Буржуазность как система ценностей и причины её отторжения русским национальным сознанием

Буржуазность – это «свойство по значению прилагательного «буржуазный» – относящийся к буржуазии, характеризующийся господствующей ролью буржуазии, присущий буржуазии» [6, с. 263]. В определенный исторический момент буржуазность как свойство отделяется от социального класса-носителя и начинает самостоятельную жизнь в культуре. Отныне в «буржуазности» можно уличить любого, вне зависимости от социальной принадлежности и культурного уровня. Однако что именно «присуще буржуазии»? Н.А.Бердяев утверждал, что буржуазность не социологическая, а духовная категория, предполагающая непременно отпадение от христианства и оскудение духа, потому что буржуа действует только в пределах материального мира [3, с. 269; 4, с. 212].

Упреки в приверженности материальному миру возможны, потому что западноевропейский буржуа боролся за такое общественное устройство, которое соответствовало бы его идеалам законоправия и защиты интересов личности и собственности. В России же мы наблюдаем принципиально иное представление о собственности, неразвитость законности и свободы личности и, как следствие, апатию среднего класса [23, с. 257–258] (и, как другое следствие, негативные оценки буржуазности со стороны философской и литературной мысли).

В. гавел высказался о буржуазности следующим образом: «Это не просто личное богатство. Это, прежде всего, определенная мораль, стиль и образ жизни, некое творческое отношение к миру, особый способ участия в жизни общества. Это, на- конец, гордость человека чести, у которого руки чисты» [19, с. 20].

Это определение цитировал Я. Кротов, сторонник буржуазности как религиозно обоснованного (в католической традиции Фомой Кемпийским) свойства, связанного с личной свободой и ответственностью человека, которое выражается, прежде всего, в нежелании кого-то угнетать, но и в требовании не быть угнетенным; способностью смотреть на себя со стороны (т.е. терпеть антибуржуазное искусство) и с демократической формой правления (основанной на конкуренции и общении, а не на монополии и войне) [17].

Для Кротова и гавела буржуазность – это хорошо и правильно. Но даже противника буржуазности устроило бы такое ее определение, и вот почему.

И. Кант писал о дарованиях духа и дарах счастья, которые не имеют внутренней безусловной ценности; им нужна добрая воля, потому что без нее они могут стать в высшей степени дурными [16, с. 161–162]. В свою очередь, разбойник чжи разъяснил, почему разбойники чтут добродетели не хуже мудрецов, показав, как одни и те же моральные требования успешно работают в разных ценностных системах [20, с. 179]. Положительные качества буржуа, подобно дарованиям духа и дарам счастья, перестают быть таковыми, если не имеют под собой абсолютного основания, подобного доброй воле, и могут быть с равной степенью успеха быть направлены как на доброе, так и на злое.

Та духовная основа, которая, подобно доброй воле, лежит в основе буржуазности, которую подразумевал гавел и которая

* Статья подготовлена в рамках проекта 12-03-00411 2011-09-27 Аксиосфера современности: философско-эстетический анализ и нравственное обоснование социокультурных практик.

Общество

очевидна для любого западного европейца, у нас невоспроизводима и нам непонятна настолько, что мы отрицаем ее существование. У нас другие ценности: соборность, имперская идея и убежденность в греховности богатства. О возникновении и смысле именно такого мироотношения писал А.С. Ахиезер, показавший в исторической перспективе как сложилась и по сей день воспроизводится «манихейская» модель мира, в которой средний слой (не в социологическом, а в социокультурном смысле – как выполняющий медиаторс-кие функции) не нужен, а достаточно царя и народа. При этом вся земля и все промыслы юридически принадлежат царю (государству) и могут быть в любой момент отобраны у купца и предпринимателя [1]. При таком общественном устройстве медиационная («срединная») культура становилась не нужна и невозможна (любопытно, что автор последней по времени публикации о буржуазности отметил, что «антибуржуазность» въелась в нас настолько, что самый частый полемический

Terra Humana

аргумент сегодня – упрек оппоненту, вне зависимости от его взглядов, в отсутствии радикализма [18]).

В рамках концепции Ахиезера традиционные особенности нашего менталитета описаны в другой терминологии и с другими выводами: соборность – одно из проявлений партиципации (стремления личности к целому, являющемуся в ее сознании тотемом), «загадочная русская душа» – способ проявления инверсии в индивидуальном поведении («логически мгновенного перехода сознания к противоположному значению в изменившихся условиях» [9, с. 19]). Отсутствие медиационной культуры приводит к тому, что обычная частная жизнь не наделяется вообще никакой ценностью, а всякая попытка устроить ее третируется как «мещанство» и «бездуховность».

