Бестиарий басни в калмыцкой поэзии ХХ в. Статья вторая

У калмыцких поэтов есть опыты как в жанре басни (обычно большого объема), так и в жанре аполога (краткой басни малого объема) с сохранением традиции национальной версификации, иногда с включением «лесенки». Сюжет калмыцкой басни основан на национальном фольклоре монголоязычных народов - мифе, сказке, предании, пословице, поговорке, загадке, а также обращен к современной действительности [Ханинова 2018]. «Бродячие сюжеты» транслируют национальный колорит в калмыцких баснях, трансформируя темы и мотивы, коды и символы, проецируя быт, обычаи и культуру. Зоонимы, как правило, не имеют человеческих имен. Типажи, с одной стороны, соответствуют зоологическому поведению, нравам и повадкам, с другой - являют аллегорические фигуры и жанровые сцены. Обращение к русской басенной традиции XIX в. опосредованно знакомит калмыцких авторов с европейскими аналогами (Эзоп, Лафонтен), менее востребована советская басня. В то же время нет пародийных образцов, структурного и семантического переигрывания басенных текстов.

Санджи Каляев (1905-1995) отдал дань в начале творческого пути сатирическим штудиям: антиклерикальная басня «Бооргэ >Koha гелц» («Бериков Джога-священник») и шарады-загадки («Тежгин угмуд» = «Иносказательные слова»), вошедшие в его книгу «Стихэн социализмин делдлхнд» (“Стихи созиданию социализма”, 1932) [Колон 1932], а затем с некоторой правкой переизданные в первом томе собрания сочинений [Калян 1980].

Каляевское стихотворение «Сохр-номн» («Крот», 1964) вводит новый бестиариальный материал в зоопарк калмыцкой басни - крота. Калмыцкое именование этого животного имеет два написания: «сохр номн» [Жижян

1995, 170] и «сохр нумн» [Калмыцко-русский словарь 1977, 456; Манджи-кова 1995, 68]. По-монгольски «крот» - «сохор номин» [Большой академический монгольско-русский словарь 2001, 111].

В калмыцком именовании животного есть определение слепоты: «сохр» - «слепой» [Калмыцко-русский словарь 1977, 456]. Ср. в русских диалектных названиях (слепец, слепой, слепух, слепушок, слепушонок) [Гура 1997, 262]. Как известно, у кротов зрение неразвито, они едва различают свет от тьмы, большинство из них ведет подземный образ жизни, активно в ночные часы или круглосуточно, копают туннели. «В космогоническом плане крот ассоциируется с подземным царством и миром мертвых, поэтому, как и ряд других подземных животных, крот - символ смерти и, по законам Моисея, относится к “нечистым животным”» [Орел 2008, 141]. Этот хтонический персонаж редко встречается в калмыцком фольклоре. Миф «Сохр номин кусл» («Мечта крота») объясняет, почему это животное до сих пор остается слепым: «Эн ац сохрчн. Эн тегэд соонь дуусн зун нук малтхла ор цээтл, тегэд энунд нудн орхм гиен заята юмнчн. Бурхнь тиигж; заяж.

Не, эн коорк, мел ор цээтл йирн йисн нук малтад, ор цээБэд, зуудгч нукэн эс куцэж чаддгчн, тегэд сохр бээБэд бээдг. <...> Этот зверек слеп. Свыше предопределено было ему: если до рассвета за ночь он выроет сто ямок, то к нему вернется зрение. Так предопределил бурхан.

И он, бедненький, до рассвета успевает вырыть девяносто девять ямок, а сотую - не успевает, поэтому остается слепым» [Мифы, легенды... 2017, 80-81]. Здесь нет объяснения, почему крот слеп.

Ср.: «по русскому поверью, Бог ослепил крота за то, что он копал землю на Благовещение», согласно русской легенде, «Бог пообещал дать кроту глаза тогда, когда он выроет столько бугров, сколько звезд на небе. Поэтому кроты до сих пор роют землю» [цит. по: Гура 1997, 262].

