Донской лексикон на северно-русском фоне в этимологическом аспекте

В настоящее время в связи с дескриптивной и аналитической работой над лексическим составом русских говоров предпринимаются попытки сопоставительного анализа южнорусского и севернорусского лексиконов (см. работы О. Г. Борисовой, Г. М. Курбангале-евой, М. С. Миронович). По результатам исследований отмечается, что севернорусские локализмы в южнорусском континууме имеют различную географическую дистрибуцию на территории распространения изучаемых говоров, причем их функционирование может как ограничиваться говором одного населенного пункта, так и охватывать широкий ареал. На основе изучения генезиса лексического состава выделяются следующие пласты: неварьируемая лексика материнских говоров и общенародного языка; локальные варианты лексических единиц материнских говоров и общенародных слов; собственно локализмы; неварьируемые прямые заимствования из смежных языков [3, с. 248].

В нашей предыдущей работе [10] также сопоставлялись лексические данные некоторых тематических групп донских говоров и русских говоров Северо-Запада (преимущественно севернорусских). Основным материалом для работы тогда послужили данные «Словаря русских донских говоров» и «Словаря русских говоров Карелии и сопредельных областей», а также «Словаря русских народных говоров». Анализу подвергались лишь фрагменты лексических систем говоров разных тематических групп.

К настоящему времени эмпирическая база сопоставления такого рода данных значительно увеличилась после выхода в свет «Слова- ря донских говоров Волгоградской области» (под ред. Р.И. Кудряшовой). Словарь построен на базе непосредственных записей диалектной речи в полевых экспедициях Волгоградского государственного педагогического университета (1959–2008) в казачьи хутора и станицы Волгоградской области, материалов диалектологической практики студентов филологического факультета указанного педуни-верситета, собранных в казачьих районах области. Кроме записей диалектной речи авторами-составителями, в словаре использованы материалы основателя волгоградской диалектологической школы доктора филологических наук, профессора ВГПУ Л. М. Орлова (1912–2001), внесшего значительный вклад в изучение русских говоров, материалы словаря В. Г. Маслова, рукописного словаря С. Н. Земцова, рукописного словаря фразеологических единиц В. М. Глухова, записи учителя П. И. Улитина и др. В словарь включены относящиеся к территории Волгоградской области лексические единицы, зафиксированные в «Словаре русских донских говоров», «Большом толковом словаре донского казачества» и «Донском словаре» А. В. Миртова. Дополнительно в словарь включены слова и словосочетания из фольклорных записей, художественных текстов местных писателей, архивные и исторические материалы.

Несмотря на различия в условиях проживания и хозяйственной деятельности на Дону и Северо-Западе, некоторые жизненные сферы имели одинаково важное значение. И, следовательно, их реалии, актуальные для диалек-тоносителя, вполне сравнимы в плане лексической манифестации. Весьма значима в хозяйственной жизни заготовка сена. Однако описываются ее реалии различными лексическими единицами, хотя нередко однокоренными. Например, ‘деревянная ручка косы’ манифестируется в донских говорах как око'сье [СРДГ 2 ], око'сиво ‘ручка косы’ [СДГВО, с. 381] и как косеви'ще, косовьё в севернорусских говорах [СРГК 2 ]; или ‘прошлогодняя нескошенная трава’ c одной зафиксированной лексемой на Дону – леж ‘старая, не скошенная в прошлом году, помятая и попутавшаяся трава, наносящая страшный вред лугам’ [СРДГ 2 ], ста'рни'к ‘прошлогодняя трава, засохшая на корню’ [СДГВО, с. 568] и с гораздо большим числом манифестантов на Северо-Западе: не'кось [СРГК 3 ], ста'рица [НОС], ве'тошь [СРГК 1 ], ку'ла, ку'лага [СРГК 3 ]. Причем сле-

дует отметить, что последние две лексемы представляют собой единицы прибалтийско-финского происхождения, ср. вепс. kulo ‘прошлогодняя трава’ [СВЯ, с. 244].

