Февральская революция и проблема выбора жизненных стратегий художественной интеллигенцией

Революционные события, начавшиеся в феврале 1917 года, не только привели к слому старой государственной машины, смене власти, к изменениям во всех сферах общественной жизни. Они предопределили трансформацию условий жизни и деятельности, менталитет и практики повседневной жизни каждого человека, что привело к необходимости выработки новых жизненных стратегий.

Под жизненной стратегией понимают идеальную модель, формирующуюся в сознании индивида, представляющую систему целей, задач и способов их достижения человеком во всех сферах жизнедеятельности [2].

Одним из подходов типологии жизненных стратегий в отечественной социально-психологической литературе является подход Н. Ф. Наумовой [26, с. 40]. Беря за основу тип социальной адаптации человека, она предложила три типа стратегий: успешной внешней адаптации; эффективной внутренней адаптации и выживания. Стратегия успешной внешней адаптации ориентирована на настоящее и ближайшее будущее, эффективной внутренней адаптации - на прошлое и отдаленное будущее, выживания – на настоящее. Исходя из этой типологии, рассмотрим жизненные стратегии художественной интеллигенции в период февральской революции.

Проблема отношения художественной интеллигенции к революции 1917 г. начала активно изучаться в советской историографии в 1980-е гг. В работах В. Р. Лейкиной–Свирской [23], О. Н. Знаменского[14], В. П. Лапшина [22], Г. И. Ильиной [16] было проанализировано положение литературно-художественных сил до 1917 г. и в период революции, эволюция политических позиций, социально-психологического состояния и общественных настроений, участие в общественной жизни под воздействием революционных событий 1917 года.

В 1990–2000-е гг. появились работы, рассматривающие вопросы социальной психологии художественной интеллигенции (см: [15] [19]). Отдельные профессиональные отряды художественной интеллигенции стали объектом изучения историков А. Н. Еремеевой [13], В. М. Клычникова [17], И. В. Купцовой (см.: [20] [21]), Е. А. Токаревой [34], С. А. Степанова [31], М.А. Чегодаевой (см.: [35] [36]).

Современные авторы обращаются к разработке тем, связанных с изучением проблем изменений в мировоззрении и ценностных ориентирах российской художественной интеллигенции, а также перемен произошедших в повседневной жизни и быте российских интеллигентов (см.: [1] [10] [12] [30] [31]).

Общее настроение художественной интеллигенции в феврале 1917 г. можно обозначить как тревога. Забастовки рабочих Петрограда первоначально воспринимались как стихийные выступления, бунт, мятеж. З. Н. Гиппиус записала в своем дневнике 23 февраля: «Боюсь, что дело гораздо проще. Так как (до сих пор) никакой картины организованного выступления не наблюдается, то очень похоже, что это обыкновенный голодный бунтик, какие встречаются в Германии» [11, с. 447]. А. Н. Бенуа 27 февраля отмечал: «Но во что я решительно не верю – так это в какую-то осмысленность всего того, что творится, в какую-то планомерность… С моей точки зрения, это как-никак, «голодный бунт» [4, с. 116].

Причины начавшихся волнений деятели литературы и искусства видели в войне и продовольственной проблеме. А. Н. Бенуа считал, что «все дело в хлебе, иначе говоря, в войне, в фактической невозможности ее продолжать уже год назад, когда обнаружился чудовищный недостаток в вооружении» [4, с. 116]. М. М. Пришвин указывал, что «вся политика и государственность теперь выражаются одним словом «хлеб»…Есть такое ощущение, что эта забастовка с лозунгом «Хлеб» прорвала фронт мировой войны» [27, с. 77].

Отсюда и неверие, что акции протеста могут вылиться во что-то более серьезное. М. М. Пришвин 27 февраля отмечал: «Мелькает мысль, что, может быть, и так пройдет: вчера постреляли, сегодня попугают этим, а завтра опять Русь начнет тянуть свою лямку» [27, с. 78]. О том же говорит А. Н. Бенуа: «Все крайне возбуждены и никто не питает иллюзий насчет успеха революционного движения. Представляется более вероятным, что полиция и штыки подавят мятеж, но о мятеже, во всяком случае, можно вполне говорить как о факте уже свершившемся» [4, с. 109].

