Беллетризация "калмыцкого" этнографического дискурса в русской словесности второй половины XVIII - первых десятилетий XIX в

Аспекты анализа инонационального дискурса различны. В качестве основных вычленяются географический, антропологический, исторический, лингвистический и пр. подходы, синтезированные в комплексных междисциплинарных исследованиях. Уже на начальном этапе становления российской этнографии стала возможной беллетризация документального материала, позволявшая в дальнейшем оформиться этнографическому направлению отечественной словесности как одному из значительных явлений литературного процесса XIX в. Данный процесс понимается нами как беллетризация естественно-научного текста, проявление и развитие его художественного потенциала.

Общеизвестно, что «беллетристика» (с фр. belleslettres ) – синоним терминологического сочетания «изящная словесность». Однако в подавляющем большинстве случаев термин «беллетристика» используется для характеристики так называемого «легкого» развлекательного чтения, ориентированного на вкусы непритязательного читателя. В результате четко оформилась терминологическая оппозиция «беллетристика ‒ классика».

Анализируя данный процесс, В.М. Маркович связывает дифференциацию понятий с историческим развитием словесного искусства, повлекшим углубление читательского опыта. Он утверждает, что разделение литературы на классику и беллетристику нередко происходит «задним числом». По мнению исследователя, беллетристическое произведение более «принадлежит» настоящему, в то время как классика «соединяет злободневность с непреходящим и универсальным» [11, с. 56].

Мы считаем, что формирование «калмыцкого» художественного дискурса произошло на основе этнографического материала и опираемся, с одной стороны, на историческую синонимичность понятий «беллетристичность» и «художественность», но, с другой, исходим из беллетристики как чтения, призванного заинтересовать читательскую аудиторию, т. е. чтения «живого», увлекательного, стимулирующего читательскую любознательность. Существенно, что данный момент был отмечен В.Г. Белинским в рецензии на труд «Подробные сведения о волжских калмыках, собранные на месте Н. Нефедьевым» (1834). Подчеркивая точность и скрупулезность описаний, критик пишет об ученом сочинении как о книге, появление которой «должно радовать всякого благомыслящего читателя» «плавностью» и «приятностью» изложения: «Его книга может доставить пользу и удовольствие и записному ученому, и простому любителю чтения <…>». «Польза» и «удовольствие», доставляемые погружением в материал, воспринимались как противовес ложной занимательности «доморощенных Куперов» [2, с. 148].

Более того, стремясь дать «какое-нибудь понятие о изложении сей книги и трудностях», с которыми столкнулся автор, В.Г. Белинский воспроизводит красочный фрагмент, в котором Н.А. Нефедьев пишет о перенесенных им в калмыцких улусах «невыгодах зимней кочевой жизни». Например: занятия «письмоводством» проходили при «жестоком морозе в 25° и более»; чернила замерзали мгновенно не только в чернильнице, но и на кончике пера: «едва можно было успеть написать одну букву». Автор прибегает к самоиронии, характеризуя «все написанное» как «в прямом смысле мерзлую прозу » [12, с. 121].

Словосочетание «мерзлая проза» – не более чем метафора, но живость и образность этнографического повествования бесспорны. В.Г. Белинский, подошедший к книге Н.А. Нефедьева с позиций литературного критика, чутко уловил это единство научной и художественной интенций. И речь может идти не только о Н.А. Нефедьеве. Традиционные методы научного поиска – это дескрипция, классификация, каталогизация, систематизация, семиотизация фактических данных и т. п. Но сверхцель исследователя – заинтересовать реципиента предметом изучения и вызвать его ответную реакцию.

По нашему мнению, методологическим и теоретическим ориентиром в выявлении художественного потенциала калмыцкого этнографического текста может быть уникальный труд отечественных медиевистов «Истоки русской беллетристики» (1970). Авторским коллективом, в который входили В.П. Адрианова-Перетц, Д.С. Лихачев, Л.А. Дмитриев, Я.С. Лурье, А.М. Панченко, О.В. Творогов и др., художественность напрямую отождествляется с беллетристичностью и распространяется на произведения средневековой письменности, не анализировавшиеся ранее с позиций художественной прозы: деловые документы, публицистику, назидательное чтение, памятники религиозно-философской мысли, церковно-служебной деятельности и т. п. «Литературовед, занимающийся вопросами зарождения литературы как искусства, особенно ясно ощущает ту грань, которая отделяет художественное произведение от нехудожественного» [9, с. 19]. Однако разделяющая граница, как и всякая граница, одновременно объединяет, и потому в «добеллетристический» период, как доказывается авторами, шло последовательное становление и развитие «свободного светского повествования», или «баснословия».