В сфере сельскохозяйственной лексики, естественно, выделяются единицы, которые имеют не только интердиалектный, но и общеславянский характер. В говорах Волгоградской области фиксируется единица тина ‘стебли гороха’ [СДГВО, с. 590], которая сопоставима с севернорусским ти'на ‘стебель и листья корнеплодов, клубней, бобовых, ботва’ Тихв. Ленингр., Волог., Новг. [СРГК 6 , с. 460]. Реалия ‘картофельная ботва’ имеет лексические манифестации в виде нати'на [СРДГ 2 , с. 174] при севернорусских фиксациях на'тина, ня'тина в Поволховье, Заонежье, Беломорье, по данным полевого лингвогеографического обследования автора (ПЛГО): ня'тина ‘картофельная ботва’ Чагод. Волог., нати'на ‘ботва’ Вытегор. Волог., Кириш. Ле-нингр. [КСРГК], нети'на ‘сорняк’ Сегеж. Карел. (ПЛГО), ме'тина ‘стебель и листья растений корнеплодов и клубнеплодов, ботва’ Кириш. Ленингр., Кандалакш. Терск. Мурман., Батец, Любыт., Солец., Новг. [СРГК 3 , с. 233]; нити'на ‘листья и стебли овощей, ботва’ Бе-ломор., Медвежьегор., Кем. Карел. [СРГК 4 , с. 28]; не'тина ‘зелень и стебли огородных растений’ Онеж. Арх. [14]. Традиционно эти лексемы рассматриваются как часть общеславянского гнезда, ср.: укр. нать , натиня , бело-русск. нацiна , чеш., словац. nat’ [31 3 , с. 48], при фин. naatti , вепс. nat’ в том же значении [SKES, с. 363], трактуемые как славяно-русские заимствования.

Вариант ти'на , с преобладающими фиксациями в новгородских говорах, может быть образован в результате переразложения: нати-на > на-тина > тина. В ЭССЯ праславянское *natь интерпретируется как образование, возникшее на основе переразложения: *na-tina – nat-ina – *natь [4, с. 200–201; ЭССЯ 23 , с. 187]. Лексемы с другим вокализмом вряд ли связаны с вепс. ńit , ńiĭt ‘пожня, луг, покос’ [СВЯ, с. 362].

Однако каждое совпадение южнорусских и северноруских данных требует к себе пристального внимания и отдельного анализа. Так, например, имеется фиксация лексемы в русских говорах Северо-Запада: Ла'та ‘ поперечная жердь в изгороди’ Причудье (Мехико-орма) [12, с. 3]. Ла'та ‘ жердь, узкая доска, рейка, прикрепляемая горизонтально к стропилам для настила кровельного материала’ Опочец., Невел., Бежан. Ново-Ржев., Ново-Сокол. Пск.

[ПОС 16 , с. 521–522]. Ла'ты ‘доски, прибиваемые к бортам долблёной лодки для устойчивости’: А если лот-ка не далбеная, то из досок её хнутъ, а к далбанай прибивають латы, эта ду-бицы называюца . Невел. [ПОС 16 , с. 522]. Эти данные возводятся к эст. latt ‘жердь, шест’ [12, с. 3].

