает мир и из которой выносит память о предках, святых и защитниках Отечества, способность трудиться и самосовершенствоваться, быть ответственным и доброжелательным, верить, думать, молиться на родном языке и любить, отстаивая устойчивую систему ценностей, впитанных в мире семьи, «всю историю, судьбу, путь и призвание своего народа» (Ильин, 2012: 609). Именно поэтому Машенька Мерз-ловская (Мария, Мария Александровна), когда-то навсегда разлучённая с родными по крови людьми, прожившая на чужбине долгие годы, всегда тщетно мечтавшая о создании Дома-Семьи по образу и подобию родительского, но, увы, такой семьи не создавшая, остаётся верной духу семьи и рода, Дому своих родителей, где её научили любить и служить России, быть самостоятельной и отзывчивой в отношениях с людьми. Не утратив, а скорее развив чувство собственного духовного достоинства, Мария Мерзловская, являя соборный тип личности, творит в каждом из уголков мира, где бы ни оказалась, уголок своего Дома-родины, ценностными основаниями которого остаются божественный порядок, совесть, свобода, любовь, честь, родной язык, книги, литература, музыка, пение, то, из чего и вырастает русский дух, то, что вбирает «это простое и необъятное слово “Россия”» (Ильин, 2012).