Финикийская философия и греческий атомизм: случай Моха Сидонского

Тот факт, что мы обычно считаем философию порождением исключительно греческого духа и начинаем ее традиционно с Фалеса, связан не только с нашими культурными стереотипами, но и с еще одной судьбоносной константой бытия – исторической случайностью: просто так получилось, что сквозь текстологическую толщу веков лучше всего удалось просочиться историографической традиции платоников и перипатетиков, достигшей апогея у Гегеля1, чьими сынами – законными или приемышами – мы до сих пор во многом являемся. Были, однако, в Античности и альтернативные истории философий, отыскивающие и обнаруживающие корни мудрости не только хронологически до Фалеса2, в текстах эпических поэтов и теологов, но и топологически – за пределами Греции, в частности на Востоке.3 Поэтому, говоря в данном случае о Мохе Сидонском, мы апеллируем именно к этой, альтернативной, но вполне традиционной для самих греков истории философии, возводящей мудрость эллинов к мудрости варваров – мудрости, крупицы которой сохранились в пестрых фрагментах позднеантичных док-сографов и ранних церковных писателей.

Упоминание о Мохе из Сидона сохранилось во фрагментах, которые мы находим у множества античных авторов, и последовательность этих свидетельств, учитывая редкость имени, говорит в пользу единства фигуры Моха4.

Нас, разумеется, интересуют в первую очередь философские фрагменты, и в этом отношении особой важностью обладает свидетельство Посидония через Страбона5, который говорит, что если же нам следует поверить Посидонию, то и древнее учение об атомах происходит от Моха, мужа сидонского, жившего до времен Троянской войны.

εἰ δὲ δεῖ Ποσειδωνίωι πιστεῦσαι, καὶ τὸ περὶ τῶν ἀτόµων δόγµα παλαιόν ἐστιν ἀνδρὸς Σιδονίου Μώχου πρὸ τῶν Τρωικῶν χρόνων γεγονότος.

М.А. Солопова предлагает поместить эту цитату в контекст т.н. лингвистической гипотезы6, согласно которой античный атомизм представляет собой концептуальный трансфер языковой структуры в тело реальности. Другими словами, подобно тому как слова языка состоят из неделимых единиц, фонем, или, говоря по-гречески, стихий, так и совокупность сущего состоит из неделимых атомов. И действительно, вполне возможно, что Демокрит пришел к своей интерпретации реальности, отталкиваясь именно от лингвистической и речевой структуры, опирающейся на алфавит7. Однако как отмечает Кидд, издатель фрагментов Посидония, последний должен был опираться на какую-то литературную традицию, предшествующую каноническому ато-мизму8. На эту же традицию, предположительно финикийского философа Моха, как показал Эрнст Гюнтер Шмидт, опирался и Нонн в «Деяниях Диониса» (41. 50-56), когда воспевал людей из Берита, которых порождает земля путем четырехкратного смешения неделимых частей, атомов, с четырьмя элементами9.

Вернемся, однако, к статье Солоповой. Она спрашивает, как и почему атомизм появился именно в Греции, и говорит, что греки сами не смогли этого объяснить и, как это часто бывает, придумали постфактум этиологический миф, что, мол, атомизм возник очень давно, вместе с алфавитом, который привезли финикийцы, а значит, финикийцы и придумали атомизм. «Эта … сиро-финикийская гипотеза в своем роде безупречна, – отмечает Солопова, – пусть она фантастична и выдает патриотические чувства своего автора, уроженца Сирии»10. Действительно, Посидоний был родом из Сирии, из Апамеи, но этого вовсе недостаточно, чтобы признать его сообщение абсолютно ложным – потому что Посидоний был вообще-то величайшим ученым, и не только из стоиков, но вообще в античной науке – это была своего рода реинкарнация Аристотеля, и мы вполне можем, да, пожалуй, и должны отнестись к этому свидетельство со всей серьезностью, потому что на самом деле ничего удивительного в том, что финикийцы изобрели вместе с алфавитом и нечто вроде протоатомизма, нет. Посидоний, будучи, вероятно, полиглотом и активно интересуясь «варварской» литературой, мог читать сочинения Моха не только в переводах на греческий, но в том числе и на финикийском языке, пусть и с чужой помощью11. Нужно также отметить тот факт, что даже скептик Секст Эмпирик, обсуждая вопрос телесности или бестелесности атомов, вполне доверительно относится к свидетельству Посидония, когда говорит о том, что, возможно, предтечей атомизма Левкиппа и Демокрита был финикиец Мох12.

