Фантастические произведения В.Я. Ирецкого 1920–1930-х гг. в литературном контексте

Изучение фантастической прозы первой трети XX в., в особенности произведений писателей – представителей русского зарубежья, актуально сегодня в преддверии столетия со времен создания наиболее ярких образцов отечественной литературы подобного рода. В контексте же современного осмысления литературы Советов и русского зарубежья как двух ветвей развития единой дореволюционной традиции русской литературы обращение к малоисследованному пласту фантастического творчества эмигрантов приобретает особую значимость.

Одной из подобных лакун истории русского литературного зарубежья стало творческое наследие эмигранта В.Я. Ирецкого (Гликмана). Имя писателя обратило на себя внимание ученых лишь в 1990–2010-е гг., но до сих пор в полной мере не включено в историю отечественной литературы вообще и фантастической в частности*. Так, в крупнейшем исследовании последних лет, посвященном дистанцированной прозе 1920–1930-х гг. [11], проанализированы два романа Ирецкого, в то время как писателю-эмигранту принадлежат еще и романы-мистификации с фантастическими мотивами, немалый корпус произведений фантастической малой прозы и пьеса «Мышеловка». Данные тексты Ирецкого, самобытно вписываясь в литературный процесс первой трети XX в., с одной стороны, перекликаются с идеями и мотивами мировой литературы, а с другой – соотносятся с фантастической прозой современников автора – А.Р. Беляева, Е.И. Замятина, М.А. Булгакова, А.Н. Толстого. Ирецкий раньше многих обратился к проблемам, волновавшим более знаменитых и признанных современников, не менее четко, чем они, обозначил предмет литературной рефлексии и столь же ярко философски осмыслил происходящее в России и мире.

Объектом изучения в данной статье стали наиболее показательные в этом отношении произведения: пьеса «Мышеловка» (1924), роман «Похитители огня» (1925) и рассказ с фантастическими мотивами «Сон золотой» (1932). Опубликованные писателем после депортации из России, они объединены общим кругом значимых для автора проблем – вопросами взаи-

моотношений власти и ученого, сосуществования «гения и злодейства» в науке, столкновения созидательного назначения научно-технического прогресса и его разрушительных последствий.

Пьеса «Мышеловка» представляет собой художественную рефлексию произошедшего с автором в 1917–1922 гг., развивает мотивы и идеи послереволюционной публицистики Ирецкого. Встретивший революцию как благо, но увидевший в ее последствиях лишь хаос, культурное опрощение, писатель и журналист был депортирован из страны 19 декабря на последнем «философском пароходе» 1922 г. [5]. Причинами нескольких арестов и высылки стали долговременное сотрудничество с кадетской газетой «Речь» (1906–1918 гг.), завершившееся серией критических по отношению к большевикам очерков 1917–1918 гг., членство в Петроградском отделении Союза писателей России и работа в Доме литераторов [13; 14], закрытом в ноябре 1922 г. История творческих объединений Петрограда послереволюционного времени, подобных Дому литераторов или расформированному в 1922 г. Дому ученых, и могла стать конкретным прообразом конфликта, изображенного Ирецким в «Мышеловке». Участник и организатор профессиональных объединений и очевидец их судьбы, писатель негативно оценивал исход проектов сотрудничества интеллигенции и власти.

Название пьесы отсылает к поставленной Гамлетом «подлой истории» об убийстве. Трагикомедия Ирецкого, как и шекспировский текст, словно предназначена для обличения злодейства. Хронотоп произведения абстрактен: местом действия в пьесе стало одно «из новых государств, появившихся после войны» [7, с. 6] – «маленькая» страна, которая участвовала в войне и революции. Герои не имеют имен или узнаваемых черт характера: они лишь воплощают собой типы. Так, происходящее становится моделью вечного конфликта творца и власти, а также образом социальных катаклизмов Европы 1920–1930-х гг.

