Феномен атеистического фидеизма

Термин этот был введен, насколько я могу судить, в нашу литературу (объем западной апологетики необъятен, поэтому не могу судить о том, не употреблялся ли он там раньше) мною — в только что вышедшей монографии, с синонимом «натуралистическая вера» [Шохин, 2018. С. 414–413]. Однако это не значит, что само это явление не обращало на себя внимания. Атеистам довольно часто приходится (я бы не сказал — удается) парировать тот упрек, что они, отвергая религиозную веру на «научных основаниях», сами придерживаются не столько науки, сколько определенной веры — веры в то, что наука (как они понимают ее природу и задачи) в состоянии объяснить (и разъяснить) все, что есть, было и будет в мире, не прибегая ни к каким «лишним гипотезам». В этой статье я постараюсь вначале разобраться, какое явление в теизме имитируется атеизмом, а затем набросаю эскиз двух разновидностей этой имитации в атеизме.

Что такое теистический фидеизм?

Понятие это у всякого, хоть немного знакомого с религиоведением, как говорится, на слуху. Все знают, что оно происходит от лат. fides , что значит «вера», и означает то, что носитель соответствующего религиозного сознания считает, что все в религии удостоверяется через одну только веру. Некоторые, может быть, знают и определение этого термина, предложенное Алвином Плантингой, согласно которому это есть «эксклюзивный или базовый упор на одну веру, сопровождаемый последовательным пренебрежением разумом» [Plantinga, 1983. P. 87]. В принципе, это понимание правильное, но требующее дополнительных уточнений. Попытаемся их внести.

6                                               Труды кафедры богословия № 1 (2), 2018

Сам термин fidéisme, как считают некоторые, был введен лишь в 1879 году протестантским теологом Эженом Манегозом в книге «Размышления о евангелии спасения» [Matczak, 2003. Р. 711]. Однако и в этом случае явление на многие века опережает термин. Речь идет об одном из осмыслений соотношения веры и разума — соотношения, очень важного для теистических религий и особенно для христианства. Почему особенно для него? Потому, что именно христианину предлежит принимать на веру гораздо больше, чем иудею или мусульманину. Тем ведь не надо принимать ни Бога как Единого в Трех Лицах, ни тайну Боговоплощения (требующую признавать, что единое Лицо, а не два гипостазируют две природы — божественную и человеческую — и две воли в одном уникальном индивиде), ни истину Искупления (требующую признавать, что весь человеческий род мог быть заново возглавлен Вторым Адамом и что каким-то немыслимым образом грехи грешников могут «растворяться» в жертве Праведника), ни таинство Евхаристии (когда простые хлеб и вино действительно, а не символически только пресуществляются в Тело и Кровь того же Праведника), ни многое другое. Поэтому вопрос о границах веры и знания здесь вставал и встает постоянно. Была, правда, очень авторитетная точка зрения в латинской патристике, по которой «никто ни во что не уверует, пока не удостоверится в том, что это достойно веры» (nullus credit aliquid nisi prius cogitaverit esse credendum)1. Но были мнения и другие, по которым разум не может быть никаким судьей в том, во что следует верить. Рискну предложить свою трехуровневую схему компетенций разума в той супранатуралистической религии, которая оставляет для веры наибольшее пространство:

• 1)    то, что постижимо только из Писания и Предания, раскрывается разуму через веру и может быть им воспринято только через внутренние духовные чувства или опосредованным путем, с помощью определенных аналогий;

• 2)    то, что принимается из Писания и Предания, но в освоении чего разум может в значительно большей мере быть активным, принимая и прямое участие посредством более широкого применения дискурсивных ресурсов, включая и полноформатные умозаключения;

• 3)    то, что целиком доступно разуму, ведомому «естественным светом» рациональности, но не пренебрегающему, однако, и ресурсами Традиции [Шохин, 2018. С. 344-345].