Несколько калмыцких загадок характеризуют внешний облик, силу и род деятельности: «Нудн уга нокчур. (Сохр номн). Роющий проходчик без глаз. (Крот)»; «Назр дораБур Баха гууж. (Сохр номн). Под землей бегает свинья. (Крот)»; «Бок кун хойр дертэ. (Сохр номн). У силача две подушки. (Крот)» [Пословицы, поговорки... 2007, 536]. В третьей загадке сравниваются расширенные передние лапы крота, напоминающие лопаты, чтобы рыть и отгребать почву.

«В славянском фольклоре крот также ассоциируется с часто грешившим человеком» [Орел 2008, 141]. «Народные легенды связывают происхождение крота с человеком, часто с согрешившим» [Гура 1997, 263].

С. Каляев сравнил с кротами сплетников, видящих окружающий мир через замочную скважину, отсюда аберрация их зрения. Кротовой норой становятся дома. Поэтому название басни в кавычках метафорически характеризует таких людей-кротов. С самого начала поэт определяет крота как странное ночное животное, которое заявляет, что короткой летней ночью сделает во сто раз больше: «Соньн жигтэ юмн / Соони сохр-номн / Зуни ахр свод / “Зун улэ БарБнав” - гиж» [Калян 1965, 6]. Авторское недо- умение объясняется тем, что он считает работу крота бесполезной, которой некому восхищаться; тем не менее, среди людей найдутся подобные кроту: «Керт уга кодлмшт / Кен туунд бахтх; / Болв, олн-дунд / Бас тиимнь -олдх» [Калян 1965, 6]. Их пустопорожние разговоры тратят чужое время, затрудняют жизнь других людей. Языком без костей («яс уга келэр») такие «кроты» будоражат людей, устраивая базар. Использование словосочетания «язык без костей» указывает на калмыцкую поговорку: «Келнэ махнд ясн уга. В языке нет кости» [Калмыцко-русский словарь 1977, 292].

Среди таких пустомелей поэт называет двух антигероев - Шалдр и Балдр. Их имена становятся нарицательными. Так, «шал» означает «болтовня» (Шалдр - Болтун), другое значение слова «шал» в устной форме - «бесплодный» [Калмыцко-русский словарь 1977, 661]. Слово и имя «балдр» - «полукровка, помесь» [Калмыцко-русский словарь 1977, 79; Монраев 2007, 139]. Семантика этого имени в басне неясна, указывает, вероятно, на противоречивую природу человека. Шалдр и Балдр смотрят в замочную скважину и спешат всем поведать об увиденном, заваливая бумажной перепиской. Так, для подтверждения одной убийственной новости в степи они ссылаются на Лошадь и Верблюда, на то, что об этом можно спросить и у колес телеги. Этой деталью автор напоминает о калмыцкой поговорке: у лгуна свидетели рядом («Худлчин герчнь хажуднь») [Пословицы, поговорки... 2007, 536]. Другим примером, как малое характеризует человека, стал диалог о том, что необходимо приветить Манджи Эрдние-ва, подарившего вчера Санджи карандаш с резинкой наверху. Это вызывает сомнение собеседника в правдивости новости, поскольку человек, у которого не выпросишь зимой снега, вдруг даром отдал карандаш. В ответ слышит, что вряд ли это собственный карандаш Манджи, вероятно, чужой. И эта пустячная новость, разлетается, будоража людей. Фразеологизм «хорха кондэж» (“возбудить желание”) [Фразеологический словарь 2018, 239] (букв, “тронуть червя”) метафорически развернут поэтом: «Хотна амт шуугулж, / Ховин хорха копдэж» [Калян С. 1965, 7] («тронув червя сплетен»), Сколько бед приносят сплетни, черня и пороча людей, укорачивая жизнь («Харадан бээсиг будад, / Хажуднь суусиг хавчулад, / Нернднь немр огад, / Наснднь hac цокад»), останавливая нужные дела, считает баснописец, напоминая в подтексте о калмыцких пословицах и поговорках на эту тему: «Ховд унн уга, / худлд сон уга. В сплетне нет правды, во лжи нет добра», «Худлчиг хов дахдг. У лжи ноги коротки (букв, лжеца сопровождает сплетня)» [Калмыцко-русский словарь 1977, 591], «Куунэ келнд кур чолун чигн хамхрдг. От человеческого языка трескается даже булыжник», «Ма-лян шарх эдгдг, угии шарх эдгдг уга. Рана от плети излечивается, рана от слов не излечивается» [Котвич 1972, 79].