Согласно исследовательской концепции, определяющим показателем беллетризиро-ванного нарратива явилась установка на сюжетность. Поэтому книга имеет подзаголовок: Возникновение жанров сюжетного повествования в древнерусской литературе . Данный фактор обусловил критерии отбора анализируемого материала. Помимо сюжетно-фабульной вариативности, наиболее существенную роль играют четко выраженная авторская точка зрения на предмет описания, неожиданность ассоциаций, внимание к экзотическим деталям, элементы недоговоренности, допускающие читательский домысел, образно-стилистическая экспрессивность, динамизм повествования и пр. Совокупный «калмыцкий» этнографический текст позволяет наглядно проиллюстрировать названные и другие показатели.

Казалось бы, говорить о художественных интенциях академических трудов И.Г. Георга и П.С. Палласа некорректно по двум причинам. Во-первых, никаких сугубо художественных целей сами авторы никогда не преследовали; во-вторых, труды изначально создавались на немецком языке и лишь спустя некоторое время их переводы стали доступны русскоязычному реципиенту.

Тем не менее ни первое, ни второе обстоятельства не лишали научные разыскания занимательности. Объективность, непредвзятость и прагматизм не препятствовали проявлениям субъективизма, который выражался в выявлении острых и любопытных моментов, стимулирующих читательскую активность. Четырехтомный труд И.Г. Георги «Описание всех обитающих в Российском государстве народов, их житейских обрядов, обыкновений, одежд, жилищ, упражнений, забав, вероисповеданий и других достопамятностей» (1799) уже одним своим названием свидетельствовал об отсутствии бесстрастия. Что же касается переводов XVIII в., беспрецедентных в количественном отношении, то они часто являлись «испытательным полигоном» для совершенствования писательского мастерства и, подобно оригинальным произведениям «изящного искусства» (В.Г. Белинский), воспитывали читательскую аудиторию с не меньшим успехом.

В.И. Тюпа отмечает, что эстетическое отношение как основа художественности есть отношение социальное, «оно неустранимо предполагает солидарный “взгляд из-за плеча”», сознательную или бессознательную ориентацию на того, кто мог бы разделить «восхищение, умиление, сострадание или насмешку» автора, т. е. ощущение «потенциального адресата своих потенциальных творческих усилий» [19, с. 30]. Для И.И. Лепёхина, путешественника-натуралиста, участника академических экспедиций П.С. Палласа, подобная ориентация была сознательной и целенаправленной. Его многотомные «Дневные записки…», выходившие частями с 1771 по 1823-й год, как замечено в предисловии, ориентированы именно «на любопытство» благосклонного читателя [10].

В нашем литературоведении четко оформилась оппозиция: вербальное / визуальное, вербализация / визуализация. Второй компонент оппозиционной пары стал предметом комплексного изучения со стороны представителей разных наук. Данный феномен рассматривается как суть «эйдетического мышления», реализация «творящей энергии» мысли, основа научной и художественной креативности [5, с. 21]. Повышенным вниманием к проблеме объясняется популярность экфрасиса, иллюстрирующего взаимодействие словесного и изобразительного видов искусства.

Этнография дает в этом отношении богатейший материал. Так, в 1774–1775 гг. в Санкт-Петербурге выходило иллюстрированное периодическое издание «Открываемая Россия или собрание одежд всех народов в Российской Империи обретающихся». Его содержание составили так называемые костюмы Георги, т. е. серия гравюр, воспроизводящих популярную этнографическую коллекцию Кунсткамеры и иллюстрирующих «полевые» наброски ученого. Научно-познавательное значение такой костюмированной галереи огромно: красочные изображения, складывавшиеся в коллективный портрет многонациональной империи, были первым опытом изобразительной этнографии. «В XVIII в. этнографическое знание рождалось из наблюдений и последующих расспросов. Соответственно, оно упаковывалось сначала в “картинку”, а потом в “этнографическое письмо”», – констатирует исследователь [3, с. 54]. Показательно, что Н.А. Нефедьев, описывая не вполне понятные ему, православному христианину, буддийские ритуалы, опирался только на то, чему был очевидец, и даже прилагал рисунок с изображением молящихся калмыков, «снятый с натуры» [12, с. 173].