И тут уместно сослаться на замечание Джозефа Нидэма, на которого также ссылается и Солопова, но гипотезу которого, однако, применительно к античной, скажем так, физике малых тел признает скорее заводящей в тупик, нежели проясняющей что-либо. Нидэм пишет: «Поразительным … фактом является то, что языки всех тех цивилизаций, которые разрабатывали атомистические теории, были алфавитными»13. Он говорит в первую очередь об индийской, арабской и греческой культурах, которые, в отличие от китайской идеографической культуры, были алфавитными, и именно поэтому китайская культура не разработала атомистической теории. Нидэм продолжает: «Подобно тому как почти бесконечное разнообразие слов может быть образовано различными комбинациями из относительно небольшого числа букв алфавита, так и идея о том, что большое количество тел с различными свойствами может быть образовано различными способами путем объединения очень небольшого числа составляющих элементарных частиц, была достаточно естественной»14.

Солидарна с Нидэмом и авторитетный отечественный индолог Виктория Лысенко, которая подчеркивает, что влияние алфавита на мышление сопоставимо с влиянием базовых лингвистических категорий, описывающихся в рамках гипотезы лингвистической относительности Сепира-Уорфа15.

Еще более красноречив Вяч. Вс. Иванов, который в предисловии к книге А. И. Кобзева о китайской философии пишет следующее: « Поскольку у греков каждая буква могла иметь не только звуковое, но и числовое значение, с идеей алфавита тесно связано было и открытие натурального ряда, изменившее представление о числах. Вместе с тем, – продолжает Иванов, – алфавитный принцип и связанные с ним идеи дискретных (прерывных) единиц (атомов, или stocheia – «кирпичиков»16, из которых состоят миры символов) неразрывны не только с идеей натурального ряда, но и с логическим выводом, дедукцией»17.

Все эти свидетельства мы привели лишь для того, чтобы укрепить тезис Посидония о том, что Мох-финикиец мог быть изобретателем прото-атомизма, потому что Финикия – алфавитная культура. Представляется целесообразным в случае неопределенности наделить тексты презумпцией истинности – пока не доказана их ложность, а ложность того, что в Финикии мог быть атомизм, – не доказана. Да и в самой Античности о Мохе говорили разное. В источниках он зачастую дублируется с Лаитом, своим переводчиком на греческий, и такая же ситуация с другим финикийским философом – Сан-хуниатоном и его переводчиком Филоном Библским18. Упоминает Моха и Ямвлих в биографии Пифагора, когда говорит, что последний прибыл в Сидон, где встречался с потомками прорицателя и фисиолога Моха19. Дамаский в сочинении «О первых началах» (1.323, 7-18) приписывает Моху Сидонскому развитую теологическую систему20. Как отмечает Р.В. Светлов, теологом Мох здесь назван в аристотелевском смысле: т.е. как «тот, кто рассуждает о первоначалах, используя мифологические и религиозные образы»21. Дамаский в указанном выше сочинении использует в качестве источника Историю теологии Евдема Родосского, которую, в свою очередь, тот составил, опираясь отчасти на Сборник софиста Гиппия из Элиды, из чего, согласно Светлову, можно сделать вывод, что информация о финикийских космогониях была хорошо известно уже до эпохи Платона22. И действительно, Татиан в «Речи к эллинам» (37)23 говорит о трех финикийцах, Феодоре, Ипсикрате и Мохе24, книги которых перевел на греческий вышеупомянутый Лаит, который, в свою очередь, был также и автором жизнеописания философов (τοὺς βίους τῶν φιλοσόφων) и о котором мы подробнее поговорим ниже. Долгое время считалось, что переводы этого Лаита на греческий не имеют никакого отношения к аутентичной финикийской мифологии, но являются обычной подделкой, однако после открытия угаритских текстов (о чем также ниже) развеялись все сомнения в том, что развитая мифологическая система у финикийцев не только существовала, но что она сложилась еще до Троянской войны25, и что, следовательно, нет нужды сомневаться как в существовании Моха и его сочинений, так и в адекватном переводе последних на греческий, выполненном Лаитом. И не исключено, что именно такой перевод лежал на столе у Дамас-кия, когда он писал свое сочинение26.