Поэтому после риторических вопросов автор восклицает: «Пуки уга оньсмуд / Пул болтха!.. кегдхш. / Айстан сунсн амсмуд / АмБалдг хазар олдхш» [Калян 1965, 7] («Нельзя сделать грешными замки без отверстий. На болтливые рты не найти уздечки»). Но он призывает бороться со сплетниками, считая, что меч может одолеть их, только дайте точило: «Засгин

месе даах: / Зуг, булу огтн, буду!» [Калян 1965, 7]. Упоминание меча отсылает к фразеологизму, характеризующему язык («Келнь ханурас хурц. Язык его острее лезвия») [Фразеологический словарь 2018, 107], и к поговорке: «Келн улдд орхнь хурц. Язык острее меча; Хов - утх, / Хорн - жид. Сплетни - нож, / Яд - копье» [Пословицы, поговорки... 2007, 255, 522]. Холодным оружием баснописец метафорически обозначает сатиру, острота которой призвана искоренять людские недостатки. Таким образом, в конце басни авторская сентенция прямолинейна, он не возвращается к началу текста, к зооперсонажу; его произведение включает представителей фауны и мира людей. Стихотворение структурировано 22 катренами, организованными разными видами анафоры - парной, сплошной, перекрестной рифмовкой, риторическими фигурами, диалоговой формой, фразеологизмами, метафорами.

Напротив, в басне И.И. Дмитриева (1760-1837) «Рысь и Крот» хищница жалеет бедного слепца, с утра до вечера спящего или зевающего, ни о чем не рассуждающего, в то время как она готова пересказать ему все, что видит вокруг. Крот с иронией прерывает рассказ болтуньи: «Утешно ль зрячим быть для ужасов таких? / Довольно и того, что слышал я об них» [Русская басня XVIII и XIX века 1949, 234].

У В .А. Жуковского (1783-1852) басня «Сурки и крот» начинается с морали: «Свои нам недостатки знать / Ив недостатках признаваться - / Как небо и земля; скорей от бед страдать, / Чем бед виною называться!» [Русская басня XVIII и XIX века 1949, 295]. Услышав, как играют в жмурки, крот выполз из норы и стал играть с сурками. Когда же выпало ему ловить, обиделся на предложение сурков не давить его глаза повязкой, потребовав стянуть потуже, так как все видно.

Мораль этой басни перекликается с моралью басни Эзопа «Крот». Когда крот однажды сказал своей матери, что прозрел, она, проверив, пожурила его: он не только зрения не получил, но еще и нюх потерял. «Так иные хвастуны обещают невозможное, а сами оказываются бессильными и в малом» [Эзоп 2001, 243].

Ср. стихотворение бурятского поэта-баснописца Гунги Чимитова (1924-2014) под названием «Крот» в русском переводе А. Щитова. В отличие от калмыцкой басни здесь аллегория человека-крота передана иными средствами. Характеристика крота подчеркивает его старый возраст, одинокий образ жизни, ворчливость, брюзжание, неприятие окружающего мира. «В норе угрюмой круглый год / Живет ворчливый старый Крот. / Вокруг Крота кипит работа, / Но у него одна забота: / Пусть трудится лесной народ - / Охает всё брюзжащий Крот» [Антология литературы Бурятии 2010, 160]. На всякое действие зверей (строительство дома, моста, увеличение поголовья скота, богатый урожай) у крота негативная вербальная реакция в диалоговой форме: «Везде разруха, недостачи, / Все в мире ложь и суета, / Вас ждут сплошные неудачи, - / Лишь это слышат от Крота» [Антология литературы Бурятии 2010, 160]. Мораль басни передана в конце также авторской сентенцией: «Но хочет иль не хочет Крот, / А жизнь как