Для того, чтобы понять, как эта непритязательная стратификация работает на базе основных позиций вероучения, можно привести хотя бы несколько примеров. То, что мир сотворен Богом из ничего, можно принять только на веру, и лишь принимая это на веру, можно обратиться к некоторым аналогиям из некоторых современных астрофизических теорий, предполагающих, например, онтологическую первичность энергии по отношению к материи². То, что Бог, помимо материального мира и раньше него, создал духовный и личный, можно осмыслить, принимая догматическое предание Церкви и небуквальн ое толкование самого первого стиха Библии

( Вначале сотворил Бог небо и землю — Быт 1: 1), но также опираясь на некоторые великие метафизические конструкции, такие, например, как система эманаций в неоплатонизме³. А вот то, что из творения ex nihilo следует естественное представление о божественном всемогуществе (которое не ограничивает, например, возможность божественного творения необходимостью соответствовать законам эволюции), должно быть постижимо для верующего разума и из одних применяемых им понятий. Или другой блок. То, что грех пришел в мир через первого из ангелов, созданного совершенным действием совершенной любви Творца, может быть принято только верой, так как рациональные объяснения здесь «проваливаются»⁴. Что касается потомков Адама, а именно того, что в нем все согрешили (Рим 5: 12)⁵, то это, в целом, также за границами разума, однако, как идея наследования первородного греха (в смысле наследования предрасположенностей к нему от первого человека), постижима прежде всего через святоотеческое наследие, но разум здесь может осмыслить уже значительно большее посредством рассуждения и многочисленных параллелей. А то, что человек вследствие этого не может победить греховные страсти собственными силами, без помощи божественной благодати, уже должно быть для верующего разума предостаточно ясным. Можно приводить и другие примеры, но уже вполне понятно, о чем идет речь⁶.

Так вот, здесь, как и во всем прочем, есть срединный истинный путь и крайности, которые от него уводят. Одна из них — это когда то, что относится к уровню компетенции разума (3), переносится на (2) и даже на (1). Эту позицию я бы обозначил как плоский рационализм, для которого, как известно, никаких тайн нет. А вот позицию противоположную — когда уровень компетентности (1) переносится не только на (2), но и на (3) — и следует считать фидеизмом. Еще задолго до Э. Манегоза Блез Паскаль определил несоответствие обеих этих крайностей истине, отметив, что «если всё подчинять разуму, в нашей религии не останется ничего таинственного и сверхъестественного. Если пренебрегать доводами разума, наша религия будет нелепа и смехотворна» [Паскаль, 2011. С. 101].

Эту вторую крайность и до и после Паскаля Католическая Церковь пыталась преодолеть неоднократно. Например, один из наиболее видных представителей пиетизма Л. Ботен был принужден Григорием XVI в 1835 и 1840 гг. отказаться от своих убеждений в том, что существование Бога, божественность Откровения Ветхого и Нового Заветов, а также историческая ценность чудес, совершенных Христом, могут быть приняты только на веру (тогда как разум здесь бездействен), а в 1855 г. А. Бонетти был вынужден признать, что существование Бога, бестелесность души и свобода человеческой воли могут быть познаны разумом [Matczak, 2003. P. 712].

Иными словами, здесь прямая противоположность деизму, согласно которому истинно и спасительно только то, что познается одним общечеловеческим (естественным) разумом, тогда как вера имеет только факультативное значение (еще меньшее — «документы веры», которые называются богооткровенными).

фидеизм сциентического атеизма

Разумеется, о полном представительстве фидеизма в атеистической идеологии говорить нельзя. По той простой причине, что она не проблематизи-рует сам вопрос о соотношении веры и разума. Однако очевидные параллели этому явлению здесь налицо. На первый взгляд, эта идеология гораздо ближе деизму, и советская историография пыталась трактовать сам исторический деизм как непоследовательного, но верного союзника атеистического свободомыслия в его борьбе с религиозной верой. На деле же получается, что атеистический сциентизм основывается гораздо больше на вере, чем на разуме.