Кратко космогония Моха у Дамаския выглядит примерно так27: Первый Эфир и Аэр – это те начала, от которых рождается Улом (умопостигаемый бог)28. Далее Улом оплодотворяет сам себя, и от него рождается Хусор, или первый Отверзитель (умопостигаемая сила), и Яйцо (умопостигаемый ум). Затем Хусор разделяет нерасторжимую до этого природу, и из рассеченного надвое Яйца появляется Земля и Небо. Либо же Хусор следует за двумя другими началами, высшее из которых – единый Анемос (ветер), а промежуточное – два ветра, Липс и Нот, существующие еще прежде Улома.

На первый взгляд здесь нет ничего, что было бы похоже на атомизм. Однако востоковед Тураев упоминает интерпретацию этой космогонии, предложенную немецким востоковедом Францем Карлом Моверсом в энциклопедии Эрша и Грубера, согласно которой получается следующая картина29: из предвечного бога Улома эманирует первобытная форма мира, т.е. мировое Яйцо30, вместе с Хусором-Отверзителем.

Воздух и эфир, – продолжает Моверс, – могли только при том предположении быть помещены в число основных элементов, если в них заключались тельца, из соединения которых образовалась первая твердая форма – мировое Яйцо… Если это и не атомическое учение в том виде, в каком его представил Демокрит, то, во всяком случае, одна из его посылок31.

При этом, согласно Моверсу, космогония Моха, как она представлена у Дамаския, позднего происхождения, по крайней мере позднее Евдемовой космогонии сидонян, от которой она зависит, и уже обе космогонии – сидон-ская и Мохова – несут на себе следы орфических космогоний32. С другой стороны, Эвальд, как отмечает Тураев, наоборот, полагал, что сидонская космогония Евдема у Дамаския зависит от Моховой и является ее искажением: «[C]идонские учителя, – отмечает Эвальд, – от которых он (Евдем – Р.Г.) ее слышал, были лишь поздними и весьма нефилософскими последователями своих древних предков»33. Сам Тураев считает, что обе финикийские космогонии, изложенные у Дамаския, существенно искажены, и связано это в первую очередь с тем, что Дамаский, как и Ямвлих, импортирует эти космогонии в свою собственное учение «для создания неоплатонического языческого богословия»34. Именно поэтому Дамаский не просто излагает мифологический материал, но снабжает его своим философским комментарием, т.е. интерпретирует его на неоплатонический манер. Но даже принимая все это во внимание, мы не должны отчаиваться в поисках исходного и аутентичного мифологического материала финикийских космогоний у Дамаския. И в помощь нам здесь труды британского филолога Мартина Уэста, который на протяжении всей жизни искал корни античных религиозно-философских систем в учениях Древнего Востока. Уэст усматривает в вышеупомянутых космогониях орфические мотивы, или, если быть точным, в греческих орфических учениях он усматривает вышеупомянутые финикийские космогонические мотивы. Не будем указывать много примеров, это выходит за рамки нашей работы, отметим лишь несколько – фрагмент из Ферекида Сирос-ского, упоминаемый тем же Дамаскием, согласно которому, Кронос, т.е. Время, или Улом из финикийской космогонии, который, как и Зас с Хтонией, есть вечный, из своего семени создал первоэлементы – огонь, воздух и воду35. Историк Филон Библский говорит, что Ферекид богословствовал, заимствуя материал из эзотерических финикийских книг36. И еще пара фрагментов, приписываемых Орфею. Так во фрг. 66 (Kern) читаем:

Сей нестареющий Хронос, нетленномудрый, родил

Эфир и бездну великую, чудовищную, семо и овамо. И не было снизу ни границы, ни дна, ни основания37.

Во фрг. 70 (Kern) написано следующее:

Затем сотворил великий Хронос в божественном Эфире Серебряное Яйцо. . .