Тем не менее, 28 февраля А. Н. Бенуа пишет: «А, пожалуй, это и революция» [4, с. 116].

Осознав, что это больше, чем бунт, что революция произошла, встал вопрос об определении своего отношения к ней, о выработке жизненной стратегии. Таким образом, осознание необходимости самоопределения было связано с признанием происходящих событий революцией. Справедливы слова немецкого автора А. Меллер ван ден Брук: «Если революция стала фактом, то мыслящему человеку не остается ничего иного, как принять ее в качестве новой данности, новой исходной точки. Никто не может отменить революцию, повернуть события так, как будто ее не было» [24, с. 43].

Очевидно, что выработка жизненной стратегии – процесс длительный, он зависит как от внешних объективных факторов, так и от социальных и личностных функций, выполняемых человеком в обществе.

Из трех жизненных стратегий (по типологии Н. Ф. Наумовой) в феврале – марте 1917 г. можно говорить о двух: успешной внешней адаптации и выживания. Для эффективной внутренней адаптации требовался более длительный период времени. Стратегия выживания была связана с удовлетворением первичных потребностей – биологических и экзистенциальных, с обеспечением средств и безопасности существования. Стратегия эффективной внешней адаптации связана с удовлетворением вторичных (социальных, идеальных и престижных) потребностей.

Процесс выработки жизненной стратегии – сложный и болезненный. Показательно его сравнение с кораблекрушением М. М. Пришвиным: «Когда тревога, похожая на состояние души во время кораблекрушения, миновала и мы увидели, что жить еще можно, и оглянулись вокруг себя, то услышали, что все вокруг беспокоятся о хлебе насущном… Было похоже на кораблекрушение. После которого мы попали на землю необитаемую и стали придумывать средства жизни на этой новой земле» [27, с. 79]. Сложность адаптации состояла в скорости происходящих изменений. Михаил Пришвин писал: «Редко может кто сказать о событиях с точным определением времени, так много всего пробегает в обыкновенный час» [27, с. 81].

Интересно, что в первый месяц революции эти две стратегии во многом сблизились.

Успешная внешняя адаптация стала одной из форм выживания, а выживание – одним из условий внешней адаптации.

В обеих стратегиях можно выделить стадию наблюдения. Оно было необходимо для ориентации в новой системе, понимании внешних атрибутов революции.

Художественная интеллигенция в своем большинстве выступила больше как свидетель революции, а не как ее активный участник. Показательны воспоминания А. Я. Таирова: «Мимо нас проносились моторы, мимо – шли войска. Мимо – заливая снежные улицы, перекатывались мощные волны рабочих. А мы стояли на тротуарах, за чертой. За цепью – зрители той непостижимой мистерии, что творилась на наших глазах!» [33, с. 14]. В дневниках и воспоминаниях часто встречается упоминание наблюдения за революционными событиями из окна.