Прежде всего это видно из того уже хорошо изученного факта, что научная практика выдается в атеизме данного типа за то, чем она не является — за определенную идеологию. Наука, как известно — если это, конечно, реальная наука, — решает конкретные задачи конкретными методами на основании дескрипции конкретных явлений и конкретной экспериментальной базы. Если она решает задачи не конкретные, а общемировоззренческие, настаивает не на дескрипции, а на прескрипции (утверждениях не о том, что наблюдается, а о том, что должно наблюдаться) и выходит за границы возможностей опыта в область спекуляции, то это не наука, а то, что выдает себя за науку с определенными целями. Один наш весьма рассудительный апологет правомерно поставил вопрос о том, может ли сама основная доктрина сциентизма — о том, что всë достоверное знание, каким может располагать человек, может быть научно фундированным — быть научно фундированной7. Тем не менее, незаконный переход к этой пропозиции очень охотно делается, и уже здесь очевидно, что мы имеем дело с определенной верой, которая науке как таковой не причастна.

Но это еще очень «маленькая вера». Гораздо бóльшая заложена в атеистические опровержения теории тонкой настройки вселенной, когда предлагается считать, что уникальная и просчитанная Разумом, бесконечно превосходящим человеческий, констелляция физических констант и подборка других условий, необходимых для обеспечения жизни на Земле (таких, как количество углерода), есть лишь выпадение «счастливой косточки» или что это один бесчисленно многих сценариев развития мультивселенной. Полный отрыв и от рациональности и от экспериментальной науки (что может быть дальше от нее, чем спекуляции о мультивселенных?) позволяет с большой вероятностью предположить, что мы имеем дело здесь с простой верой в несуществование Бога, которая «феноменологически» от любой другой веры не отличается.

Но и это еще не последний градус веры. Сам общепризнанный миф об Эволюции как не только о корректоре или хотя бы редакторе развития форм жизни (с этим согласились бы и теисты), но и об их авторе, который осуществляет, будучи совершенно слепым и бессознательным, неправдоподобную последовательную и целеполагающую генерацию этих форм от бактерий и планктона до той формы, что дала возможность появиться шекспировским трагедиям, баховским хоралам, кантовским «критикам» или Интернету, свидетельствует о величайшей вере, презирающей любую «ползучую рациональность»8. Этот миф об Эволюции, который более всего напоминает гольбаховский миф о Природе тем, что деприватизирует атрибуты Бога, передавая их в ведомство бессознательных и совершенно случайных начал, может иметь не одно объяснение9. Клайв Стейплз Льюис писал в эссе «Похороны великого мифа», что в основе симпатий к эволюционизму лежат романтическое желание людей Нового времени не быть никому ничем обязанными во Вселенной и надежда на безграничное самоулучшение человеческого рода в будущем10. Он, несомненно, прав, но я думаю, что мотив обоснования прав человека на всестороннюю животность и презрение к духу является в настоящее время (по мере дезинтеграции того, что О. Шпенглер называл в свое время «фаустовской культурой») здесь более приоритетным. Об этом свидетельствуют — уже и на теоретическом уровне — и современные увлечения анимализмом вплоть до зоофилии, которые доказывают, что, вопреки Льюису, обсуждавшийся им миф отнюдь не был похоронен, но даже готов сам похоронить породившую его культуру. В любом случае мы имеем дело с очень сильной версией фидеизма, где к деформированной добродетели веры добавляются и две другие христианские теологические добродетели — надежда (на «невозвращение» Бога в мир) и любовь (к обе-збоженному, в соответствии с этой надеждой, миру).