шла, так и идет» [Антология литературы Бурятии 2010, 160]. Бурятский баснописец не акцентирует природную слепоту животного, поскольку в бурятском наименовании «мана hoxop» уже есть определение незрячести «hoxop», тем и определяется нежелание крота принять созидающий мир. Поэтому выбор главного зооперсонажа отвечает теме басни.

В зверинец калмыцкой басни Михаил Хонинов (1919-1981) ввел рысь: по-калмыцки «шилусн» [Калмыцко-русский словарь 1977, 673; Манджи-кова 1995, 84], в гендерном плане рысь-самец - «эр шилусн», рысь-самка -«эм шилусн» [Калмыцко-русский словарь 1977, 673]. В национальном фольклоре рысь является редким зверем. Так, в эпосе «Джангар» «фигурируют “три могучих” - лев (арслц), медведь (отг) и барс. <...> Общими наименованиями для диких животных и зверей являются ац горэсн, хортн ‘хищники’, хумстн ‘когтистые’» [Пюрбеев 2015, 44].

Басня М. Хонинова «Умелый вор» (1979) в переводе Лазаря Шерешев-ского, не будучи опубликованной в 1970-е гг, сохранилась в семейном архиве калмыцкого писателя. Сюжет хониновской басни, с одной стороны, традиционен: звериный суд, частый в фольклоре и литературе [Фрейден-берг 2007, 142]. Рысь, задравшую десяток овец, прокурор-медведь приговорил к тюремному заключению. С другой стороны, как выясняется из диалога зайца с ежом, есть другие хищники на воле: заяц услышал, как волк бахвалился, что сгубил тысячи овец, а рыси поделом - пусть не ворует, коль не знает в этом толк. Заяц и собрался донести прокурору о волке -убийце. Еж пытался вразумить правдолюба: «- Для волка кары ты решил добиться?! / Подумать можно - рос ты не в лесу! / Идти к медведю с жалобой на волка? / Да если волк барана загрызет, / Медведю-прокурору втихомолку / Кусочек самый лучший отнесет!» [Хонинов 1979]. Заяц в недоумении: ведь рысь наказана по суду. И на это нашлось объяснение мудрого ежа: «- Самонадеянна уж больно рысь: / Не хочет соблюдать медвежьих правил: / Коль что урвал - с медведем поделись!» [Хонинов 1979]. И вновь заячье удивление: «Да ведь медведь в рот не берет мясного!» [Хонинов 1979]. Еж заметил: «Открыто - нет, а потихоньку - да!» [Хонинов 1979]. Действительно, в природе медведь всеяден. Мораль басни вынесена в конец: «И от порядка этого лесного / Не знает заяц убежать куда!» [Хонинов 1979]. Поэтика заглавия стихотворения «Умелый вор» также способствует выявлению авторской интенции.

«В психологическом плане такие качества рыси, как непримиримость, кровожадность, агрессивность, коварство были перенесены на человека и стали характеристиками людей определенного типа» [Орел 2008, 213]. Вопреки расхожему представлению в фольклоре о глупости волка, в этой басне серый хищник умен и хитер. Еж, имеющий в фольклоре монгольских народов репутацию мудрого советчика, наставника [Убушиева 2021], сохраняет эту особенность и в хониновской басне.