Для выживания и успешной внешней адаптации большое значение имело признание революции. Большая часть художественной интеллигенции приветствовала Февральскую революцию. В Проекте воззвания московских писателей говорилось: «Не может быть двух мнений о свершившемся в России перевороте. Мы уверены, что только духовные слепцы могут не видеть, как величественно-прекрасно сверившееся, только враги народа могут отрицать его неизмеримое значение, только люди, чуждые самым основным заветам нашего прошлого, в частности нашей литературы и ее великих творцов, могут сомневаться в том, что теперь исполнились лучшие чаяния прекраснейших умов нашей истории» [28, с. 135]. Автор передовой статьи журнала «Рампа и жизнь» отмечал: «Сбылся удивительный сон, которому было так трудно поверить. Этот сон принес осуществление самых наших заветных, сокровенных, дорогих пожеланий. И так громадно и глубоко значение свершившегося, что не найдешь во всем богатейшем русском языке слов достаточно выразительных, чтобы можно было охватить ими смысл этого чуда» [29, с. 3]. В. Я. Брюсов в статье «О новом русском гимне» писал: «Много восторженных слов рвется из души при мысли о том, что нами только достигнуто» [8, с. 140]. А. А. Блок радовался: «Произошло то, чего еще никто оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала» [25, с. 387]. «Было жутко и радостно все время. Глаза видели, а ум еще не воспринимал. Все провалилось куда-то старое, вчерашнее, на что боялись смотреть», - вспоминал Б.М. Кустодиев [6, с. 156]. К. А. Сомов назвал Февраль «радостной сказкой» [18, с. 175], а Л. Н. Андреев сравнивал его с праздником души [3, с. 105]. Для части художественной интеллигенции отношение к произошедшим событиям имело эстетический, а не рациональный характер.

Признавая принятие февральской революции большинством художественной интеллигенции, важно отметить наличие в ее настроениях и «полярных крайностей, и промежуточных состояний, и сочетание, казалось бы, несочетаемого» [14, с. 96]. Признание революции было сопряжено с пониманием ее противоречивости и сложности. М. М. Пришвин, например, говорит, что «наступили великие и страшные дни» [27, с. 78]. С. Н. Василенко свидетельствовал о том же: «Чувствовалась какая-то огромная внутренняя усталость – от войны, тревожной, вечно напряженной жизни, от смутного ожидания новых крупных событий» [9, с. 357]. Пугала стремительность революции, отсутствие явного руководства ею. З. Н. Гиппиус отмечала: «Безголовая революция – отрубленная, мертвая голова»; «Грозная, страшная сказка... И какая невиданная, молниеносная революция» [11, с. 453].

Вызывала опасение продолжающаяся война. В. Я. Брюсов в статье «Как прекратить войну» исходил из убеждения, что «нам нужен мир, чтобы укрепить не вполне еще прочное основание нашей свободы, чтобы перековать весь строй нашей жизни на новых свободных началах, чтобы наверстать потерянное царским режимом за несколько столетий на всех поприщах, нам нужен мир, чтобы спокойно предаться созидательной работе» [7, с. 143]. Но достижение мира, по его мнению, возможно только на приемлемых условий и с согласия союзников. Основными задачами момента он признавал бесперебойное снабжение армии снарядами и продовольствием, пополнение новыми кадрами, установление строгой дисциплины, поддержка сильной единой центральной власти (а не двоевла- стия), дипломатическая подготовка мирных переговоров.

В статье «Родина в опасности» В. Г. Короленко также рассматривал проблему войны и мира: «Сейчас защита родины вдвойне нужнее. С нею мы защищаем новую свободу, которой внешнее нашествие грозит смертельной опасностью…Нужно не только радоваться и пользоваться свободой, но и заслужить ее до конца, а заслужить можно одним – последним усилием для отражения противника, работа на фронте и в тылу, на всяком месте для отражения опасности, до конца великой войны… Мы вошли в войну рабами, но к концу ее приходим свободными… У свободной России есть, что сказать на великом совещании народов, которое должно положить основы прочного мира» [5, с. 2]. Наконец, наибольшую тревогу вызывала судьба русской культуры.

Обе стратегии (выживания и успешной внешней адаптации) предполагали и стадию «служения (общественной работы)». Разница была в том, что в стратегии выживания причиной «служения» был поиск средств к существованию. Артист Р. Б. Аполлонский вспоминал: «Помимо общей тревоги, проступала еще очень мучительная мысль о чисто материальном вопросе, о дальнейших средствах к жизни. Думаю, что всякий из нас, в большей или в меньшей степени, пережил те же мучительные часы. Потому что за спиной каждого стоят близкие сердцу, за которых он в ответе» [32, с. 7].

