Цикличность исторического процесса в социологии и философии ХХ века

Значительный историографический и теоретический интерес представляют идеи циклиз-ма и размышления над историческими циклами русских мыслителей двадцатого века. В представленной читателям статье в качестве основной задачи необходимо кратко рассмотреть циклические идеи русских социологов К.М. Тахтарева, П.А. Сорокина, а также в историографическом аспекте представить краткий комментарий теории «маятниковых движений» в истории к размышлениям нашего современника Г. Померанца. В начале нашего краткого историографического обзора рассмотрим основные моменты принципа цикла истории человечества в трудах известного русского социолога Константина Михайловича Тахтарева (1871–1925). Развивая предложенное Габриелем Тардом сравнение влияния изобретений и открытий на жизнь общества с интерференцией волн от камня, брошенного в воду моря житейского, Тахтарев в основной своей работе «Наука об общественной жизни…» (1919) отмечал, что закон волнообразного движения – это «закон ритма, закон повторяющихся волн, расходящихся от того места поверхности, в котором частицы вещества или единицы общества возмущены и приведены в движение, которое они неизбежно передают другим общественным единицам» (28, с. 340; см. также: 27). На идейную эволюцию взглядов автора обращали внимание в своих книгах Н.И. Кареев (10, с. 261–271) и И.А. Голосенко (7, с. 87–102).

Циклично-волновая идея исторического процесса в работах Тахтарева выстроена в пятиступенчатую эволюционную лестницу. Восхождение человечества на каждую следу-

1997-0803 ВЕСТНИК МГУКИ

3 (41) май-июнь 2011 58-64

ющую происходило то спокойно, то бурно и стремительно, так что слово «волна» здесь остается метафорой, а не термином. Весьма важно для нас, что историю человеческих коллективов Тахтарев трактует и в персоналистском аспекте – в связи с историей личности. Первая, наиболее ранняя ступень развития общества – это эпоха тотемизма и мигрирующих охотничьих племен. Внутри них особая роль принадлежит великим учителям, чародеям и жрецам: на них сбываются связи с духами предков и тотемный культ. В коллективах наличествуют властные структуры – старейшины (начало геронтократии) и главари (начало личностного лидерства). Вторая ступень – формирование родового общества на основе кочевой жизни и общественного сотрудничества родичей, образующих семейно-племенные союзы. При этом наблюдается первоначальная сакрализация фигуры отца-вождя, родоначальника племени, при подавлении инициативы женщины и молодых людей. Третья ступень – переход к оседлой жизни, сельскому быту, общинно-вечевому строю первоначального территориального общества, формирование поземельной общины и структур свободных общинников. Если говорить об истории личности, то авторитет и масштаб власти короля, вождя или князя частично локализуются и корректируются общественной волей народного собрания, групповой волей старейшин, жрецами, судьями, купцами, богатырями, чародеями и т.п. Это эпоха анимизма и поэтического гилозоизма, что отражено в богатырском эпосе: былинах, сказаниях и песнях. Четвертый виток развития – феодальная эпоха, рост крупного землевладения на почве натурального хозяйства. Это время интенсивного роста городов, ремесел, торговли, развития менового хозяйства и формирования сословного общества. Выделяются героические личности в качестве объекта героического эпоса, а затем и святые, пекущиеся о спасении души и ушедшие в аскезу от соблазнов мира. Пятая ступень – эпоха развитого классового общества, время прогресса городской цивилизации, промыш- ленности, крупного капиталовложения на почве обмена денег и денежного хозяйства. Усложнению общественных структур в рамках гражданского общества в эту эпоху отвечает развитие политической свободы, демократии, расцвет наук и искусств, усложнение личностной религиозной жизни, рождение «я» в разнообразных формах индивидуализма (28, с. 302–319).