В бестиарии калмыцкой басни сайгак, на удивление, тоже редкий персонаж несмотря на то, что представляет степную фауну региона. «Сайгак-прыгун» в русском переводе А. Внукова, опубликованный в сатирической

книжке М. Хонинова «Хавал-бахвал» (1973), развивает тему самозванства. В названии басни определение «прыгун» актуализирует характеристику карьериста, рвущего к своей цели. «Сайгаку-прыгуну / стать первым лестно, / С вершины / наплевать на всех / ему, / Ему бы лишь занять / повыше место, / Он места / не уступит никому» [Хонинов 1973, 23]. В этой борьбе сайгак не терпит соперничества: «Теперь он там - / над всем сайгачьим стадом, / Рога / навстречу братьям повернул, / Чтоб ни один сайгак / не стал с ним рядом, / Чтоб ни один / с вершины не столкнул» [Хонинов 1973, 23]. Иллюзорность его власти подтверждается смещением с кургана, на который взлетел рогаль: «Откуда ни возьмись / владыка местный - / Орел / на самозванца налетел! / Тут наш сайгак-рогаль - / вожак сайгачий - / Почувствовал удар /ив тот же миг / Слетел с кургана, / как футбольный мячик, / И где-то под вершиною / затих...» [Хонинов 1973, 23-24]. Сравнение с футбольным мячом вносит в произведение современный элемент, а сравнение опущенных сайгачьих рогов с мечом сраженным передает поражение вожака, оставшегося без стада. «Стоит рогаль, / безмолвьем окруженный, - / Сородичи покинули его. Обида запеклась / в глазах печальных, / Остался он один / на целый мир...» [Хонинов 1973, 24]. Слепая гордость не дала ни чести, ни добра. Сентенция развенчивает самозванца: «Без подчиненных - / выскочка-начальник, / Без армии - / бездарный командир...» [Хонинов 1973, 24].

Присутствие представителей степного ландшафта (сайгаки, орел), топографический локус (курган), описание поведения животных и птицы придают жанровой сценке национальный колорит.

Тема самозванства продолжена в хониновской басне «Хар Балзн буру» (букв. «Черно-лысый бычок-двухлетка», 1967). Подкармливая сеном двухлетнего бычка, волы надеялись, что со временем он подрастет, поумнеет, перестанет задираться и драться с ними, станет трудиться. Но тот пожелал отправиться им на мясокомбинат, потому что план по мясу не выполняется, начальник в затруднении: «Шулуhap комбинат ортн, / Шууган ик болжана - / Махна зура куцлго, / Мана ахлач турящнэ» [Хоньна 1976, 96]. Волы, пытаясь вразумить зарвавшегося подопечного, стали спрашивать его, кто же тогда будет возить ему корм, если он отправит их на мясо, или он собирается получить медаль, как племенной бык? Позднее ветеринар, поняв, что не справится с таким скотом, кастрировал его. В итоге кастрата-бездельника раньше всех отвезли на комбинат. Калмыцкие поговорки характеризуют таких животных: «Му бух толБа деерэн шора цацдг. Плохой бык-производитель посыпает пылью свою голову. Хар болен гелцгэс зоэл, бух йовен царас зээл. Избегай гелюнга, перешедшего в миряне, избегай вола, бывшего быком-производителем» [Калмыцко-русский словарь 1977, 124]. Так эти поговорки влияют на басенный сюжет и на типаж заглавного персонажа. Необузданных хулиганов, подобных такому бычку, хватает и среди людей, заключает автор: «Эср бурулэ эдлнь / Эмтн дундчн бээнэ» [Хоньна 1976, 98].

В переводе А. Внукова история бычка, с одной стороны, обраста- ет новыми деталями (отдельная кошара, опытный пастух, особая еда), с другой - утрачивает мотив кастрации животного: «Так расправляется / со всеми, / Что мнение одно / у всех: / Не оставлять его / на племя, / А отправлять / в колбасный цех! / Закончилась / в цеху колбасном / Карьера / глупого быка...» [Хонинов 1973, 35]. Мораль в «Выдвиженце» прямолинейна: «Возиться с дураком / опасно: / Терпенье портит / дурака!» [Хонинов 1973, 35].

Ср. с басней бурятского поэта Г. Чимитова «Скакун» (пер. М. Макарова), в которой колхозный конь, признанный районным чемпионом на скачках, благодаря поборникам пустой «заботы» лишился всяческой работы, жирел в конюшне. «И где тут скачки - к водопою / Ветврач водить строжайше запретил» [Антология литературы Бурятии 2010, 160]. Мораль автора фокусирует мир людей: «Подобное с людьми бывает тоже: / Иные в громкой славе - на скакуна похожи» [Антология литературы Бурятии 2010, 160].