Однако донские и кубанские сходные данные уже следует рассматривать в общевосточнославянском контексте: ла'та ‘решетник': – На страпилы латы пришывають, а патом накладывають крышу саломай или чака-нам . Дон. [БТСДК], ла'та ‘поперечная жердь в изгороди’ Кубан. (Бесстрашная, Калиболот-ская) [РГК], ла'тка ‘доска, переброшенная через речку, ручей’ Кубан. (Ахметовская) [РГК], ла'ты ‘специальные доски для крыши’ (вероятно, для стропил. – С.М. ) Кубан. (Воздвиженская) [РГК], ла'та ‘длинная толстая жердь’ Курганин., Динск., Мостов. Краснодар. [3, с. 140], ла'та ‘деревянная жердь’: – Мы называли извяски, а тут, большы лата называютъ. (казаки-некрасовцы) [ССГКН] при укр. ла'та ‘длинная жердь или доска, которую кладут поперек стропил’, белорусск. ла'та, ла'ты, ла'тэ ‘жерди, на которые настилается крыша’, жердь, которой прижимают солому на крыше, при ст.-белорусск. лата, латва ‘то же’ (XVI в.). Причем белорусские данные рассматриваются как заимствование из ст.-польск. lata, восходящее к германским источникам, как и эстонское слово, ср.-верх. нем. Latte, late ‘планка, рейка, дранка’ [ЭСБМ 5 , с. 249; ЕСУМ 3 , с. 199]. Ср. также белорусск. ла'та ‘длинная решетина’: Купил воз лат. Крыл хату под латы [13, с. 265]. Не относится сюда ненец. лата ‘доски на полу чума’ [18, с. 95], при коми латi ‘доска для сидения в чуме’.

Большое значение как на Дону, так и на Северо-Западе имело рыболовство, а следовательно, можно предположить наличие довольно развитой рыболовецкой терминологии. В отношении наименований ряда рыболовных снастей можно зафиксировать сходные или тождественные единицы: балбе'ра ‘поплавок из коры дерева’ [СРГК 1 ], балбе'ра’ ‘поплавок сети’ [СРДГ 1 ], балбе'рка ‘поплавок рыболовной сети’, ‘груз, прикрепляемый к нижней бечеве сети, бредня, невода’ [СДГВО, с. 33]; недо'тка ‘небольшой бредень для ловли мелкой рыбы’ [СРДГ 2 ], недо'тка ‘рыболовная сеть типа бредня’ [НОС], с фиксациями в рязанских, костромских говорах и сопоставляемые с сербохорватскими данными [ЭССЯ 24 , с. 123].

В СРДГ отмечаются значительные данные, относящиеся к неводной ловле. Некоторые из них фигурируют как в донских, так и в севернорусских говорах. Так, например, наименование мотни невода лексемой куль фиксируется в Харовском районе Вологодской области и в Аксайском, Верхнедонском, Каменском районах Ростовской области [СРДГ 2 , с. 99], что, вероятно, связано с общеславянским характером данной лексемы, ср. польск. kul ‘мешок рыболовной сети’, укр., белорусск. куль , при сходных балтийских материалах, ср. латыш. kule ‘мешок’ [15 2 , с. 412; 17, с. 306]. Балтийские данные традиционно рассматриваются как заимствования из славянского континуума, при лат. culleus ‘кожаный мешок, бурдюк’ [15 2 , с. 412]. В ряде случаев лексемы, относящиеся к тематической группе рыболовецкой терминологии, вероятно, сохраняют форму на южнорусской почве и представляют инновационный вариант на севернорусской: кати'шки ‘рыболовная снасть из проволоки’ Кондоп. Карел. [СРГК 2 , с. 333]; коте'ц, кот-цы ‘рыболовная снасть, ловушка, сплетенная из хвороста, камыша, чакана’ [СДГВО, с. 265].

В ряде случаев спорадические фиксации севернорусской лексики на южнорусской почве могут быть связаны с общерусским наследием. Причем на других материалах сходные выводы делает Г.М. Курбангалеева: «…в современных русских говорах РБ (Р. Башкирия) имеется значительное количество слов, восходящих к более ранним лексическим пластам русского языка, в том числе к древнерусским: балакирь ‘горшок’, братыня ‘емкость для разноса пива’, выя ‘шея’, днесь ‘сегодня’, бердыш ‘большой широкий топор’» [7, с. 141].

