Феномен веры в поэзии Е.И. Блажеевского: трансформация религиозных образов и мотивов

Разумеется, пореволюционная действительность положила конец подобного рода увлечениям. Вопросы веры ушли из поля активного обсуждения, но возникло немало ситуаций, когда невыраженная потребность веры стала приоритетом внутренних переживаний, а религия рассматривалась в большей степени с точки зрения исторического и культурного влияния. Все это создавало необходимость обращения к самым потаенным сторонам личности и биографии писателя, в свою очередь аналитический подход к литературному материалу предполагал разграничение художественной игры и форм отражения истинного авторского мировоззрения в литературном произведении.

Е. Блажеевский не был воцерковленным человеком: бабушка, с которой он прожил долгое время, была атеисткой, поэтому с детства вопросы веры едва ли выносились за пределы внутренних размышлений мальчика. Привычка говорить о Боге и с Богом, исходя из собственных представлений и понятий, не следуя вероучительному канону, нашла свое воплощение в творчестве Е. Блажеевского. Неслучайно уже после смерти поэта его друг Ефим Бершин писал: «Когда писал – не боялся. Был абсолютно свободен. Потому и не исповедовал никакой религии, и не ходил в церковь, что не терпел любого вмешательства в свои отношения с Богом. Так и заявлял: “Мне не нужны посредники”» [1, с. 431].

Е. Блажеевский родился в Азербайджане, где наиболее распространенной религией является ислам. Однако город Кировабад (Гянджа), его малая Родина, в то время был разделен на две части: армянскую и азербайджанскую. Соседство разных культур и религий в окружении будущего поэта определенно повлияло на широту взглядов. И хотя в этом возрасте проблемы веры его мало волновали, атмосфера мусульманской культуры, преимущественно в которой рос Е. Блажеевский, давила на него и воспринималась как нечто «неродное». Неслучайно в стихотворениях об этом периоде жизни явно прослеживается противопоставление себя «местной жизни». С шестидесятых годов юноша живет в Москве и спустя некоторое время осмысляет свой переезд так:

Из мусульманства, Из дашбашных дел,

Из местной жизни, Чуждой славянину, Я непременно вырваться хотел.

И променял Чужбину На чужбину... [1, с. 428].

При первичном знакомстве с лирикой поэта можно отметить христианское отношение к «падшим», что хорошо видно по стихотворению «1972 год». Повествование о жизни «в доме возле Бронной» сопровождается изображением мрачных, но знакомых многим картин быта в «доме игрушечном», где «…пахла едко, по-старушечьи, / Пронзительная нищета». Однако вместо противопоставления себя кричащим пьяницам, уже окончательно опустившимся на социальное дно, лирический герой, явно отражающий мироощущение автора, замечает:

Я в это время окаянное, Средь горя и макулатуры, Не спал. В окне галдели пьяные, Тянуло гарью из Шатуры.

И я, любивший разглагольствовать

И ставить многое на вид,

Тогда почувствовал, о Господи, Что эта грязь во мне болит,

Что я, чужою раной раненный, Не обвинитель, не судья – Страданий страшные окраины, Косая кромка бытия [1, с. 16].

Стихотворение написано о давно ушедшем для Е. Блажеевского времени, поэтому можно было бы ожидать отрефлексированные до спокойных формулировок мысли, однако текст наполнен глубоко эмоциональными переживаниями о событиях, которые, как кажется, произошли совсем недавно. Примечательно в этом контексте восклицание «о, Господи!», демонстрирующее не только высокую степень эмоциональной вовлеченности в прошлое, но и создающее образный фон, позволяющий говорить о вполне христианском самоощущении. Лирический герой как бы удивляется тому, что он, «любивший разглагольствовать», не хочет примерять на себя мантию судьи. Но во второй половине двухчастного стихотворения становится ясно, что «чужая рана» разрастается и становится своей: «в пивных я находил забвенье и отраду / За столиком на лавках приставных». Здесь же между строк читается библейская сентенция: не судите, да не судимы будете.