В этом яйце, закутанный в яркий плащ из облаков, возник лучезарный гермафродит Фанес, он же Протогон и Эрот. Затем Змей-Кронос сжал Яйцо, пока оно не треснуло, и Эфир отделился от бездны Хаоса, а мир наполнился сиянием Фанеса38.

Бездна туманная и безветренный раскололся Эфир,

Когда начал возникать Фанес39.

Согласно Мартину Уэсту, это орфическое богословие повлияло не только на теологию Ферекида и Эпименида40, но и на некоторые комические пассажи у Аристофана41. Так, в парабасе комедии «Птицы» (693-703), хор птиц из диво-города Тучекукуевска излагает свою компилятивную теогонию:

Был в начале Хаос, Ночь и черный Эреб, и бездонно зияющий Тартар.

Но земли еще не было, тверди небес еще не было. В лоне широком

Понесла чернокрылая, грозная Ночь первородок яичко-болтушку.

Из яичка в круженье летящих годов объявился Эрот — сладострастный, Золотыми крылами блистающий бог, дуновению вихря подобный42.

Это он сочетался в тумане и тьме, в безднах Тартара, с Хаосом-птицей

И гнездо себе свил и в начале всего наше птичее высидел племя43.

Эта теогония, имевшая хождение среди афинских интеллектуалов во второй половине 5 в. до н.э., может быть развитием какой-то более ранеей версии орфической теогонии44. Как бы там ни было, Аристофан ничего не выдумывает, но производит какой-то отбор из уже имеющихся интеллектуальных идей, общую суть которых, пусть и не в деталях, он более-менее знал45.

Космогония космического яйца и Хроноса-Времени возникает в Греции в 6 в. до н.э. совершенно внезапно и не имеет параллелей в предыдущей греческой традиции46. За сто с небольшим лет до этого проиcходит окончательная адаптация и трансформация финикийского письма к нуждам греческого языка и, стало быть, фиксация алфавита, что случилось, как отмечают ученые, на Кипре, Родосе и Крите47. Несмотря на то что вышеуказанные космогонические мотивы обнаруживаются также в иранской, египетской, индий-ской48 и вавилонской мифологиях, кажется, именно финикийская мифология, ввиду культурной и территориальной близости, является основным источником греческого заимствования49.

Возвращаясь к космогонии Моха в изложении Дамаския, отметим, что вышеупомянутый Лаит, автор перевода сочинения Моха на греческий, которым пользовался Дамаский, оставил некоторые финикийские термины без перевода - это Улом и Хусор. Улом ( D^^ ) - это финикийский вариант еврейского Олам ( D^IP ), т.е. Вечности, и обозначает здесь вечносущего Бога, что имеет параллели, в частности, в Быт . 21:33 ( D^IP ^N ) 50 . Под Хусором, с одной стороны, может пониматься бог Гефест, как это и обнаруживается в Финикийской истории Филона Библского, который пересказывает древнего Сан-хунийатона⁵¹, с другой же – угаритский бог-ремесленник Кусар-и-Хусас⁵². Как бы там ни было, «поскольку в первом тысячелетии нашей эры упоминания о

Котаре становились все более редкими, нет сомнений в том, что Мох сохранил отголоски древней традиции, а не просто связывает понятия эллинистического мира»53.

Эпитет Хусора ἀνοιγεύς (Открыватель) – это гапакс легоменон и, вероятно, специально придуман для обозначения божественного качества, при этом это означает не просто тот факт, что он открывает и разделяет на двое Мировое Яйцо, но это коррелирует с финикийским глаголом ptḥ - т.е. открывать ⁵⁴, который, в свою очередь, среди прочего, означает также египетского бога-ремесленника и металлурга Птаха⁵⁵. И уже бог Птах, согласно Евсевию, связан с мировым Яйцом следующим образом⁵⁶:

Бог же этот (Кнеф/Хнум)57, говорят они, рождает изо рта Яйцо, из которого появляется бог, которого они называют Птах, а греки – Гефест, под Яйцом же они понимают Вселенную. τὸν δὲ θεὸν τοῦτον ἐκ τοῦ στόματος προΐεσθαι ᾠόν φασιν, ἐξ οὗ γεννᾶσθαι θεόν, ὃν αὐτοὶ προσαγορεύουσι Φθᾶ, οἱ δὲ Ἕλληνες Ἥφαιστον · ἑρμηνεύειν δὲ τὸ ᾠὸν τὸν κόσμον.