Слово зепь ‘карман’ фиксировалось в XVIII в. как единица общенародного языка [САР 2, с. 861], при диалектных данных: зеп ‘карман’ Перм., Волог., Самар., Дон., Енис., Краснояр., Сиб. [СРНГ 11, с. 264], зепь ‘то же’ Влад., Вят., Казан., Нижегор., Симб., Самар., Курск., Дон., Оренб., Перм., Свердл. [СРНГ 11, с. 264–265]. На севернорусской почве имеются соответствия в пермских языках: коми зеп, дзеп ‘карман’ [ССКЗД, с. 130], удм. z’ep ‘карман’ [КЭСКЯ, с. 105], обско-угорских, ср. венг. zseb ‘карман’; тюркских, ср. тур., азерб. džeb ‘карман’; при наличии славянских данных: болг. джеб, сербохорв. джеп, словен. žèp [15 2, с. 95]. Имеется несколько точек зрения в отношении русских диалектных данных. Фасмер предполагал, что это тюркское заимствование [Там же 2, с. 95], с ним солидаризовалась Е.Н. Шипова [16, с. 138]. А.Е. Аникин допускает, что распространение слова зеп может быть связано с влиянием языка коми [2, с. 212–213]. Независимость слова коми от русских данных подвергается сомнению, причем авторы КЭСКЯ предлагают древнечувашскую основу для коми-слова ввиду сходства формы в пермских языках [КЭСКЯ, с. 105]. На русской почве также не исключалась его чувашская природа [19, с. 54]. Ср. также араб. zupp ‘карман’, перс. jib ‘пазуха, карман’ [1, с. 406]. И.С. Козырев, однако, предполагает, что слово русск. диал. зепь заимствовано из языка волжских татар [6]. Употребляется сходная форма в разговорнике Р. Джемса: zape ‘зепь’ (карман) [8, с. 100].

Фиксация сходных данных в донских и севернорусских говорах нередко репрезентирует единицы каких-либо терминологических систем, которые если и стали диалектными, то с нечастотными фиксациями, ср.: а'мбуз , сапож. ‘инструмент в виде небольшого молотка с уступом для шлифовки рантов и каблуков’, Верхнедонской район [СРДГ 1 , с. 5] и а'мбус ‘ сапожный инструмент’: А ранты у туфле ровняли амбусами; такая лопатка с железным квадратиком. Кондоп. Карелии [СРГК 1 , с. 19]. Эти лексемы, вероятно, можно сопоставить с нем. Ambos ‘наковальня’ [EWD, с. 42]. Также проникли, скорее всего, из плотницкой терминологии следующие единицы: мурла'т ‘верхний венец дома, на котором устанавливают стропила’, Азовский, Аксайский р-ны [СРДГ 2 , с. 147] и му'рла'ты ‘бревна в крыше, служащие опорой для стропил, для крыши’, Терск. Мурман., Онеж. Арх. [СРГК 3 , с. 272], при мурла'т ‘продольный обруч поверх каменной стены, на который кладутся концами переводины матицы или балки’, отмечаемое у Даля [5 3 , с. 367] и в рязанских говорах [СРНГ 18 , с. 356], а также белорусск. мурлат ‘бревно, к которому крепятся стропила’. Все эти данные, вероятно, восходят к нем. Mauer-latte в сходном значении [ЭСБМ 7 , с. 97].

В ряде случаев лексическая единица, проникшая в говоры как часть городской культуры, различается объемом вариантности в донских и севернорусских говорах. Так, например, танец лансье’ c французским этимоном, ср. фр. lancier ‘английский парный бальный танец середины 19 века’, в донских говорах представлен вариантами ланце ‘вид танца’ [СРДГ 2, с. 107] и линце’ [СРДГ 2, с. 115], при многочисленных севернорусских фиксациях: ла'нец, ланте'й, ланце'й, ланце'т, ла'нсе, ла'нце, ла'нца, ла'нцы ‘народный танец, вид кадрили’ [СРГК 3, с. 94], хотя, конечно, нельзя исклю- чать и того, что такие расхождения связаны с различной репрезентативностью лексикографических источников.

Таким образом, сопоставление донских данных с севернорусской лексикой на этимологической почве позволяет наметить пласт материалов, имеющих либо сходное происхождение, либо иррадиации различной природы.