Подобная «привязка» научного нарратива к визуально конкретизированному образу-знаку непосредственно соотносилась как с общими проблемами художественности, так и с вопросами занимательного повествования, т. е. с беллетризацией.

Если же прибегнуть к языку современной герменевтики, то речь может идти о постижении образа «другого» через материальнопредметную репрезентацию ментальных понятий. Абстракции национальная самобытность , национальный характер , национальный дух и т. п. в своем визуальном наполнении получали не умозрительные, но вполне конкретные пространственно-временные координаты, необходимые для становления художественной имагологии.

Конечно, в красочных этнопортретах И.Г. Георги отсутствовали психологические тонкости. В дальнейшем эта роль полностью перешла к художественной литературе, но исходные представления о национально-психологическом типе сформировались именно в пространстве этнографического дискурса.

Как правило, ученый-этнограф, намереваясь увлечь своими разысканиями максимально большее число реципиентов, не уклонялся от деталей, «потворствующих» эстетическим и житейским предпочтениям адресата. И.Г. Георги, например, описывая «лицечер-тие» калмыков, не преминул комплиментарно отозваться о калмычках: «Женский пол их лицом таков же, как и мужской, ростом мал, но кожа на лице весьма тонкая и, из бела, красна» [4, с. 9]. По замечанию П.С. Палласа, некоторые из калмыцких женщин «столь пригожи», что и в европейских городах не стали бы ими «гнушаться» [14, с. 456]. В повествовании Н.А. Нефедьева салонных дам, часто индифферентных к проблемам геополитики и статистики, вполне могли заинтересовать хлопоты зайсанга вокруг «премудренного сосуда» (самовара), связанные с желанием угостить гостя «русским чаем» [12, с. 175–177] и т. п. В подобных этнозарисовках содержатся микросюжеты, намеки на драматические перипетии с налетом комизма. И все это напрямую и полностью согласуется с установками писателя-беллетриста.

Конечно, нет оснований прибегать к преувеличениям: эстетический потенциал научных сочинений все же относителен. Тем не менее процесс внутреннего родства научной мысли и творческой фантазии существует объективно, хотя и не всегда артикулируется.

С точки зрения синтеза информативно-документального и беллетристического начал интересно сочинение А.М. Павлова «О калмыках, кочующих в Астраханской степи» (1845). Автор, который как комедиограф и переводчик пользовался известностью в литературных кругах 1830–1840-х гг., был командирован в астраханские степи в качестве ревизора. Свою командировку он воспринимал как путешествие, отвечающее внутренней потребности узнать «неизвестные предметы». Калмыки же, на его взгляд, «по своим привычкам, склонностям, вероисповеданию, языку и образу жизни» были народом «занимательным», способным прогнать скуку, «обременявшую путешественника» [13, с. 3].

Поэтому закономерно, что активное авторское «я» с самого начала организует повествование и выступает как текстовая реальность, с чем обычно сталкивается филолог в процессе анализа художественного произведения. Не случайно также, что, уделяя основное внимание этнологическим подробностям, А.М. Павлов стремился «изнутри» понять своеобразие инонационального психотипа. По его словам,

«занимательнее же всего характер Калмыков». Калмык хладнокровен до тех пор, пока кто-либо не оскорбляет его честь, не претендует на его собственность, «свято» выполняет обещанное. Но в противных случаях обидчика ждет «неизбежное мщение». Калмыки «расчетливы при покупке товара», «сведущи в доброте», медлительны «при начатии дела», но «решительны в бою»; встречая гостя, «вникают в каждую малость» его биографии; в семейной жизни «довольно обходительны, несколько суровы, но снисходительны» [13, с. 27–28] и т. д.

Важен для А.М. Павлова и критерий визуальной красоты. Он подчеркивает, что «проворный и изгибистый калмык», объезжающий лошадь, не только искусен, но и живописен [13, с. 15–17]. Эстетическая изощренность проявляется и в «утонченном исследовании сокровенных видов». Имеются в виду любовные отношения: «амур стрелами своими жестоко поражает кочующие сердца» калмыцких юношей и девушек [Там же, с. 21].