Идея утилитарного использования науки, облеченная в реалистичное современное действие, благодаря фантастическому допущению о создании философского камня вводит в повествование фаустианский мотив, что позволяет рассматривать пьесу в контексте темы вечного противостояния ученого в поисках разгадки тайн мироздания и сил зла, дарующих возможность создать нечто грандиозное в обмен на душу героя. Противопоставление «Фа- уст ‒ Мефистофель» воплощается Ирецким в образах химика, непокорного создателя философского камня, и премьер-министра. Ученый готов к хаосу, который привносят в жизнь открытия, полагая, что «наука выше того, что именуется порядком» [7, с. 15]. И стремление к свободе – внешней и внутренней – становится определяющей характеристикой героя: несмотря на решение отдать свою находку государству, он выступает против исследований в неволе. Противопоставление утилитарного отношения к личности и неотделимой от научного сознания творческой свободы значимо для автора. Оно оборачивается потерей «философского камня» вместе со смертью убитого во время бегства профессора.

Современный конфликт власти и интеллигенции, отразивший вечную ситуацию, достигает своего апогея в развязке. Финальный диалог 1-го доктора, журналиста и премьер-министра, выводя пьесу на более высокий уровень обобщения, превращается в дискуссию о ценности человеческой жизни, благодаря чему фантастическое повествование приобретает философский смысл. Журналист не желает сотрудничать с властью, позиция которой предполагает, что «некоторые идеи неизмеримо дороже отдельных людей» [Там же, с. 75]. Герой, как и сам автор, оценивает личность «в тысячу раз важнее этого достаточно отвлеченного понятия “родина”» [Там же], которым манипулируют идеологи. Порождением мировой войны и катастрофой XX в., по мнению «допотопного человека» [Там же], стала власть материалистической религии, пренебрегающей такими «условностями», как правосудие, жизнь, истина. 1-й доктор отказывается разделять циничный тезис, положенный в основу ряда идеологических систем 1920–1930-х гг.: «Важно, чтобы большинство человечества пребывало в некотором благополучии. Для этого необходимо, чтобы некоторые люди и идеи были принесены в жертву, а другие люди взяли на себя бремя знать несколько тайн, касающихся людей и идей» [Там же, с. 76]. Высказыванию премьер-министра, передающему вневременной характер конфликта и предсказывающему мировые социальные катаклизмы, вторят убеждения представителей власти и в других текстах Ирецкого. И если в первом произведении на данную тему убийство ученого и самоубийство журналиста символизируют отказ интеллигенции от содействия власти, в дальнейшем будут исследоваться варианты их сотрудничества.

Образ титана Прометея, который традиционно олицетворяет защитника людей, бунтаря и мученика, иронически переосмысливается Ирецким в первом романе. «Похитителями огня» здесь предстают реформаторы России, задумавшие украсть тайну у Божества. Роман вписывается в контекст фантастических повестей и романов послереволюционного времени, в центре сюжетных линий которых находятся истории научных открытий, сделанных в молодом советском государстве. Книга выходит в Берлине, перекликается с написанной ранее антиутопией Е.И. Замятина, вышедшими практически одновременно с ней произведениями А.Р. Беляева и М.А. Булгакова, завершенной к этому году повестью «Собачье сердце», создающимся в середине 1920-х гг. романом А.Н. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина».

Повествовательная манера Ирецкого такова, что контекст и обстановка действия не фантастичны, а реальны: книга «чуть-чуть ирреальна, но вся в быту, вся корнями в современной Москве» [1, с. 712], и в этом ощущается ее связь с прозой Булгакова, о которой Замятин писал: «фантастика, корнями врастающая в быт» [6, с. 158]. В то же время в действии произведений Ирецкого совершаются открытия, предвосхищающие будущее науки. Фактологической основой научно-фантастического плана романа стали опыты над организмом человека, проводимые в СССР в начале 1920-х гг. Книга стала остросовременной. Прототипами собирательного образа профессора Беляева могли стать советские ученые И.И. Иванов, А.А. Богданов, В.М. Бехтерев, С.А. Воронов, Мизерского – государственные деятели: управляющий делами СНК СССР Н.П. Горбунов и преемник Ф.Э. Дзержинского во главе ОГПУ В.Р. Менжинский. Кроме того, Ирец-кий предсказал создание в Советской России Институтов мозга и экспериментальной эндокринологии, опыты Фохта.