Среди стихотворных жанров иносказательной типологии в калмыцкой поэзии помимо басни есть аполог. Так, например, краткие басни Михаила Хонинова, Петра Дарваева, Бемби Джимбинова по своей структуре и содержанию близки к апологу простыми узнаваемыми ситуациями, животными и растениями, двухчастной композицией - выведением общего суждения из конкретного примера, аллегорией и понятным поучением [Иванюк 2018, 20].

Если верблюд в калмыцкой басне частый персонаж, то осел (калм. элжгн) [Калмыцко-русский словарь 1977, 697; Манджикова 1995, 85] упоминается реже. Характеристика осла в калмыцких пословицах и поговорках полна иронии в отношении его ума и поведения: «элжпю суп Базрт курен цагт йогов, когда хвост осла коснется земли = когда рак свистнет; элжгниг чикэрнь таньдг, эргуг угэрнь меддг йогов, осла узнают по ушам, а глупого - по его словам; элжгн тарБхларн, эзэн ишклдг поел, когда осел поправляется, то он лягает хозяина» [Калмыцко-русский словарь 1977, 697]. В пословице ойратов Синьцзяна подчеркиваются глупость и упрямство животного: «В уши осла сыпать песок или сыпать золото - все равно» [Тодаева 2001, 472]. Несмотря на амбивалентную семантику и символику осла у многих народов, «через литературу, басни и другие источники осел вошел в повседневную жизнь как символ глупости и упрямства» [Орел 2008,210].

В апологе Михаила Хонинова «ХамаБасв, теегт...» («Откуда ни возьмись...», 1974) осел, откуда ни возьмись появившийся в степи, увидел верблюда, лежавшего среди колючек. Разбрызгивая маленьким копытом грязь, он взревел, как сайгак, в изумлении: «О, нег боки / маштг бээж; / Энчн нанас» [Хоньна 1974, 125] («О, этот ниже меня на целый горб!»). Авторская мораль полна сарказма: «О, хээрхн, нанд / акадар соцсгдв. / Эргу ухатаБас / аршм улсэр» [Хоньна 1974, 125] («О боже, мне странно было слышать. Глупый выше умного на целый аршин»), В переводе Андрея Внукова «Хоть на аршин» вместо осла фигурирует ишак. Домаш-

ний осел, или ишак - прирученный потомок дикого осла. «Ишак увидел / спящего Верблюда, / И, на Верблюда / глядя свысока, / Так заорал, / что слышно было всюду: / “На целый горб / он ниже ишака!”» [Хонинов 1973, 47]. В оригинальном тексте автор подчеркнул появление редкого гостя в степи, степной ландшафт (колючки), сравнение рева осла с ревом сайгака (степная фауна), ослиное изумление. У переводчика вместо изумления передан восторг животного: «И в этом заявлении, / не скрою, / Услышал я / восторженность глупца, - / Вот так глупец / становится порою / Хоть на аршин / да выше мудреца!» [Хонинов 1973, 47]. При этом А. Внуков использовал наречие «порой», отсутствующее в исходном тексте, чтобы передать абсурдность ситуации. У автора ослиное изумление акцентирует его глупость - непонимание разницы между стоящим и лежащим верблюдом. Антитеза спящего верблюда и ослиного ора, по мысли переводчика, актуализирует миролюбие и задиристость каждого из участников встречи. Верблюд показан в пассивной роли. Старинная русская единица измерения (71,12 см) в оригинале и переводе обращена к показу разницы между высотой двух животных, вызывая по ассоциации выражение «на свой аршин мерить». Высота верблюда с горбами может достигать 270 см, высота осла разной породы - от 90 до 163 см. Такой выбор зооперсонажей в произведении «провокационен», поскольку известны как физическая величина животных, так и «репутация» глупости осла. Стихотворение построено «лесенкой» (по два слова в строчке), с парной и перекрестной анафорой, включением прямой речи, сравнениями.