Конечно, некоторые обычаи и ритуалы, с точки зрения русского человека, отличались необъяснимой странностью. Так, описывая похоронный обряд, затягивающий процесс захоронения на несколько дней, А.М. Павлов пишет о «необдуманной предусмотрительности» калмыков [Там же, с. 42]. Заметим: «необдуманная предусмотрительность» – это классический оксюморон, совершенно противопоказанный академическому научному дискурсу, но органичный для художественно-беллетристического контекста.

Болеетого,уПавловаестьзарисовка, напрямую выводящая на «Мертвые души» Н.В. Гоголя. В книге воспроизведен калмыцкий Соба-кевич, широкоплечий «Азиат», показывающий гостям «свое искусство вдоволь покушать». Он «в «четверть часа» уничтожил «с самодо-вольствием» целого барашка более 30 фунтов веса, причем процесс поглощения воссоздан в подробностях. «Правду сказать, что этот человек удивил бы Европейцев, а в особенности воздержанных и деликатных французов, которые без сомнения, почли бы его за медведя, а не за человека» [Там же, с. 26]. Гоголевский персонаж «омедведился» в русском захолустье, калмыцкий – в степном улусе. Само собой разумеется, что российскому читателю широкоплечий «Азиат» представляется «старым знакомым», встреча с которым была «отмечена узнаванием , некой мгновенно возникающей концепцией» [6, с. 16].

Имя Н.В. Гоголя в данном контексте не случайно. В 1830-е гг. писателем была задумана книга «Земля и люди», в которую должен был войти очерк «Калмыки», написанный на основе труда Н.А. Нефедьева. Замысел не реализовался, но статья «О движении народов в конце V в.», в процессе работы над которой писателю понадобился калмыцкий материал, была опубликована в 1835 г. в сборнике «Арабески». Альманах объединял в единое целое эссе по истории, литературе и искусству с повестями «Невский проспект», «Портрет», «Записки сумасшедшего». Как замечает И.М. Губарев, «грандиозные картины, олицетворяющие жизнь великих эпох человечества <…>, оказались рядом с зарисовками мелочно-суетливой и фантастической по своей нелепости петербургской действительности» [7, с. 31].

Что касается исследования выдающегося ученого-востоковеда монаха Иакинфа (Н.Я. Бичурина) «Историческое обозрение ойратов или калмыков с XV столетия до настоящего времени» (1834), то его потенциально художественную энергетику остро ощутил А.С. Пушкин. Знакомившийся с материалом в рукописи, он обратил внимание на страницы, посвященные исходу 169 тысяч волжских калмыков во главе с Убаши-ханом в Джунгарское ханство (1771). «Самым достоверным и беспристрастным известием о побеге калмыков обязаны мы отцу Иакинфу, коего глубокие познания и добросовестные труды разлили столь яркий свет на сношения наши с Востоком», – замечено поэтом [15, т. 8, с. 293]. Он «с благодарностью» поместил в примечания к первой главе «Истории Пугачева» фрагмент неизданной книги Н.Я. Бичурина, т. е. погружался в мощную духовную стихию калмыцкого эпохального откочевья параллельно с осмыслением истоков и природы русского бунта. Эта параллель, как и калмыцкая тема в «Капитанской дочке», – традиционный объект изучения на всех уровнях.

Наибольшие возможности для осмысления процесса беллетризации этнографического нарратива дает, на наш взгляд, трактат Н.И. Страхова «Нынешнее состояние калмыцкого народа с присовокуплением калмыцких законов и судопроизводства» (1810). Известный литератор вошел в русскую словесность как издатель журнала «Сатирический вестник» (1790–1792) и автор сатирических сочинений «Карманная книжка для приезжающих на зиму в Москву…» (1791), «Переписка

Моды…» (1791) и «Плач Моды об изгнании модных и дорогих товаров…» (1793).

К ученым-этнографам сочинитель Страхов никогда не принадлежал, но вышеназванный труд отразил тот малоизученный период его жизни, когда он, будучи в чине коллежского советника, в 1802 г. получил назначение на должность Главного пристава «при всем калмыцком народе». Нельзя сказать, чтобы Страхов уклонялся от служебных обязанностей или тяготился ими, тем не менее его «попечительство» вызвало немало нареканий, вплоть до судебной тяжбы [8, с. 25–42].