Т.е. мы видим трансмисиию мифологического архетипа, космического Яйца, из Древнего Египта через Финикию в греческую культуру, что вовсе не удивительно, поскольку Финикия, будучи исконно торговой, т.е. транзитной, державой, знаменитая своими путешествиями,58 и лучше всех других народов знавшая ойкумену, осуществляя транзит товаров, снабжала попутно ищущие умы также и пленительными заморскими метафизическими идеями.

С другой стороны, такой авторитетный отечественный египтолог, как Ко-ростовцев, со ссылкой на другого авторитета, Зигфрида Моренца59, писал, что архетип Яйца, оплодотворенного ветром, был заимствован греками, во-первых, не из Финикии, а из Египта напрямую, а во-вторых, Яйцо это связано не с Птахом, а с гермопольской космогонией, где, как известно, владычествовал бог Тот60.

Как бы там ни было, рассмотрим интерпретацию космогонии Моха, предложенную Мартином Уестом, который изымает ее из неоплатонического дискурса Дамаския61. Космогонический процесс начинается с Эфира и Воздуха, т.е. еще до появления Времени-Кроноса, который рождается только на следующей ступени, т.е. от соединения этих двух принципов. Лаит, переводчик Моха, согласно Уэсту, выбрал эти два принципа, чтобы обозначить оплодотворяющую активность, свойственную огненному вышнему Эфиру, и рецептивную пассивность, свойственную влажному нижнему Воздуху. Уэст подчеркивает, что он не знает, какие финикийские термины были в исходном варианте Моха, которые Лаит перевел греческими словами воздух и эфир. Если обратиться к похожему сюжету в Быт. 1:4, где Господь отделяет свет от тьмы, то, в случае если бы Мох использовал соответствующие финикийские термины, Лаит должен был бы перевести их греческими φώς и σκότος, поэтому Уэст оставляет этот вопрос без ответа. Подобно тому как в Библии отделение света от тьмы соответствует установлению дня и ночи, а значит, счету времени, так и у Моха исчисление времени, т.е. Кроноса, как уже упоминалось, возникает от соединения, или спаривания (συνελθόντος), эфира и воздуха. Нужно напомнить, что в пересказе Дамаския неким неясным образом еще до появления Времени присутствуют два ветра – Липс и Нот. Эти ветры, ветер вообще, могут рассматриваться как параллель библейскому «духу Божьему», носящемуся над водами62, и возможно, что эти ветры у Моха тоже принимали какое-то участие в изначальном разделении Эфира и Воздуха63. Дальнейшее не имеет параллелей в Библии, поскольку Время через самооплодотворение64 порождает Хусора (Кусар-и-Хусас) и Яйцо, которое последний разделит на две части, или откроет, – т.е. на землю и небо. Время создает необходимую материю и интегрирует ее в Яйцо, чтобы потом, через демиургическую деятельность Хусора, из этой сконцентрированной в Яйце материи могли выделиться небо и земля65.

Хусор в вышеупомянутых греческих фрагментах имеет параллель в виде Фанэта-Эрота, отвечающего за космическое Желание. Однако в самой космогонии Моха, в отличие от двух других финикийских космогоний, изложенных у Дамаския, сидонской и Филоновой (Санхуниатона), отсутствует какая-либо сущность, ответственная за космическое Желание66. Процесс космогонии на этом не должен был закончится, однако его окончания мы не знаем. Из этого следует, что Хусор – это демиургическое божество, и из его эпитета

«Открыватель» следует лишь, что он должен был вскрыть Яйцо. Что было потом и какие боги принимали (если принимали вообще) участие – остается тайной.

Р. В. Светлов в одной из своих статей интерпретирует описываемый нами сюжет в неоплатоническом духе, уточняя греческий текст:

От соединения Века (Эона-«Улома») с самим собой рождается «Хусор, сперва открыватель, потом — Яйцо. Веком, думаю я, они назвали умопостигаемый разум, а открывателем Хусором — силу, познаваемую умом, как первую силу, расчленившую нерасчлененную природу…». Отметим функции разделения, которые приписаны Хусору, а также тот факт, что Дамаскием он рассматривается как некий умопостигаемый демиург67.