Тему глупости в апологе «Яман цецг узчкод...» («Коза, завидя цветок...», 2017) Петр Дарваев (1947-2017) передал через флористические образы минимальными средствами: «Яман цецг узчкод, / Яахан медж; ядад, / Яшлин бучр дуралйад / Ясх болж; шиидв» [Дарваев 2017, 105] («Коза, завидя цветок, не зная, что с ним делать, решила, что надо его поправить наподобие ясеня»), «Яман» означает «коза» [Калмыцко-русский словарь 1977, 709; Манджикова 2007, 87], «яшл» - ясень, «бучр» передает три значения: 1) листва, листья, 2) верхушка, 3) ветвь, побег [Калмыцко-русский словарь 1977, 712, 132].

Приемом умолчания поэт указал на то, что в результате такого действия могло получиться: «Тер цецг яйсинь / Тадн меддг болхт» («Что после этого случилось с цветком, вы сами понимаете»). Поскольку козы поедают травы и молодые побеги кустарников и деревьев, то участь этого растения, которое не имеет даже названия, очевидна. Заключительная мораль басни однозначна: «Тиим ясвр кумн дунд / Турл уга олхт» [Дарваев 2017, 105] («Таких исправителей среди людей найдете без затруднений»). Противопоставлением цветка и дерева автор соизмерил любопытство и глупость животного, название которого в мировой басенной традиции имеет нарицательный характер, в том числе и у другого калмыцкого поэта - Хасыра Сян-Белгина («Ямрхг Серк», «Темой Яман хойр»). Два катрена структурированы сплошной анафорой, аллитерацией, свободной рифмой и рифмовкой, обращением к читателю.

Бахвальство с глупостью приводит к неловкой ситуации, когда есть невольный свидетель, как в апологе Бемби Джимбинова (1914-1986) «Донта ноха» (1962). «Донта ноха сарур / Догшар хуцж; боэхлонь, / Деегурнь шовун нися?...» [Ж^имбин 1962, 68] («Когда собака свирепо лаяла на луну, наверху пролетала птица...»). «Если бы я не была на привязи, схватив <луну>, съела бы», - виляя хвостом, бахвалилась собака: «- Би уята эс болхла, / Бород идчкх билов, - гиж; / Бардмнж; ноха шарвадж» [Ж^имбин 1962, 68]. Определение «донта» означает «психопат», в переносном смысле «вспыльчивый» [Калмыцко-русский словарь 1977, 207]. В контексте «донта ноха» передает возбужденное состояние животного. Известно, что гравитационные поля луны влияют на собачью психику, кроме того, ночью до приручения человеком собака выходила на охоту, этот инстинкт сохранился и у домашней собаки. Для этой басни неважны детали, уточняющие породу собаки и вид птицы. Важнее другое: у собаки оказался свидетель ее странного поведения. Шестистишие отличается сплошной анафорой первых трех строк с аллитерацией на «д» (донта, догшн, деегурнь), сплошной анафорой последних трех строк с аллитерацией на «б» (би, болхла, бород, билов, бардмнж), прямой речью.

Сюжет джимбиновского произведения напоминает сюжет басни И.А. Крылова «Лисица и виноград», когда голодная лиса, не достав высоко висевшие сочные ягоды, потратив попусту целый час, с досадой заявила, что виноград не созрел. Эта басенная мораль («Хоть видит око, / Да зуб неймет» [Крылов 1946, 141]), восходя к басне Ж. де Лафонтена в крыловском переводе [Лафонтен 2005, 155], претворилась в калмыцком тексте ссылкой хвастливой собаки на привязь.