Видимо, данными обстоятельствами можно объяснить преобладание малоутешительных впечатлений от калмыцких улусов в этнографическом сочинении. «…Народ забыл и совершенно не понимает, в чем точно состоит их вера» [18, с. 21]; духовные лица, сии «вредные чирья» от «испорченной народной крови»», составляют «едва ли не пятую часть » [Там же, с. 26]. Или: песни калмыков «по унылому томному и протяжному голосу» открывают «плачевное» содержание [Там же, с. 33]; лекари – «ничто иное как народные умерщвлите-ли» [Там же, с. 35] и т. п. Казалось бы, «отвычка от войны» свидетельствует о миролюбии калмыков, что подчеркивалось большинством очевидцев. Но Страховым дается другое объяснение. По его мнению, калмыки «почитают полезною не столько свою храбрость, сколько страшной их вид, зверское ядение убитых неприятелей, зжение селений, отгоны скота и грабительства» [Там же, с. 45]; кочевая жизнь «изображает собою настоящую жизнь первобытных времен» [Там же, с. 37].

Скажем прямо: подобная позиция не заслуживает ни понимания, ни поддержки. Она принципиально расходилась с установкой на объективность и лояльность И.Г. Георги, П.С. Палласа, Н.А. Нефедьева, о. Иакин-фа, А.М. Павлова и соотносилась с нетерпимым отношением «просвещенных» европейцев к «отсталым туземцам». Бесспорно, от россиянина, к тому же должностного лица, можно было ожидать большей глубины, мудрости и такта в осмыслении проблем многонационального Отечества.

Однако не будем торопиться с критическими суждениями и выводами. «Достаточно долгое время некоторые аспекты повседневной жизни как российского общества в целом, так и калмыцкого общества в частности, оставались малоизученными. Исследователи обходили вниманием, прежде всего, “теневые”

стороны жизни общества…», – пишет современный историк [1, с. 166]. Кроме того, было бы нелепо оспаривать общеизвестное: у истоков русской литературы Нового времени стояла сатира, содержанием которой «служит выражение негодования или насмешки» (В.Г. Белинский).

Поэтому Н.И. Страхов не только не вступал в конфликт с отечественной традицией, но, напротив, поддерживал ее. Имидж государственного мужа (возможно, не вполне успешного) накладывался на имидж популярного писателя-сатирика, чьи «иносказательные» иронические «наставления и советы» основывались на логике наоборот , выступали в « платье навыворот» . Конечно, по жанру научнодокументальное сочинение не вписывалось в сатирический формат, но исходные посылки автора оставались прежними. Современная действительность, независимо от ее национальных устоев, воспринималась с позиций издателя «Сатирического вестника», остроумного автора «нравственных и критических сочинений», в которых «с истинной стороны открыты нрав, образ жизни и разныя смешныя и враждебныя сцены модного века». Разоблачение «вреда, пустоты и глупости оных», а также открытие истины, которая «для глаз неприятнее едкого дыма» [17, с. III–IV], – основа не только художественной, но и документальной рефлексии, что и отразилось в этнографическом сочинении.

Как доказывается в «Истоках русской беллетристики», потенциальная художественность нехудожественного текста проявляется прежде всего в зачатках сюжета, в зернах конфликта, способных развернуться в остросюжетное повествование. В связи с этим обратим внимание на следующий факт. Традиционно этнографические сочинения открываются систематизацией историко-географических сведений, как это было до и после Н.И. Страхова. Он же без всякой преамбулы начинает свое повествование с упоминания о « побеге в монгольские земли» [18, с. 5], уже с самого начала придавая повествованию драматический накал.

Аналогичная драматизация присуща описанию степного калмыцкого быта, нравов, обычаев, обрядов. Воображение российского читателя, например, может эпатировать сообщение о том, что «ежели из двух чьих жен, одна убивала другую, в таком случае на волю мужа отдавалось отрезать убившей только ухо, или заплатить родственникам убитой взыскание, положенное за убийство человека» [Там же, с. 52]. Никак не комментируя и лишь сухо констатируя данный факт, автор, видимо, полагал, что мотивы этого деяния – поистине шекспировского масштаба – образованный читатель должен домыслить сам. Упование на читательский домысел, как отмечалось, – один из приемов писателя-беллетриста.