Гораздо более серьезным я считаю то явление, что этот фидеизм включается в официальный реестр «европейских ценностей». Так, совсем недавно Парламентская ассамблея Совета Европы приняла резолюцию о том, что креационизм как антинаучное мировоззрение должен быть исключен из публичной сферы, поскольку не только противоречит эволюционизму как единственному научному мировоззрению, но и потому, что «движение креационистов обладает реальной политической властью»11. Подобные документы свидетельствуют об очень значительном кризисе авторитета церквей в Евросоюзе и убедительно опровергают хабермасовский миф о наступлении там эпохи постсекуляризма.

фидеизм атеистической церкви

Фидеизм есть несомненный признак религиозности, а религия не есть дело одного индивида, сама ее природа — общинная. Тот же Р. Докинз завершил свой бестселлер «Иллюзия Бога» справкой о тех ячейках, где люди, усомнившиеся в традиционных религиях, могли бы найти «помощь по реабилитации» (скорее всего, через очищение посредством разоблачения этих религий и инициации в «таинство эволюции»). Однако и задолго до него опыты построения атеистической церкви были.

Хорошо известно, например, что Огюст Конт пожурил «старый» гольба-ховский атеизм за неспособность к позитивному замещению религии, которое он воздвигал в виде новой вселенской соборности служения человечеству (божество, заместившее гольбаховскую материю) как Высшему Существу (Grand Étre). В 1848 г. Конт создает такую «экклезиологическую» структуру, как «Позитивистское общество», а к концу жизни провозглашает себя Pontifex Maximus нового культа. Возведение позитивизма на обломках католицизма опьяняло и многочисленных его последователей: для Эмиля Шартье (Алена) история человечества есть субститут священной истории, а сам Конт — бог (каковым был и Эпикур для «Гольбаха античности» Лукреция Кара); некоторые же другие видели в нем «апостольскую душу вселенской Франции», а в позитивизме «спасительное учение»12. Очевидно, что мы имеем дело с типичным случаем строительства имитационной религии, назначением которой мыслилось замещение традиционной.

То, что у Конта было тем, что современные религиоведы называют иногда игровыми религиями, в СССР стало совсем не шуточной реальностью. Имитационная природа атеистической религии (а кто может оспаривать законность самого этого словоупотребления при наличии атеистических буддизма, джайнизма или даосизма?) сохраняется и здесь, однако ее реализация потребовала массовых физических и духовных жертв. Тем, кто считает определение советской официальной идеологии как религиозной слишком сильным, можно предложить на рассмотрение целый ряд фактов. Обычный индивидуальный атеизм сводится преимущественно к глуповатому натуралистическому фидеизму, а также к надежде на то, что религиозные предрассудки постепенно, по ходу научного просвещения населения и саморазоблачения алчных жрецов, сами со временем отпадут. Начавшаяся же с 1918 года и завершившаяся окончательно в 1964 году соборная антирелигиозная кампания значительно больше напоминала сами религиозные войны (наподобие тридцатилетней войны в Германии и гугенотских войн во Франции), в которых осуществлялся геноцид иноверных. Религия может мешать в такой степени только другой религии, которая хочет заместить ее инфраструктуру, авторитет и, главное, воспитание человеческих душ. И эта территория активно занималась с привлечением всех административных и карательных ресурсов. Религиозными были опыты отмены самого традиционного календаря (с религиозными по символике двумя днями недели) и замена традиционных религиозных праздников новыми. Создавалась новая иконография (в виде изображения пантеона вождей), агиография (жития героев революции и функционеров партии), мартирологи и до сих пор не изжитое почитание коммунистических мощей. Функциональная структура КПСС поразительно точно имитировала церковную иерархию и соборность (съезды как точный аналог Вселенских Соборов, пленумы — Поместных). Сама партия приняла на себя функции Церкви, храня Писание (сочинения основоположников учения) и Предание (программные документы, заявления партийных совещаний, постановления и резолюции съездов и пленумов, наряду с произведениями руководителей партии, имевшими статус святоотеческих писаний13), определяя круг догматов новой веры (от догмата о саморазвитии мира до догмата о необходимости мировой революции) и тщательнейшим образом оберегая их чистоту от ересей и расколов14, с непременным участием государственного меча в каре раскольников и еретиков. Наряду, однако, с новыми, «заместительными» сакра-ментами и догматами, активно карикатуризировались и прежние. Таинство крещения заменялось «таинствами» инициации в комсомол и партию (после которых люди действительно становились новыми, если сознательно к этому относились), таинство покаяния — партийными проработками и знаменитыми саморазоблачениями партийных деятелей на сталинских процессах. Однако самой многомерной пародией стала, вероятно, деформация учения о первородном грехе. Здесь и четкое «учение» о том, что людей, безгрешных перед партией, нет (и что само отсутствие осознания грехов перед нею и есть признак самой большой вины), и презумпция виновности в сталинском судопроизводстве, опиравшаяся на доктрину о том, что если у человека и нет явного актуального греха перед партией и правительством, то всегда может быть потенциальный. Пародия на эсхатологию в виде строительства светлого будущего (ради которого надо терпеть все настоящее) позволила в свое время П. Тиллиху определить коммунизм — как и национал-социализм — в качестве квази-религии, и с этим определением вполне можно было бы согласиться, если бы это «квази-» не потребовало «полной гибели всерьез» (Л. Пастернак) массы гулаговских узников.