Темой, сюжетом и системой персонажей книга Ирецкого близка беляевскому роману «Голова профессора Доуэля» и повестям Булгакова «Роковые яйца» и «Собачье сердце». В центре действия находятся ученые. В произведениях Ирецкого, Булгакова и Беляева врачи-исследователи создают новый тип человека: герой Ирецкого, воздействуя на нервную систему и мозг человека, стремится изменить его природу, умственные и психические характеристики. И если антагонистом Доуэля является ассистент профессора, желающий получить славу, используя открытия своего учителя, то аполитичному ученому-фанатику в романе Ирецкого противопоставлены два героя: искуситель Мизерский, задумавший обеднить природу человека для унификации общества – его двойником можно назвать уравнителя всего и вся булгаковского Швондера, – и правдоискатель Вовченко, коммунист-идеалист, «воплощающий романтизм, являющийся естественным топливом любой революции» [16, с. 43] и потому выступающий против преступного замысла. Последний, как и носители европейского научного знания Персиков и Преображенский, выступает против разрушения и опрощения культуры.

Фабулы «Собачьего сердца» и «Похитителей огня» связаны своей реалистичностью – перекликаются с советскими исследованиями 1920-х гг. Сближает данные произведения также оппозиция ученого и сторонников большевизма, ироническое изображение последних. Авантюрная канва и детективная форма обусловили сходство романа Ирецкого с произведением Толстого «Гиперболоид инженера Гарина», однако более значимую аналогию позволяют провести фанатизм Беляева и Гарина, их неутомимая энергия в достижении цели и разрушающий характер открытий. Произведение Ирецкого содержит значительные переклички и с романом Замятина: идеология партии и ее сторонников напоминает ценности Единого Государства. Так, философию и вдохновение здесь называют «неприступной колючей изгородью» [8, с. 8], чтобы «Иванушка смирно сидел» [Там же, с. 9], любовь – «простым притяжением» [Там же, с. 9] и обозначают формулой определения кинетической энергии.

Противопоставление идей коллективизма индивидуализму сближает позицию Мизер-ского с апологетами Единого Государства в романе Замятина: «истину знает не один, а все вместе» [Там же, с. 85], «к произволу, к неправде склонна только отдельная личность. Коллектив неспособен к произволу» [Там же, с. 95]. Однако, в отличие от героя Замятина, идущего против системы, к которой принадлежал, когда влюбился, Вовченко сохраняет собственные идеалистические представления о назначении социальной революции. Наблюдая как партийный работник за психобиологической лабораторией Беляева, он осуждает профессора за искажение природы человека: «О, если бы Беляев пытался совершенствовать людей по образцам прекрасным и великим!

Вовченко распластался бы перед ним ниц, отдал бы за него душу, потому что он действительно мечтает о жизни светлой, красивой, не усложненной грубой властью одного над другим. Поэтому он и стал коммунистом» [8, с. 140]. Вовченко осознает значимость сложного и свободного – того, что создано веками: «Когда она смеется над чем-нибудь, ее смех тысячелетний, наследственный. Мой смех – элементарный. Он может быть сильнее и гораздо разрушительнее – но элементарней. Ведь даже биология говорит мне: “нужны три поколения праздности, чтобы создать красивую руку”. А душу? Несомненно еще больше поколений» [Там же, с. 158–159].