В своей поэзии Е. Блажеевский часто обращается к прошлому, переосмысляя детство и с ностальгической грустью вспоминая молодость. Как правило, эти мотивы связаны в его творчестве с рассуждениями о смерти и темой загробной жизни. Интересно в этом контексте стихотворение 1993 года:

Кладбища, оснащенные гранитом

И тишиной, которая густа, Ни русским, ни армянским, ни ивритом Уже не осквернят свои уста.

Здесь люди спят, что некогда устали Любить, плодить, страдать, и навсегда Их тени призвала к себе страда В страну надежды и большой печали, Где не запоминается вода...

А кто куда причалил и когда Не скажет сразу, грубый команданте. Вот турбюро Вергилия, а Данте Сонетами торгует у пруда...

Не избежать полезного труда

Ни гению, ни птице, ни сатрапу. Чудовищу я пожимаю лапу И понимаю: больше никогда Не насладиться, не опохмелиться, Не распрощаться – ты попал в загон.

И нечем человеку расплатиться

За эту плоть, за молодость, за кон... [1, с. 170].

Ортодоксальное представление о загробной жизни редуцируется полушутливым упоминанием «турбюро Вергилия» и торгующего сонетами Данте. Традиционное противопоставление жизни земной и жизни загробной в данном случае интересно тем, что вне зависимости от того, «кто куда причалил и когда», по мысли поэта, никому «не избежать полезного труда», потому что труд этот является расплатой за жизнь на Земле. При этом слова «их тени призвала к себе страда» и «ты попал в загон» создают ассоциативный ряд, в финальной точке которого находится образ из древнеегипетской мифологии – Поля Иару, соответствующие христианскому Раю. В Полях Иару после смерти праведники занимаются привычными для них при жизни вещами, но с большим успехом и удовлетворением. При этом «Иару окружают стены из бронзы, ячмень растет высотой в 4 локтя (1 локоть ≈ 0,5 м), полба высится на 9 локтей. <...> По представлениям египтян, умершие выполняют в Иару все сельскохозяйственные работы» [4]. Древним египтянам в сборе урожая помогали ушетби – статуэтки, работающие в загробном мире за усопшего. Однако для тех, кто похоронен без таких помощников, пребывание в египетском Раю вполне может показаться вечной страдой в загоне.

Частотное смешение христианских и языческих мотивов и образов может создать впечатление синкретической религиозности автора. Конечно, следует оговориться, отметив условность содержания и художественную игру во многих стихотворениях. Однако оригинальность взглядов Е. Блажеевского в вопросах веры становится видна при анализе его лирики в целом.

Как правило, в произведениях, где личные для Е. Блажеевского вопросы (детство, супружество, мама и т.д.) сочетаются с темой смерти, поэт отказывается от введения в текст «экзотических» религиозных мотивов и образов, что может трактоваться как желание освободиться от упрощенной формы литературной маски и максимально сблизить лирического героя с автором. Тем не менее, на первый взгляд, вполне христианское представление о загробном мире и Боге сочетается с верой в реинкарнацию. Так, в «Постскриптуме» поэт пишет о переходе души «из мрака в темноту», описывая круговорот жизни одного человека в разных телах: лирический герой, говоря о «новой жизни», убежденно замечает, что «она случится, но в другой Отчизне». Стихотворение, написанное за десять лет до смерти поэта, было вдохновлено сестрой его супруги, которая с помощью нумерологической карты гадала зятю на его прошлую жизнь. После этого события увлеченный поэт пишет: «Я появился в первый раз давно – / В Ирландии в тринадцатом столетье» и «Но все же я хочу родиться вновь / Не на угрюмом Севере, а, скажем, / В далекой и прекрасной Аргентине» [1, с. 237]. Описывая феномен реинкарнации, Е. Блажеевский свободно использует языческие образы: «…и горло / Приятно холодит летейская вода» [Там же]. Объяснить появление этого стихотворения можно впечатлительностью творческого человека и широкой популярностью в то время мистических практик – отсюда и игра с образами из разных религий. Однако мотив «перерож- дения души» очень часто встречается в лирике поэта и до описанного случая гадания, поэтому столь утвердительно читаются строки: «…душа, с ее суровым стажем, Согреется и обновится кровь» [Там же].