Другой пример. Неисчислимое множество гневных слов было сказано в русской литературе по поводу галломании, англомании и прочих проявлений «нечистого» духа «слепого, жалкого, пустого подражанья» (А.С. Грибоедов). Да и сам Страхов не скупился на филиппики: в остро злободневном сочинении «Переписка моды…» действие происходит «в земле Подражательности », где «почитается наиважнейшею наукою переделываться из людей в обезьяны » [17, с. 8]. Аналогично и калмыцкий народ, по Страхову, является жертвой слепой приверженности к чужому: «простоту собственных своих нравов потерял, а из занятых ничего хорошего не перенял». Соседствующие армяне и татары значат для калмыков то же, что для европейцев французы [18, с. 31].

Сатирик всегда ищет скрытую пружину действий, стремясь сделать тайное явным. Поэтому разорение простолюдинов объясняется интригами, уходящими корнями в коварное интриганство: мало того, что богачи улуса одалживают за «непомерные проценты» – сам заемщик пишет «заемные обязательства» от имени соседа-бедняка. Да и долг взыскивается заимодавцами и дважды, и трижды, и «по ми-новении» десяти и даже семнадцати лет [Там же, с. 28–30]. Вероятно, подобные факты действительно имели место, но вряд ли они были привычным будничным делом. И это тоже пример сатирической логики: выставить напоказ на фоне зримого и привычного нечто неординарное, часто экстравагантное, способное смутить и эпатировать читателя.

Присовокупив к этнографическим подробностям характеристику «калмыцких законов и судопроизводства», Н.И. Страхов часто прибегает к цифровой конкретике. За убийство человека взыскивается 1 000 овец; лишение жизни рабыни обходится в 27 скотин, как и побои, нанесенные отцу или матери; убийство дикой утки, воробья и собаки равноценно потере 1 лошади; неверность жены оценивается 5 скотинами и т. п. [18, с. 52–54]. Конечно, подобные нюансы судопроизводства «достойны замечания и любопытства», но способ изложения, благодаря которому социальнонравственные явления сводятся к бездушному количественно-цифровому показателю, приводит в замешательство. Однако он не случаен.

Аналогичный ход был еще в более масштабном варианте реализован Страховым-сатириком. Вот, например, как характеризовал он «покупку карет»: «Карета от 350 до 450 рублей называется изрядною и покупается теми, кои имеют за собою только 100 душ. Карета от 500 до 550 рублей составляет средственную и по расчислению принадлежит для тех, кои имеют от 250 до 350 душ. Карета от 600 до 650 рублей называется порядочною и покупается теми, у коих 400 или 500 душ…» [16, ч. 1, с. 48].

Многие этнографические описания построены по принципу выявления абсурдности происходящего. Так, говоря о распространенности у калмыков некоторых заболеваний, в частности, одержимости «страхом, печалью, тоскою или задумчивостью» (видимо, депрессией. – Е.О. ), Страхов пишет о несуразном способе их лечения. На больного возводится «напраслина» (обвинения в воровстве, причинении обиды и прочих преступлениях), «а вприбавок к тому же его нещадно бьют и секут» [18, с. 36–37]. Но абсурдное излечение «хворания по моде» было также осмеяно им двумя десятилетиями раньше в «Карманной книжке…». «…Поставьте за непременное правило быть нездоровыми <…> По сем пошлите поскорее за доктором <…> разве из вас двух или трех человек переморит» [16, ч. 1, с. 66–67]. «Модою предписываемый обряд» сложился вопреки элементарному здравомыслию и этическим нормам.

Возможно, сам Страхов менее всего помышлял о переносе сатирических инвектив на этнографический дискурс, однако их соотнесенность прослеживается объективно. Чиновник-службист опирался на «приемы» искушенного в остроумии сочинителя. С одной стороны, такая опора предполагала искажение и гиперболизацию в подаче фактов, но с другой – оживляла изложение, вносила ярко выраженные беллетристические элементы. Как сказал А.С. Пушкин, «драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным <…>» [15, т. 10, с. 121]. Этот посыл, хотя и сформулирован поэтом по конкретному поводу, основан на понимании общих законов креативности.

Таким образом, художественная энергетика этнографического материала, с нашей точки зрения, бесспорна. Не менее безусловна его роль в формировании полновесного художественного «калмыцкого» текста в русской словесности XIX в.