В стратегии успешной внешней адаптации «служение» было вызвано потребностью в общественной работе. Многие представители художественной интеллигенции под влиянием революционных событий заняли активную жизненную позицию, которая выражалась в организации охраны памятников культуры. С. С. Чахонин, рассматривая отношение интеллигенции к Октябрьской революции, говорил о ее части, «которая считала своим долгом остаться сторожем угрожаемых пожаром сокровищ русского духа, русской культуры. Эти люди считали необходимым, чтобы вблизи русских музеев, библиотек, лабораторий, театров остался кто-нибудь, кто бы прикрыл их своим телом в случае опасности, кто бы сохранил нам преемственность русской культурной работы, кто бы, несмотря ни на какие бури, тянул золотые нити русской мысли, русского чувства» [24, с. 44]. Данная стратегия была характерна для части деятелей литературы и искусства уже в феврале 1917 г. Во-первых, эта деятельность давала возможность заниматься творчеством. Во-вторых, она была политически нейтральна и создавала условия для сотрудничества с разными властями. В-третьих, она стала реализацией старой теории «малых дел», которая позволяла чувствовать себя сопричастным к тем грандиозным историческим события, свидетелями которых интеллигенции пришлось стать.

Одним из примеров такого «служения» стала деятельность комиссии А. М. Горького, организованная 4 марта 1917 г. 13 марта комиссия стала частью созданного по инициативе комиссара по бывшему Министерству двора Ф. А. Головина Особого Совещания по делам искусства, которое должно было заниматься среди прочего осуществлением мер, обеспечивающих сохранность художественных памятников и собраний, находящихся в ведении бывшего Министерства двора, организовывать проверки и приемки художественных сокровищ, находящихся в государственных дворцах и музеях.

Членами Особого совещания стали: А. М. Горький (председатель), А. Н. Бенуа, Н. К. Рерих (товарищи председателя), М. В. Добужинский, З. И. Гржебин (секретари), В. А. Аргутинский–Долгоруков, И. Я. Билибин, В. Г. Каратыгин, А. В. Карташев, Н. Е. Лансере, Г. К. Лукомский, П. М. Макаров, Е. И. Нарбут, П. А. Неклюдов, К. С. Петров–Водкин, А. Н. Тихонов, Ф. И. Шаляпин, И. А. Фомин, Н. Д. Соколов, В. А. Щуко, М. П. Неведомский (Миклашевский), С. В. Завадский, В. Ф. Нувель [20, с. 172]. Несмотря на недолгий срок работы (до середины апреля) Особому Совещанию по делам искусств в целом, и особенно комиссии музе- ев и охраны памятников удалось многое сделать: выселить из Петергофского дворца роту самокатчиков, отстоять ряд залов Елагинского дворца от размещения в них лазаретных коек и решить вопрос о переводе его художественной коллекции в музейное помещение, провести переговоры с хозяевами Ораниенбаумского дворца об организации охраны и вывозе всего наиболее ценного для хранения в одном из государственных учреждений, принять решение о превращении Зимнего дворца в художественно-исторический музей, в результате переговоров с местным Советом солдатских депутатов было изменено решение об устройстве могилы жертвам революции перед Царскосельским дворцом, коллекция картин К. Фридриха в Ропшинском дворце была переведена в музейное хранилище, были собраны портреты царской фамилии из Сената, Синода и Зимнего дворца для их дальнейшего размещения в музее и др. [20, с. 174].

В переходные периоды поиск жизненных стратегий усложняется, что наглядно показали события февраля 1917 г. Это связано, в первую очередь, с внешними изменениями (положение на фронте, смена состава Временного правительства и т.д.). Вместе с тем, по мнению Н. Ф. Наумовой что в условиях нестабильного общества усиливается зависимость жизненной стратегии человека от его социального и индивидуального жизненного ресурса и, прежде всего, от социального статуса [26], который также претерпевает изменения. Исходя из этого, можно отметить преобладание в первые месяцы революции 1917 г. стратегии выживания и стратегии успешной внешней адаптации, которые проявились в формах наблюдения, принятия революции и служения. В целом выработка этих стратегий проходила под знаком признания Февральской революции.