Р. В. Светлов прослеживает связи финикийской мифологии не только с ранней греческой мыслью, но даже с текстами и концептуальными персонажами Платона – в частности софист из одноименного диалога, по Светлову, функционально очень напоминает бога Хусора⁶⁸, а неоплатоническая комментаторская традиция будет рассматривать платоновского софиста как бы сделанного по модели этого бога, т.е. как подлунного умопостигаемого демиурга, что имело место, вероятно, в утраченном комментарии Ямвлиха на платоновский «Софист»⁶⁹.

И вот теперь, проследив ряд параллелей между финикийской мыслью и греческой, мы возвращаемся снова к нашему вопросу об истоках изоморфизма языка и реальности, но прежде чем подойти к нему вплотную, укажем, что изоморфизм стихий, или букв/речи/языка структуре Космоса отчетливо прослеживается уже у Гераклита во фрагменте 19 Marcovich (В 107 DK), и именно так, как космическую грамматику, которую нужно правильно расшифровать, предлагает понимать теорию познания Гераклита А. В. Лебедев70. Такая грамматика имеет место потому, что природа представляет собой книгу, Liber Naturae, (фр. 1-2 Lebedev = B 50, 1 DK), т.е. текст, который нужно прочесть по определенным правилам. Отголоски этой традиции мы наблюдаем даже в 20 в. – например у Хайдеггера, который говорит, что Язык – это дом Бытия, и у Деррида – который, переиначив мысль Хайдеггера, говорит, что нет бытия вне текста71, равно как у теоретиков Тартусской семиотической школы, например у Лотмана, утверждающих, что Культура – это тотальный Текст.

Итак, мы предполагаем, что у Моха Сидонского была атомарная теория изоморфизма структуры языка и реальности, поскольку таковая была, как мы верим, и у Демокрита72 – несмотря на то, что ряд ученых, например Вер-линский из отечественных, отвергает возможность приписать ее послед-нему73. Рассмотрим ряд свидетельств в связи с этим и обратимся к образцовому и в прямом смысле не имеющему аналогов в мире изданию фрагментов Демокрита, выполненных С. Я. Лурье. Для нас важна здесь будет цитата из анонимного неоплатонического комментария к платоновскому «Филебу»74, где говорится, что Сократ испытывал благоговение перед именами богов помимо прочего также и потому, что божественные имена – это звучащие/го-ворящие изваяния самих богов (ἀγάλματα φωνήεντα), как об этом, по словам Дамаския, говорил также и Демокрит. Мы пока оставим в стороне вопрос о том, действительно ли Сократ придерживался такой доктрины – сосредоточимся на Демокрите и отметим вот что: Демокрит, по крайней мере у Дамас-кия, по мнению Лурье, считал, что такое вообще возможно лишь потому, что между словами и вещами существует изоморфизм, а значит, и между именем божества и, если угодно, его сущностью также имеется изоморфизм75. Вот как это описывал Эрик Франк, позицию которого разделял Лурье и, наоборот, отвергает Верлинский в связи с ее слабой доказательной базой76: согласно атомизму трехчастная структура, т.е. буквы, слоги и слова, присутствует не только в языке, но и в самой реальности – причем во всех ее областях, ибо, согласно Демокриту, речь (слово, логос) есть отражение действительности. Подобно тому как слово состоит из неделимых первоэлементов, букв и фонем, так и вещи состоят из атомов – неделимых «первых тел», и именно поэтому речь есть совершенное отражение реальности. Нужно, правда, отметить, что конкретная речь и конкретный язык, согласно Демокриту, – это субъективное и конвенциональное отображение согласно искусству, а не по природе, однако структурно конфигурации языка и реальности – совпадают. Что касается имен богов, то, согласно Штейнталю и Альфиери, Демокрит считал, что они сущностно соотносятся с богами, а значит, носят не конвенциональный и, стало быть, контингентный, но природный и, следовательно, необходимый характер и являются самостоятельным объектом поклонения. Лурье же считает, что не только в отношении богов, но и в отношении слов и вещей Демокрит не был сторонником полного конвенциализма, т.е. случай-ности77. Последний тезис подтверждается следующими этимологическими фрагментами: в первом78 сказано, что Демокрит выводил слово «женщина» от слова γονή – «порождающее семя», которое женщина воспринимает в себя. Второй фрагмент из трактата Сорана под названием «Гинекология»79, где говорится, что слово «флегмона» (гнойное воспаление), согласно Демокриту, происходит от глагола φλέγειν (жечь), а не от существительного φλέγμα (слизь). Даже если мы предположим, принимая во внимание фрагмент о происхождении языка из Диодора Сицилийского80, что архэ языка, согласно атомистам, его начало, связано со случайной и нечленораздельной ассоциацией звуков с вещами81, имеющей место в допотопном прошлом, то дальнейшее оформление этих звуков в слова и развитие речи, когда языковые нормы уже устоялись, носит необходимый характер – то же самое говорит и Соссюр в «Курсе общей лингвистики» – т.е. что связь означающего и означаемого хоть теоретически и случайна, но после того как эта связь установилась, она носит уже необходимый характер и не может быть произвольно изменена.