Сравнение двух типов мироотношения показывает, что западная культура пошла по пути «опосюсторонивания», т.е. медиация для нее была средством интерпретации небесного в земном. Христианский Бог, вочеловечившись, низвел высшую нравственность из недостижимой потусторонности в повседневность, сделал ее доступной для человека, и это очеловечивание Бога дало мощный толчок «срединной» культуре и либеральной нравственности [9, с. 32–44] (т.е. как раз буржуазности).

Но русская культура рвется к потустороннему – соборно-теократическому, авторитарно-монархическому, вообража- емым ценностям неба и светлого будущего. Сразу же после Крещения началось религиозное оправдание режима деспотии как формы партиципации, была сак-рализована ценность единства земли как имеющая приоритет надо всеми другими ценностями, сакрализировались в имперском масштабе ценности коллективные и соборные в противовес индивидуальным; также был сакрализован приоритет обсуждения в обществе державной (имперской) идеи как единства русского государства и его непреходящей ценности для русского народа. Так стала возможна русская религиозная философия, которая пыталась оправдать и самоценность личности, и потусторонность как меру этой самоценности, т.е. одновременно и «сре-динность», и партиципацию к Богу-народу. Это привело к двойным стандартам в культуре: высокой нравственной ценности человека, но высшей нравственности ценности потусторонности – в русской философии человек может оправдать сам себя только через устремленность к тотему [9, с. 47–52]. Недаром Бердяев называл критику буржуазности «великой традицией русской национально-религиозной мысли» [2, с. 525] (судя по богемным дискуссиям последнего времени [10], традиция сохраняется до сих пор).

если понимать буржуазность как «сре-динность» и способность к наделению посюсторонних ценностей абсолютным смыслом, то именно поэтому мы ее и не приемлем, что в принципе не способны наделять ценностью посюстороннее. Поэтому для любого положительного для европейца словосочетания (понятия), взятого из определения гавела, в русской культуре может быть отыскано отрицательное истолкование этого понятия:

• 1.    «Не просто личное богатство». У нас оно всегда неправедное. Считается, что это из-за исключительной нравственности народа, на самом же деле – потому что право на собственность есть только у государя (государства). Представители отечественной мысли, обличая капитализм, не всегда хорошо понимали, что он из себя представляет. В романе «Подросток» как способ приобретения богатства описывается не инициатива, не внедрение новой идеи, а аскетизм в духе «Скупого рыцаря» и спекуляция [12, с. 68–71]. В качестве противовеса можно было бы привести страстную речь Ф.И.Шаляпина о том, как пробивались в широкую жизнь из деревни отцы и деды будущих крупных российских меценатов [26, с. 138–140], но Шаляпин

• 2.    Против «определенной морали» тоже обычно никаких возражений нет. Нельзя забывать, что мелкие буржуа склонны отыскивать в художественных произведениях, прежде всего, моральный смысл [27, с. 44]; отечественные кинокритики уже давно отмечают способность голливуда «показать, что такое хорошо и что такое плохо под таким углом зрения, что любой зритель должен либо согласиться, либо признать, что у него самого непорядок с моралью и элементарными критериями человечности» [11, с. 375], и все это в такой эстетической упаковке, что наш кинематограф десятилетиями ничего не может этому противопоставить.

• 3.    «Стилю и образу жизни» прекрасное определение дал В. Пьецух: «“буржуазность” — это стиль, который исповедует белая раса». И тут же пояснил, что именно это за стиль: «направление в культуре, обслуживающее почти физиологические потребности человека обыкновенного» [7, с. 238]. его поддержали: «отсутствие бытовых проблем, житейский комфорт, детализированный до степени избыточного удовлетворения несущественных и даже несуществующих потребностей» (Т. чередниченко) [7, с. 239] и т.п. Наш исторический опыт приказывал ценить другой стиль жизни: «Жили… в палатках, землянках, бараках, семья на одной койке, на одном тюфяке, набитом сеном. Вши, блохи, тараканы, сыпняк. <…> Ударников награждали ордером на брюки, на юбку, на ботинки, а то и просто пакетиком леденцов. И такой наградой гордились. Они понимали, что создают бастион социалистической индус-

• трии, преодолевают вековую отсталость страны… строят новое, социалистическое общество» [24, с. 255]. Бытовые трудности и навязанный аскетизм всегда понимались

• 4.    «Творческое отношение к миру». Вероятно, под этим следует понимать как отношение буржуазии к искусству, так и способ освоения ею действительности, потому что у критиков буржуазности описания мира как исключительно «комфортного» (и поэтому «бездуховного») корреспондируют с аналогичными претензиями к искусству: буржуазность в искусстве «синонимична бестревожности, комфорту, желанию отразить не действительность, а сладкий сон о ней. Не тревожиться и не тревожить зрителя» [10].