Революция для героя не средство перераспределения благ и власти, но чудо «величайшего вознесения простого русского человека, ощутившего потребность перейти за великий предел» [Там же, с. 146]. Коммунист сравнивает произошедшее с ветхозаветным сюжетом и воспринимает народ как целое, не разделенное сословными препонами: «Мы были спаяны огнем, который бушевал внутри каждого из нас, и видели его перед собою. Без преувеличения – впереди нас был огненный столп <…> это чудо вознесения замечалось и на другой стороне. Там тоже шли умирать и умирали покорно» [Там же, с. 146–147].

Противопоставление идеалиста Вовченко экспериментаторам от науки и политики Беляеву и Мизерскому иллюстрирует авторское восприятие идеи о назначении революции и ее опасных реальных последствий. В этом ощущается перекличка с позицией о несоответствии цели переворота историческим формам, которые он принимает, высказанной на страницах романа Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго»: «Истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидеть, как растет трава. Войны, революции, цари, Робеспьеры – это ее органические возбудители, ее бродильные дрожжи» [12, с. 529] . И преступление Вовченко становится отчаянной попыткой уничтожить порождение революции – смертоносное оружие против человека. Взрыв в начале романа, убивающий Беляева, и самоубийство Вовченко в конце текста образуют кольцевую композицию произведения, высвечивающую замысел автора – показать начало цикла насилия, от которого пострадают и идеалисты, и прагматики. Как емко отметил Д.Д. Николаев, «взрыв в лаборатории в данном случае является предвестником социального взрыва в России» [11, с. 280].

Используя авантюрную основу, Ирецкий посредством внутренних монологов и диалогов, цитирования и аллюзий создает философское повествование. Неслучайно рецензенты отмечали тонкий психологизм книги, видели в ней «оригинальную, умную» [2, с. 3] историю, выпущенную не «для благодушного (“занимательность”) или непримиримого (“антикоммунизм”) чтения» [1, с. 711]. Научно-фантастический план, отражающий дерзновения нового века и масштабы преобразования страны, в соединении с символичными образами позволяют поставить перед героями и читателями романа вечные вопросы. Партиец Ми-зерский напоминает одновременно и мелкого беса, и гетевского Мефистофеля, и великого инквизитора Достоевского. Он последовательно искушает ищущего поддержки у власти профессора Беляева, замыслившего улучшать людей с помощью медицины и долго – на фронтах Первой мировой и в госпиталях Гражданской войн – мечтавшего о своей лаборатории. Мизерский, собирательный образ большевистских лидеров, пытается заразить профессора вечным духом разрушения, принявшим современную оболочку, призывает исправить «то несовершенное, что небрежно сделал в шесть дней обленившийся библейский Бог», положивший «в основу живого мира <…> возмутительную идею неравенства» [8, с. 92–93]. Неслучайно и то, что Мизер-ский сравнивает Беляева с Фаустом: «Мы одинаково не сентиментальны. Мы оба хорошо знаем – помните “Фауста”? – “кто хочет познать и объяснить строение живого предмета, начинает с того, что вынимает из него жизнь”» [Там же, с. 105].

Посвятив роман прометеям Советской России, Ирецкий в детективно-фантастической форме воплотил идею о губительности научных и социальных экспериментов над Россией. Впервые эта мысль была высказана им на страницах газеты «Речь» в августе 1917 г., за несколько месяцев до горьковского сравнения страны с материалом для опытов: «Дорого, очень дорого обошелся нам большевистский эксперимент. Последний счет, нами оплаченный за большевистскую работу, – был счет в 500 тысяч десятин» [10, с. 2]. На страницах романа Ирецкий метафорически развивает свою идею и, возможно, творчески осмысляет ставший знаковым для многих авторов образ русского народа, напомнившего Горькому «лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф», чтобы получить противотифоз- ную сыворотку [4, с. 75]. Ирецкий показывает, насколько опасны обезличивающая, обедняющая творческий дух и психическое здоровье человека идеология и научный фанатизм, подталкивающий на преступление против человечества.

Включение в повествование мифических и библейских образов, фаустианского конфликта позволило Ирецкому наряду с научнофантастическими картинами создать мощный символический пласт текста, рассмотреть современность в призме вечности. И в этом заключается специфика фантастических произведений писателя, выделяющая их из ряда подобных произведений других авторов.