Кстати, о сравнении Тиллиха. Обычно считается, что, при многих параллелях нацистская идеология, в отличие от советской, содержала в себе элементы оккультизма, тогда как вторая была чисто натуралистической. В целом это так, поскольку доктриной последней официально считался (и на этом упорно настаивали) диалектический материализм. Но в некоторых слоях советского общественного сознания помимо материалистических функционировали и не совсем материалистические черты. Об этом свидетельствует прежде всего культ «отца народов» (атрибутика необычного человеческого существа), гибель на его похоронах множества людей, которые давили друг друга ради своеобразного, как я в том уверен, приобщения к «высшей субстанции»15 (подобно тому, как индуисты толпами бросались под колесницу Вишну-Джаганнатхи в Ориссе) и восстание в Тбилиси в марте 1956 года (после разоблачения культа личности на ХХ съезде партии), некоторые участники которого верили в то, что Мао Цзэдун мог бы воскресить Сталина, если бы московское политбюро ему в этом не помешало16. К излету же социализма в советском обществе вполне официально раскручивали «целителей» и «экстрасенсов», а в партийной среде было принято увлечение, например, учением Елены Рерих, что свидетельствует о потребности в нематериалистической религии.

Однако основной советский фидеизм локализовался все-таки в вере в партию, которая в эпоху «советского классицизма» (т. е. до эпохи «глубокого застоя», предшествовавшего распаду СССР) была призвана заместить Церковь. На официальном уровне было признано, что она была не только «высшей формой общественно-политической организации», но и, по свидетельству В. И. Ленина (т. е. «Писания»), умом, честью и совестью эпохи17. Эти три предиката партии, которые бессознательно имитировали предикаты Церкви в Никео-Константинопольском Символе Веры, означали, что как «соборное сознание» она ошибаться не может, но только отдельные ее деятели — точно так же, как Церковь заблуждаться не может, согласно православной вере, а лишь отдельные ее служители. Данный догмат имел прямой выход в действительность: многие члены партии, пережившие самые тяжкие и несправедливые репрессии, были уверены в том, что только отдельные функционеры, прикрывавшиеся именем партии, были повинны в их судьбе18 (были и такие, что считали, что они «получили по грехам своим», даже если сами о них не ведали, и что партия знает, кого и за что следует наказывать). О несомненном фидеизме свидетельствуют и трагические переживания людей после разоблачения культа Сталина на ХХ съезде: некоторые считали, что тем был нанесен «удар ножом в спину» рабочего класса, другие же испытывали точно такие же внутренние борения и фрустрацию, которую переживали те, кто отпадал по тем или иным мотивам от традиционной религии. Трагедия для них состояла в том, что непогрешимая (как Папа для католиков) партия сама отказывается от своей непогрешимости, а это уже полный разлом веры.