• 5.    «Особый способ участия в жизни общества и гордость человека чести, у которого руки чисты», – имеется в виду, конечно же, участие в политическом самоуправлении и гражданская ответственность, но в России этот «особый способ» понимают как аполитичность и желание спрятать-

  Общество

  
  

не «мыслитель», а певец; его заблуждение извинительно.

Но буржуазная мораль подвергается осуждению и отторгается (часто ее определяют как «фальшивую» или «ханжескую», буквально в смысле В. Библера понимая именно под буржуазной моралью лишенную внутреннего смысла, «засохшую в нормы и предписания (как надо себя вести, чтобы жить достойно) форму нравственности» [5, с. 7]). ей противопоставляют либо «революционную», либо «социалистическую» («коммунистическую») мораль, но революционной моралью в определенный исторический период была как раз буржуазная; а что до социалистической или коммунистической морали, то она, как показал наш горький исторический опыт, бывает не менее «засохшей» и ханжеской, чем буржуазная (см., например, о советском семейном праве и бракоразводных процессах [21]).

как условие наших научных и политических побед (побед духа), таких, как полет первого человека в космос. После падения «железного занавеса» нам открылся мир, в котором полеты в космос (победы духа) совместимы с товарным изобилием, житейским комфортом и с избыточным удовлетворением несущественных и даже несуществующих потребностей. Но, поскольку благоустроенная жизнь это априори бездуховная жизнь, искоренение товарного дефицита в России прочно связалось в умах с утратой великой цели (похоже, до такой степени, что как бы не вернули нам холодные бараки со вшами ради восстановления духовности).

Возможны другие комментарии к данному тезису: а) буржуазия вообще не способна производить серьезные культурные ценности, «ее высшие достижения суть футбол, хиромантия и канкан» [7, с. 239]; б) «Старая» европейская буржуазия способна была к эстетическому восприятию серьезного классического искусства, новая русская – нет [7, с. 232]. есть воспоминания о первом коммерческом концерте в Большом зале Московской консерватории 07.01.1993 г.: «Один олигарх в тройке незабываемого ярко-салатного цвета. Некоторые в дорогих тренировочных костюмах» [14] и т.п. И все это потому, что сохранились смутные обрывочные воспоминания о том, что подлинное богатство каким-то образом близко к классическому искусству, правда, практически уже никто не помнит, каким именно.

ся в свою скорлупу, подобно персонажам романа «Как закалялась сталь» Автоному Петровичу и герасиму Леонтьевичу, у которых главная забота – выставить в окне нужный символ при смене власти в Шепе-товке [22, с. 60, 142]. Вот поэтому-то у них руки и чистые. (чистота рук нередко понимается исключительно как моральная проблема: «если у меня когда-нибудь будут дети, я повешу им на стену портрет прокуратора Иудеи Понтия Пилата, чтобы дети росли чистоплотными. Прокуратор Понтий Пилат стоит и умывает руки – вот какой это будет портрет» [13, с. 131]).

Но есть статистика рубежа XIX–XX вв., согласно которой доля дворян, духовенства и купеческих детей в революционном движении неуклонно снижалась, в то время как количество мещан росло (с 27,5 до 43,9% к 1903 г), из чего следует, что вечно упрекаемая в политической пассивности мелкая буржуазия фактически стала хребтом политического движения в России [8, с. 19]. Другое дело, что политические ценности этого движения не совпадали с политическими ценностями пролетариата, и были после его победы преданы анафеме.

Не менее важно и то, что, когда в середине тусклых «нулевых» у нас внезапно обнаружили «средний класс», то этот «средний класс» оказался весьма аполитичен, проще говоря, об участии в самоуправлении даже не мечтал, возлагал всю ответственность на государство [15]. В то же время, «имперский дискурс» был также ему чужд, ибо в ответ на вопрос: «какую Россию вы хотели бы видеть – могучее государство или удобную для жизни страну?», – люди выбирали второе [25, с. 83]. Так что вожделенную аполитичность современного российского «среднего класса», вероятно, также трудно будет приспособить к нуждам великодержавного шовинизма, как западноевропейскую склонность к самоуправлению.

Подведем итог: у нас сложности с определением и с приятием буржуазности даже в положительном западноевропейском смысле как религиозного оправдания (и способа одухотворения) земной жизни, свободы и ответственности. за годы, про