У Е. Блажеевского были очень теплые отношения с матерью, смерть которой поэт переживал трагично, именно поэтому стихотворение «Маме», которое он дополнял и переписывал в течение шести лет, можно считать очень личным. В нем он с горечью осмысляет уход из жизни самого близкого человека и предчувствует собственную смерть.

<…>

И в тебе поселяется он — Твой последний посредник в юдоли… Что ему суета похорон И сквозное январское поле!.. Он… снежинкой уйдет в пустоту, Не заботясь о брошенном теле, И заменят портрет в паспарту На картинку «Грачи прилетели». Он… вернется в обличье ином, Что ему погребальная яма И забрызганный красным вином Рубаи из Омара Хайяма?!

Он… влетевший в московский подъезд, Невесомый почти и незримый Старожил неизведанных мест, Для которых величие Рима Было б скопищем жалких камней В мишуре самодельной рекламы, И меня посетит, и ко мне Долетит извещенье от мамы, Что не только она, но и я, Забывая ненужное знанье, Обрету в темноте бытия,

Как бессмертье, другое сознанье… [1, с. 178–180].

Подобные примеры упоминания реинкарнации неоднократно встречаются в творчестве Е. Блажеевского. Интересно, что перед перерождением души, как правило, проходит какое-то время – она либо «…летает по свету в худых небесах…» (как в стихотворении «Обращаюсь к тебе, хоть и знаю – бессмысленно это», 1977 г.), либо осознает себя при переходе в небытие, «из мрака в темноту» (как в «Постскриптуме», 1989 г.).

По воспоминаниям дочери поэта, Марии Евгеньевны, Е. Блажеевский предчувствовал собственную смерть, прямо говорил об этом супруге и не стеснялся описывать эти переживания в своих стихотворениях. Неудивительно, что в его лирике противопоставление жизни и смерти часто размывается – и связано это напрямую с особым представлением поэта о «душе». Душа, по его мысли, всегда чего-то хочет, куда-то рвется и о чем-то переживает, даже временное пребывание вне тела после смерти не является универсальным ответом, о чем он пишет в стихотворении «Сжимается шагрень страны…»:

Но даже там, где рвется нить Судьбы, поправшей дрязги НЭПа, – На дальних перекрестках неба Души не умиротворить... [ 1, с. 142].

Более того, вера в перерождение душ (пусть и с некоторым непостоянством, паузами в небытии и проч.) позволяет лирическому герою Е. Блажеевского воспринимать ее как своеобразное обновление или сон между сменяющимися жизнями. Из-за этого жизнь, с ее тяготами, ужасами и невозможностью полностью забыться хотя бы на время порой становится менее привлекательной, чем смерть («Телефон молчит в ночи…», 1986 г.):

И нелепо дорожить Прочерком деяний в смете, И всего сложнее – жить, Ибо жизнь страшнее смерти [1, с. 172].

Пауза между прошедшей жизнью и жизнью новой действительно может напоминать лирическому герою сон – период, неважно насколько долгий, проходящий, как кажется, за мгновение. Жизнь же, напротив, неостановимо тянется. Во многом описанный Е. Блажеевским путь души после смерти человека напоминает ницшеанскую концепцию «вечного возвращения». Становится понятно, почему в приведенном выше отрывке автор противопоставляет глагол «жить», выражающий непременную протяженность во времени, существительному «смерть», которое как бы ставит точку до нового перерождения.

Таким образом, темы смерти и загробного мира в поэзии Е. Блажеевского появляются довольно рано, однако в большей степени актуализируются в последнее десятилетие жизни. Для раскрытия этих тем поэт широко использует религиозные мотивы и образы, конструируя в своих текстах подобие синкретической религии. Однако если аллюзии на языческие вероисповедания используются для создания особой мифопоэтической структуры, то обращение к опосредованной неортодоксальной христианской традиции и феномену реинкарнации, встречающиеся в лирике поэта наиболее часто, можно трактовать как поэтическое переложение реального религиозного мировосприятия Е. Блажеевского.