Ср. в одноименной басне А.П. Сумарокова, в которой лисица также ворчит, что, дескать, виноград хорош на вид, но кислый, то есть находит отговорку: «Довольно таковых / Лисиц на свете / И гордости у них / Такой в ответе» [Русская басня XVIII и XIX века 1949, 60]. В этих сюжетах лисица, хотя и не имела свидетелей ее неудачи, тем не менее, предпочла оправдаться. Мораль в эзоповской басне, ставшей источником для поэтов, такова: «Так и у людей: иные не могут добиться успеха по причине того, что сил нет, а винят в этом обстоятельства» [Эзоп 2001, 141].

Традиционный сюжет известной басни современный поэт Феликс Кри-вин (1928-2016) переиначил с философской точки зрения. Лиса так сумела себя переубедить, что с тех пор не ест никакой виноград. «Что попусту желать? Желаньям нет предела, / А счастье только там, где есть предел» («Лиса и виноград») [Кривин 1976, 298]. Таким образом, классическая мораль дополняется новым смыслом.

Другим примером стал советский мультфильм В. Левандовского «Лиса и виноград» (1936) по мотивам крыловских басен, в котором Лиса, не сумев достать спелый виноград, уговорила Ворону сорвать ягодную гроздь. Далее контаминирован сюжет басни «Ворона и лисица»: Лиса принялась хвалить птицу, та каркнула, гроздь выпала из клюва, плутовка убежала с добычей.

Итак, бестиариальный материал формирует такие жанры дидактической типологии, как басня и аполог [Иванюк 2011, 29], в калмыцкой поэзии [Ханинова 2021]. Репрезентация бестиариального материала, связанная с поэтикой, явлена разными средствами. Так, в басне С. Каляева «Сохр-номн» она показана посредством зоометафоры: описание ночного труда крота в начале текста, а затем развернутой псевдодеятельности лю-дей-сплетников, видящих мир через замочную скважину своей кротовой норы-дома, заваливающих инстанции бумажной лавиной клеветы и доносов. Поэтика заглавия басни «Крот», взятая в кавычки, нарицательные типы сплетников (Шалдр и Балдр), мотивы замочной скважины и слепоты (физической и нравственной) постулируют семантику тьмы как зла. У Г. Чимитова басенный зооперсонаж брюзжит, не принимая всего, что творится на белом свете, оправдывая свои природные свойства: одиночество, пребывание во тьме, туннельную жизнь, таким образом, проводятся сюжетные параллели между жизнью зверей и людей, между словом и делом («Крот»), Персонажные метаморфозы в баснях М. Хонинова «Выдвиженец» и Г. Чимитова «Скакун» превращают быка и коня из любимцев и фаворитов в прямую противоположность: одного в кастрата и сырье для мясокомбината, другого в ожиревшего инвалида. Если С. Каляев ввел бестиарий калмыцкой басни крота, то М. Хонинов - рысь и сайгака. Хони-новский «Умелый вор» - это неподсудный волк, делящийся с прокурором-медведем добычей, а рысь, взятая под стражу за свои преступления, не хотела жить по правилам. Мотив подобного - рыбьего - суда явлен в баснях Т. Бембеева «Эс медхлэ...» («Если не знать...») и С. Байдыева «ЗаБсна зарЬ» («Рыбий суд»). Сайгак, названный прыгуном в басне М. Хонинова «Сайгак-прыгун», продолжает галерею карьеристов-руководителей в сатирической традиции производственной тематики. Речевой стиль басен являет разговорный язык посредством диалоговой формы.

Среди зооперсонажей апологов калмыцких поэтов - осел, верблюд, коза, собака, птица. Образ осла не характерен для национального фольклора, несмотря на пословицы и поговорки о глупости и упрямстве животного. По своей структуре и содержанию апологи М. Хонинова, П. Дарва-ева, Б. Джимбинова схожи узнаваемыми ситуациями, выведением общего суждения из конкретного примера, аллегорией, поучением в форме заключительной морали (эпифимий - «Хоть на аршин», «Яман цецг узчкэд...») или имплицированным подтекстом («Донта ноха»).

Басенная традиция в калмыцкой поэзии, продемонстрировавшая усталость жанра в конце прошлого века, сегодня не востребована.