Такова внешне нехитрая схема общественного развития, представленная как восходящая эволюционная «лестница» ступенек-этапов, или относительно завершенных шагов мирового исторического цикла. Очевидна и близость ее к теории общественных формаций К. Маркса, которого Тахтарев в ранней своей книге («Социология как наука…», 1916) назвал Ньютоном общественных наук, хоть и «до известной степени» (13, с. 35). Процесс зарождения и становления русской социологии проходил на фоне прекраснодушной, романтически пылкой и безоглядной веры в прогресс, веры в хорошее и доброе человечество: социологам казалось, что еще немного, – и оно станет Богочелове-чеством. С нашей точки зрения, чтобы еще более уверенно чувствовать себя в рамках циклично-волновой теории, Тахтарев устанавливает широкий спектр повторяемости явлений исторической жизни. Можно сделать вывод о том, что позитивистская закваска, на которой возрастал Тахтарев как ученый, сказалась на обилии механицистских стереотипов в духе старинной просветительской историографии. Его трактат 1922 года так и называется «Общество и его механизмы». В социологических и философско-исторических размышлениях об циклических ритмах К.М. Тахтарева есть интонации некоей обреченности и меланхолии. Нам можно объяснять это или смутным ощущением надвигающихся сумрачных событий 1920–1930 годов, до которых автору не удалось дожить, а можно – кризисом классического позитивизма, которому очень скоро придется пережить последнюю девальвацию и стадию вульгарного упрощения.

Как известно, в этот период философская социология и теория культуры нуждались в решительном обновлении научного аппарата и в переосмыслении социальной онтологии как таковой. Этот шаг предстояло сделать Питириму Александровичу Сорокину (1889–1968), который не обошел вниманием циклическую идею исторического процесса. Отметим также, что в перечень задач представленного в данной статье обзора не входит подробное изложение и монографический комментарий довольно громоздкой концепции Питирима Сорокина; это уже не раз сделано, поскольку современная теоретическая социология уже сорок лет развивается «под знаком Сорокина». Подобно тому, как говорят о «веберовском ренессансе» (П.П. Гайденко, Ю.Д. Давыдов), можно говорить и о «сорокинском ренессансе» в рамках повального увлечения философией циклической истории. Мы отметим лишь те узловые моменты теории «социальной динамики», которые мы полагаем действительно перспективными для теперешних и будущих развертываний историософских штудий в циклических и «волновых» аспектах. Читатель, разумеется, хорошо знаком с сорокинскими приемами логической аргументации; это избавляет нас от необходимости каждый раз напоминать об авторской семантике его словоупотреблений. П. Сорокин на страницах своей необъятной «Социальной и культурной динамики» (1930–1937 годов) и в других книгах непрерывно уточняет свою терминологию, а попросту говоря – слова, ставшие слишком привычными и неальтернативными в своей рабочей семантике в среде социологов, историографов и культурфилософов. Уточнения эти носили провокативно-поле-мический (в наилучшем смысле слова) характер, что и вызвало поначалу раздражение (в сочетании с аплодисментами) отечественных (10, с. 277–280), а после 1922 года – и зарубежных коллег Сорокина. Эта семантическая «очистка» рабочих терминов от накопившегося в них вербального сора позволила Сорокину выработать свой особый научный язык, что его наследникам по им же обоснованному закону творческого возврата сделало возможным рассмотреть жизнь самого Питирима Александровича как культурологический объект (см.: 15, с. 108–167).

Так, решительному обновлению подвергается понятие «прогресс», оно обретает иную онтологию – не эмпирическую, а духовную и социально-историческую: оно определяется типом направления (22, с. 81–83; см. также: 23; 20). Уточняется диалектика «уникальности/повторяемости» в историческом процессе: уникальны лишь человеческие единицы, но процессуально они тиражируются. Процесс «достигает своей “точки насыщения”» и идет вспять («вера <–> безверие», «стабильность <–> мятеж»). Формула Сорокина амбивалентна: «Социокультурная жизнь и история никогда не повторяют себя, и все же в другом смысле они до некоторой степени повторяются всегда» (22, с. 88). Подобным образом трактуется и оппозиция «прерывность/пульсация»: как только единица процесса «перестает быть идентифицируемой, сам процесс следует считать законченным» (22, с. 89); утрата ею идентичности маркирует паузу завершения в циклических звеньях, конец «шага». Обзор циклических концепций, оптом подвергнутых критике, Сорокин напечатал еще в 1927 году (впервые – в американском журнале «Social Forest» (1927, сентябрь. – С. 28–40), г. Балтимор, штат Мериленд) (см.: 24). Важнейшими для нас являются те разделы труда Сорокина, где он рассуждает о краткосрочных флуктуациях в древних и средневековых культурах, о типах линейных, цикличных и смешанных концепций космических, биологических и социокультурных процессов. Сорокин строит свою грандиозную картину циклических смен идеационального, чувственного (визуального) и смешанного (идеалистического, кубистского и др.) стилей искусства в живописи, архитектуре, музыке и скульптуре (22, с. 99–256). П. Сорокин артистично обосновывает феномены «вечно нового» и «вечного старого» в историческом процессе. Он делает уступку приверженцам строго линеарной картины движения только для трех случаев: 1) рост населения на планете; 2) рост суммы знания и изобретений; 2) рост социальной дифференциации и интеграции. Отметим, однако, что эти уступки не касаются (или почти не касаются) истории культуры: первая интересует демографов; вторая – историков науки и цивилизации; третья – социологов. Но для интегративной теории социокультурной динамики, которую создал Питирим Сорокин, нет «посторонних» и «лишних» объектов; в этом и состоит столь подкупающая масштабность его научного универсализма.