О том, что в описанных явлениях нет уникальности, свидетельствуют точные параллели в религиозном сознании тех, кто осуществлял «культурную революцию» в Китае или попал под ее жернова. Здесь были свои культурные особенности, связанные с тем, что практика китайской революции имитировала не только советскую, но и традиционную религиозность — буддийскую, прежде всего обряды покаяния (упосатха)19. Но фидеизм был тот же: люди совестливые преодолевали свою совесть потому, что этого требовала партия, которая ошибаться не может20.

Откуда происходит религиозность тех, кто отрицает саму религию и даже ее искореняет? Скорее всего, за ответом следует обращаться к теологии Жана Кальвина, которая в настоящее время развивается в реформатской эпистемологии А. Плантинги. Именно швейцарский реформатор нашел, со ссылкой на чувство антиципации божественного у всех народов, сформулированное Цицероном21, наиболее точные слова для утверждения наличия в созна- нии каждого человека, который приходит в мир (ср. Ин 1:9), такой способности, как «чувство божественного» (divinitatis sensus)22. Способность эта, как мне представляется, складывается из инстинкта и одаренности. Едва ли не каждый человек имеет инстинкт музыкальности (в очень широкой гамме степеней от способности лишь воспринимать музыку до способности ее творить) или сексуальности, но удовлетворяет он их по мере своих возможностей или обстоятельств своей жизни. Точно так же и религиозность дается и передается (от предков, первый из которых был создан по образу и подобию Божьему) каждому, поскольку он есть человек, но различны, конечно, ее степени и способы реализации. Атеистическая религиозность имеет поэтому конечное происхождение, общее с религиозностью нормальной, но является первертивной в аспекте ее объектов — в точности как то, что люди с «нетрадиционными ориентациями» имеют тот же всеобщий половой инстинкт, который применяется первертивно.

Причины, которые ведут к различным видам извращенной любви, разнообразны (в некоторых случаях это сама физиология, в других — более частых — неудачи с нормальной любовью, в третьих — еще более частых — пропаганда «современных ценностей»), как разнообразны и мотивы перехода людей в имитационную религиозность (здесь и разочарование в слишком тесных связях традиционной религии с государством, и поведение некоторых представителей этой религии, и опять-таки пропаганда, поддерживаемая иногда и мечом). Однако имеют место и очень значительные «трансцендентные факторы» — действие интеллектов и воль, тысячекратно, вероятно, превышающих человеческие. За грандиозным строительством советской атеистической церкви, которая в гораздо большей степени, чем глуповатая докинзовская эволюция, заслуживает названия «самого великого шоу на земле», должен был слышаться инфернальный хохот и над верующими и над неверующими²³, который, однако, позволил собрать очень богатый урожай плевелов (разумеется, за счет пшеницы), потому что враг человека сделал это (Мф 13: 28).

Из сказанного следует и более локальный, но достаточно значимый вывод из области культурологии. А именно, принимаемое уже за аксиоматическую истину положение о том, что наше общество живет после атеистического семидесятилетия в постсекулярную эпоху (крылатое выражение Ю. Хабермаса), нуждается в серьезной коррекции. По самой морфологии постсекулярная идеология должна предполагать, что ей предшествовала секулярная, но в действительности этой секулярной идеологии условно соответствовал лишь очень краткий (с общеисторической точки зрения и вовсе малозаметный) промежуток между окончательным разложением советской атеистической церкви и началом реставрации традиционной религиозной идеологии в постсоветском государстве. В отличие от Запада в России никогда не было реальной секулярности, а потому и здесь, как и во многих других случаях, чужие костюмы на наших плечах сидят плохо24.