Рассказы Ирецкого 1930-х гг. отличаются более широким включением фантастики в повествование – их можно назвать фантастическими в полной мере. Так, действие произведения «Сон золотой» [9] происходит в неопределенное время в одной из зарубежных стран, где захватчики оккупировали страну, отравив газом правительство и мирных жителей столицы. Памятуя о страшном опыте Первой мировой войны, Ирецкий рисует абстрактную картину катастрофы, созданной злым гением. Этот же мотив возникает и в романе Толстого «Гиперболоид инженера Гарина», герой которого, как и Прэг Ирецкого, использует научное знание для порабощения человека: «аппарат для разрушения» – лишь средство «установить именно тот социальный строй, какой ему более всего придется по вкусу», получить власть над пятью материками [15, с. 29]. Вместе с тем Ирецкий не стремится создать авантюрный сюжет: прозаик концентрируется на развязке преступного плана, напоминающей апокалиптическую картину. Стремление к господству над обществом, которое ни перед чем не останавливается, изображается Ирец-ким в противопоставлении Прэга, организатора захвата страны, и химика Свэна, который становится автором оружия и жертвой злодейского замысла. Для ученого создание смертельно опасного переатола было лишь «лабораторной работой», он не верил в то, что газ будут использовать в военных целях. Аполитичность химика привела к страшным последствиям и принесла ему невыносимые душевные страдания. Выполнив государственный заказ, ученый перестал быть нужным: Прэг убивает Свэна, сняв с него противогаз. Натуралистично изображая мертвый город, автор сравнивает его со спящим царством, образ которого рифмуется с названием рассказа, отсы- лающего к песне «Безумцы» Пьера Жана Беранже с ее известной строфой: «Господа! Если к правде святой / Мир дороги найти не умеет – / Честь безумцу, который навеет / Человечеству сон золотой!» [3, с. 264].

По мнению Ирецкого, XX век – век цинизма, человеконенавистничества – использует труды идеалистов, навевая «сон золотой», чтобы поработить общество. Мечтателей и безумцев, какими предстают в творчестве Ирецкого Свэн, Вовченко, профессор, 1-й доктор и даже доктор Беляев, оппоненты уничтожают духовно или физически. Ирецкий будто переосмысливает строки Беранже, воспевшего французских утопистов, показывая, что идеология в руках материалистов становится лишь оружием против человека, и, безусловно, выражает предчувствие войны, витающее в то время в самом воздухе Берлина.

Итак, фантастическая проза занимает в творчестве Ирецкого значительное место. Писатель, который впервые затронул в начале 1920-х гг. тему научно-технического прогресса в связи с проблемой революционных преобразований Отчизны, в дальнейшем обратился к мировым процессам и интуицией художника предсказал европейские катаклизмы 1920– 1930-х гг. Ориентируясь на западноевропейскую фабульную прозу и одновременно работая в русле исканий отечественных прозаиков, включавших фантастику в реалистическое повествование, Ирецкий создавал актуальные по социальной и нравственной проблематике произведения.

Научно-фантастическое и символическое повествование, отсылающее к библейскому, мифическому, вечному планам, позволили автору не только наиболее ярко выразить свои пассеистские представления о роли науки в государстве и границах дозволенного в деятельности ученого, но и показать вневременность конфликтов творца и власти, идеалистов и материалистов. Авантюрный сюжет с фантастическими мотивами, востребованный в отечественной прозе 1920–1930-х гг., писатель использует для осмысления новой реальности и постановки проблемы сохранения культуры, общечеловеческих ценностей.

Тяжело болевший в конце жизни и умерший в 1936 г., идеалист Ирецкий не успел написать задуманную в начале 1930-х гг. книгу, посвященную мировой трагедии 1930–1940-х гг. Тем не менее он сумел предсказать ее в драме, малой и большой прозе с элементами фантастики.