Итак, допустим, что Демокрит придерживался теории лингвистического символизма или изоморфизма. Последний вопрос – мог ли он узнать о нем, равно как об атомизме вообще, во время своих путешествий на Ближний Восток. Демокрит, в отличие от многих путешественников – причем как древних, так и современных, – владел восточными языками, в частности, возможно, знал язык Авесты82. Не исключено, что и древнеегипетский, а равным образом и аккадский или какой-то другой ближневосточный язык могли быть известны Демокриту, ибо в списке его сочинений, помимо прочего, есть трактат «О священных писаниях в Вавилоне» (D.L. 9.7.49). Также известно, что Демокрит переводил стелу ассирийского мудреца Ахикара и включил ее содержание в свое учение (Clem. Strom. 1.15.69). Эти языки Демокрит мог знать, поскольку путешествовал в эти страны и учился у тамошних мудрецов, не говоря уже о том, что Демокрит, по-видимому, основательно изучил вавилонскую космологию и астрологию83. Поэтому нет ничего удивительного в том, что занимаясь исследованиями (ἱστορία) во время своих путешествий по Ближнему Востоку, Демокрит посещал и Финикию, где познакомился с учением Моха.

Возвращаясь к Моху, отметим, что само это имя, вероятно, происходит от финикийского Молох, и похожие имена зафиксированы, например, в 1 Сам . 27:2 (Маох) и 3 Цар . 2: 39 (Мааха)⁸⁴. Не исключено, как предполагает И. Р. Тантлевский⁸⁵, что за Мохом вообще скрывается не кто иной, как царь Соломон, поскольку имя Мох является сокращением от Μάλχος; (сем. <*malk), т.е. «царь», а в Притч . 8. 26, которые традиционно атрибутируются Соломону, сказано о «начальных пылинках мира», под чем можно понимать атомы, как это и делает Аристотель по отношению к Демокриту в трактате «О душе», говоря, что атомы «подобны пылинкам, носящимся в воздухе и видным в луче, пропускаемом через окно» (1.2)⁸⁶.

Как мы уже упоминали, Мох дублируется со своим переводчиком на греческий, Лаитом. Это редкое греческое имя, и оно не встречается в источниках ранее 1 в. н.э.87 Еще в сер. 19 в. издатель фрагментов греческих историков Карл Мюллер предположил, что этот Лаит, т.е. переводчик, упоминаемый Татиа-ном (см. выше), и Лаит, физик, которого цитирует Плутарх в «Физических причинах» (FGrH 784 F7, F8), – одно и то же лицо88. Спустя век Феликс Якоби объединил обоих Лаитов вместе с Мохом в своем издании историков во фрагменте № 784, и теперь стало общим местом цитировать этих авторов вместе. Однако Герман Дильс в свое время отказался от отождествления Плутархова Лаита с Татиановым – по той причине, что, согласно Дильсу, Посидоний во фрагменте про Моха зависит от свидетельства Лаита, и поэтому terminus ante quem последнего – 2 в. до н.э. Тем не менее у нас есть веские основания дати- ровать время жизни Лаита не временем Посидония – ибо, как уже говорилось, последний мог ознакомиться с финикийскими текстами в подлинниках и, следовательно, датировка Лаита не зависит от Посидония, – а 1 в. н.э. Такое возможно, если принять во внимание ряд эпиграфических свидетельств, которые не были известны ни Мюллеру, ни Дильсу, ни, вероятно, Каролине Ло-пеc-Руиз – автору раздела о Мохе и Лаите в новом издании Brill's New Jacoby Online. Итак, вот что мы имеем. В 1981 г. немецкий эпиграфист и нумизмат Йоханесс Нолле опубликовал текст надписи с улицы Домициана в Эфесе (I. Ephesos 3901)89, которая посвящена философу по имени Офеллий Лаит:

Ὀφέλλιον Λαῖτον Πλατωνικὸν φιλόσ[οφον] ἐπιδειξάμενον λόγων καὶ ἠθῶν πᾶ[σαν] ἀρετήν.

Εἰ κατὰ Πυθαγόραν ψυχὴ μεταβαίνει ἐς ἄλλον, ἐν σοί, Λαῖτε, Πλάτων ζῇ πάλι σωζόμενος.

Офелий Лаит, философ-платоник, явивший речей и поступков полноту добродетели90.

Если прав Пифагор, что душа переходит в другого, Знать, в тебе, о Лаит, вновь живет, сохраняясь, Платон.

Йоханес Нолле считает, что этот Лаит тождественен Лаиту, упоминаемому в одной афинской эпиграмме в Парфеноне (IG II2 3816), где сказано:

θειολόγου Λαίτοιο µετάρσιον ὕµνον ἀκούσας

οὐρανὸν ἀνθρώποις εἶδον ἀνοιγόµενον.

Εἰ κατὰ Πυθαγόραν ψυχὴ μεταβαίνει εἰς ἄλλον, ἐν σοί, Λαῖτε, Πλάτων ζῇ πάλι φαινόμενος.

Богослова Лаита возвышенный гимн, мы, услышав, Небеса, для людей что разверзлись, узрели.

Если прав Пифагор, что душа переходит в другого, Знать, явившись в тебе, о Лаит, живет снова Платон91.

На основании эпиграфического анализа букв ученые датируют сейчас обе надписи 1 в. н.э92. Ценность же этих надписей не только в том, что мы узнаем из них nomen gentile Лаита, а именно что его звали Офелий, но также что он назван философом-платоником, а вдобавок еще и теологом. Боверсок, а вслед за ним и Руния93 полагают, что в этих надписях речь идет об одном и том же человеке и отождествляют его с тем Лаитом, который упоминается у Плутарха в «Физических причинах» и который мог входить в интеллектуальное окружение Платурха и императора Домициана94.

Еще один интересный момент – идентификация Лаита в эфесской надписи как философа-платоника, что проливает свет на старую проблему, а могли ли вообще философы уже в первом веке называть себя «платониками», в отличие от традиционного «академики», чтобы как-то выделить альтернативные течения в рамках самого платонизма95. Если учесть, что как афиняне, так и эфесцы установили посвящение этому платонику96, можно предположить, что он был странствующим интеллектуалом. Равно как можно предположить, что именно этот Офелий Лаит (50-95 гг. н.э.)97 и есть переводчик финикийских сочинений Моха Сидонского на греческий язык, и, следовательно, повторимся, нам нет необходимости датировать его 2 в. до н.э., ставя Посидония в зависимость от него, поскольку Посидоний, как уже упоминалось, мог читать финикийские тексты в подлинниках.

Как сказано в афинской надписи, гимн Офелия Лаита открыл людям небеса. Будучи переводчиком финикийской космологии Моха, этот платоник-теолог вполне мог инкорпорировать какие-то древневосточные образы и доктрины в свою космологию и гимнографию – например образ Хусора-

Отверзителя, который вскрывает Мировое Яйцо, выделяя из него небесную твердь и землю, о чем мы говорили выше, и именно переводами этого Офелия Лаита, платоника, мог пользоваться платоник Дамаский при описании теологии финикийского философа Моха. Равным образом и все остальные авторы, как то Иосиф Флавий, Татиан, Диоген Лаэрций, Ямвлих, Дамаский и Нонн, могли познакомиться с космологией Моха через переводы именно этого платоника98.