Диалектика старого и нового в реальном движении истории формулируется следующим образом: «Любой социокультурный процесс в каждый момент является новым и в то же время старым. Эти два противоположных утверждения – система является вечно новой и вечно старой, вечно изменяющейся и вечно той же самой – взаимно дополняют друг друга…» (22, с. 776). В этом и состоит динамика исторического процесса, они обеспечивают вечную новизну всегда старого мира. С выводом Сорокина трудно не согласиться: «Неисчерпаемое разнообразие и вечно новый процесс рождения культуры состоит как из имманентного ограниченного изменения ее систем, так и из непрерывной замены отживших систем вновь рождающимися» (22, с. 777). Последняя глава гигантского труда Питирима Сорокина содержит апокалиптический прогноз ближайшего будущего, которое отчасти состоялось еще при жизни автора (редчайший шанс проверить свои диагнозы!). Прогноз датируется выходом первого издания четырехтомника – 1927– 1941 годами.

Процессуально свершение будущего и «конец пути» прогнозируется на основе тетрады «кризис – катарсис – харизма – воскресение». Сорокин видит в будущем аксиологическую катастрофу: атомизация чувственных ценностей; их деструкцию и патологию; авторитет общественного мнения заменится борьбой беспринципных фракций; рухнет «договорной социокультурный дом»; свобода сменится распущенностью и насилием; тиранические правительства вместо хлеба предложат своим народам бомбы; распадутся семьи, а дети отдалятся от родителей; деградируют наука, образование и культура в формах количественной гигантомании («бестселлер вместо классики», «операциональное управление» вместо просвещенного знания», «Микеланджело и Рембрандты будут украшать мыло и лезвия для бритья»); общество разделится на гедонистов и аскетов-стоиков. На стадии катарсиса люди, «очистившись трагедией, страданием и распятием, снова обратятся к разуму, к вечным, непреходящим, универсальным и абсолютным ценностям» (22, с. 805–811). Новая эра западной культуры начнется с ниспосланием новой благодати (харизмы), с воскрешения творческих сил. «Если эту величественную катастрофу удастся избежать, – уверенно говорит русский мыслитель в 1957 году, – то тогда зародившиеся творческие силы приведут человечество в новую величественную эру его истории. Какая из этих альтернатив осуществится – зависит от каждого из нас» (22, с. 813). Таким гуманистическим лозунгом завершен монументальный труд Питирима Сорокина.

В конце XX века циклическая идея по-прежнему привлекала к себе внимание мыслителей (см.: 5; 11; 15; 19; 25; 30; 31; 32; 33). В контексте изложенного выше лапидарного обзора взглядов К. М. Тахтарева и П. А. Сорокина обратим внимание на размышления Григория Соломоновича Померанца, которые демонстрируют некоторые яркие и существенные для нашей научной современности эпизоды жизни циклической идеи в новейшее время. В двух лекциях, прочитанных в Москве зимой знаменательного 1991 года, Григорий Соломонович Померанц рассказал, что на идею маятникового движения культуры его навело изучение Ф.М. Достоевского: большинство писателей двигались от романтизма к реализму, а Достоевский сначала

написал реалистическую повесть «Бедные люди», чтобы потом писать сплошь романтические вещи («Двойник», «Белые ночи», «Хозяйка» и пр.), а потом перейти к монументально-реалистическому романному пятикнижию. Не обсуждая филологических нюансов этого суждения (в частности, того, что «Бедные люди» считаются последним сенти-менталистским текстом в русской традиции), надо сказать, что Померанц в целом прав: качания между «архаистами» и «новаторами» описаны еще в одноименной книге Ю.Н. Тынянова (1929). Грибоедов и Гоголь способны были написать пьесы по всем правилам классицизма XVIII века, а Пушкин начал свой путь старинным жанром оды («Вольность») и закончил одой («Медный Всадник»). По мнению Померанца, если «Бахчисарайский фонтан» – вполне байроническая вещь, то «Маленькие трагедии» напоминают опыты Ренессанса.

Переводя эти рассуждения о «двойном времени русской литературы» в план историософский, наш лектор видит в чередовании стилей логику более широкого применения: «За Ренессансом <…> следует барокко. Ренессансная композиция – круг, барочная – гипербола, уходящая в бесконечность. Барокко – разрушение круга, порыв в бесконечность, классицизм – опять круг, замкнутость, господство разума: все обозримо, все четко и ясно. Романтизм – опять уход в бесконечность <…> Позитивистский реализм, декаданс… Получается зигзаг: на одной стороне рациональное, ясное, светлое, дневное, на другой – темное, ночное, интерес к демоническому, к демону превратности, к иррациональному» (17, с. 197–232). (Книга Зинаиды Миркиной издана под одной обложкой с лекциями Г. Померанца, представляющими совсем иной жанр и образцы другой стилистики. Они посвящены духовным путям разных культур, прежде всего русской – в ее отношении к Западу и Востоку. Между соседствующими книгами возникает определенная перекличка (17)).

На ряде выразительных примеров Поме- ранц показал, как империи, уничтожая архаические племена, лишают их первоначальной целостности картины мира и мирочувствия («основного ума», как сказано о кн. Мышкине у Епанчиных), чтобы потом, выходя из кризисов «осевого времени», средствами религиозной письменности дать народам их единственную книгу, возвращающую утраченное единство мира (Библия, Коран, Бхага-ватгита). При всей справедливости этого суждения, стоит вспомнить и о том, что бушмены, ацтеки и майя жили в рамках мифологической сплошности мифа, в то время как великие священные книги человечества создаются в рамках религиозного, то есть метафизического мироотношения.

Померанц выделяет две генеральных ступени развития: на первой – архаика, до-философская эпоха, «не выносившая своего смысла как четкий принцип. Затем – классическая эпоха, когда культура приобретает огромное свободное богатство форм, но постепенно в этом множестве теряет нечто главное. Это повторяется на каждом этапе. Можно сказать, что в России XIX века начало русской культуры, как в почке, было заключено в Пушкине; затем у Толстого и Достоевского приобретает наибольшее разнообразие характеров, типов и т.д.; затем утрачивается целостность, которой обладает роман – в частности, роман Достоевского, но также и роман Толстого. <…> Герои Чехова чаще всего теряют непосредственно ощущаемый смысл жизни, которым обладала, напр., Наташа Ростова» (17, с. 204–205). Померанц уважительно ссылается на Шпенглера, Вернадского и де Шардена, но более всего его построения напоминают триаду К. Леонтьева. Лектор, мыслитель и богослов предлагает освободиться от этических предпочтений прогресса или регресса, – они взаимообратимы и не являются добром или злом. Подобным образом он призывает отказаться от биологических метафор развития (рождение, расцвет, упадок, смерть), которыми пользовались Данилевский, Шпенглер, Тойнби и Л. Гумилев. «Цивилизации гибли вовсе не от старости.

Рим, напр., моложе Китая, но развалился и погиб. Цивилизации гибнут от потери равновесия» (17, с. 222). На огромном материале Померанц показывает, как и в древних культурах, и в современных цивилизациях происходит маятниковый процесс рассвета и гибели, возврата к утраченным ценностям и к их последующей девальвации.

Завершая краткий историографический обзор, отметим, что идея циклического процесса в человеческой истории находилась и находится под пристальным вниманием русской философской, исторической и социологичес- кой мысли вплоть до настоящего времени. Вряд ли возможно создать единую целостную концепцию исторических ритмов. История оглядывается, рифмуется, возвращается, пародирует себя – и связывает поколения в «великую цепь бытия». Симптоматичным является то, что известные социологические труды связаны именно с идеей циклизма, судьба которой еще не завершена. Нам предстоят долгие размышления о необъятным архипелаге исторической событийности, загадках непрерывного исторического времени, особенно в контексте драматической российской истории.