Функционирование гумилёвского мифа в русской литературе XX - XXI вв

Мифологизация русской литературы и русских писателей – неотъемлемое свойство логоцентричной русской культуры. М.Н. Эпштейн отмечает, что массовое сознание в России содержит исключительно литературные образы: «Русская литература изобилует мифами, поскольку в общественном сознании и не существует ничего, кроме литературы и ее производных» [12, с. 412]. Ученый также выделяет два основных условия возникновения мифа о писателе: воплощение в какого-либо персонажа (желательно лирического) и «не-довоплощенность» писателя, которому ранняя трагическая смерть не дала реализоваться в литературе полностью.

Современное литературоведение насчитывает немало работ, посвященных изучению мифов об А.С. Пушкине (Г.А. Доброзра-кова, Л.А. Карпушкина), М.Ю. Лермонтове (А.А. Кудряшова), А.П. Чехове (А.Г. Бондарев, А. Щербакова), Ф.М. Достоевском (И.В. Львова, В.С. Вайнерман, М.В. Загидул-лина), Л.Н. Толстом (Г.А. Тиме). По А.Г. Бондареву, «мифологическое искажение личности и творчества… включает в себя агиографический компонент, “подгонку” под определенные сюжетные линии и сценарии, и “культ личности” как один из главных сопроводителей писательского мифа» [1, с. 2–3].

Особенность гумилёвского мифа заключается, во-первых, в максимальной приближенности мифологизируемого поэта к нашей эпохе; во-вторых, в необычайной востребованности по сравнению с образами его современников, чьи трагические судьбы также могли по- служить (и служили) объектом мифологизации; в-третьих, в вынужденно «нелегальном» функционировании, обусловленном замалчиванием по политическим причинам (что, в сущности, является наиболее благоприятной почвой для стихийного мифотворчества, в отличие, например, от пушкинского мифа, который в советскую эпоху формировался «организованно, целенаправленно и “научно”, путем квалифицированной комбинации действительных черт, изымаемых из целостного контекста» (цит. по [4, с. 28]); в-четвертых, в мученической смерти поэта, полностью соответствующей агиографическому канону и эффектно подытоживающей «автобиографический миф» о Поэте, Путешественнике и Воине (здесь мы опираемся на определение Д.М. Магомедовой, которая под автобиографическим мифом понимает исходную сюжетную модель, получившую в сознании поэта онтологический статус, рассматриваемую им как схема собственной судьбы и постоянно соотносимую со всеми событиями его жизни, а также получающую многообразные трансформации в его художественном творчестве [8]).

В функционировании гумилёвского мифа в русской литературе XX – XXI вв. можно выделить следующие «точки перелома»: 1) расстрел (1921 г.); 2) наложение вето на творческое наследие – относительно постепенное (в 1935 г. Н.С. Гумилёв был последний раз бегло упомянут в «Малой советской энциклопедии»); 3) несостоявшаяся для поэта «оттепель», ознаменовавшаяся разве что возвращением его имени в «Малую советскую энциклопедию» (3-е изд.); 4) знаменитая публикация 1986 г. в журнале «Огонек», обозначившая официальное возвращение имени Н.С. Гумилёва в литературный обиход. Следовательно, правомочно говорить о пяти этапах становления и развития гумилёвского мифа. Следует оговориться, что, учитывая мощное влияние внелитературных факторов, мы вынуждены маркировать границы этапов упоминаниями имени Н.С. Гумилёва в энциклопедиях, учебниках, а также научных и научнопублицистических статьях. Однако предметом нашего исследования является бытование мифологизированного образа Гумилёва в произведениях художественной литературы, достаточно обширно представляющих каждый из этапов.

Этап прижизненного становления мифа (1886–1921 гг.). Этот период характеризуется

«диалогом» автобиографического и биографического мифов: современники «“досоздавали” творимый образ поэта в процессе восприятия» [7, с. 3]. Ярким примером подобного «диалога» может служить знаменитый эпизод, описанный И. Одоевцевой, – появление Гумилёва во фраке 13 февраля 1921 г. на «Торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина», дополненное воображением современников во многих мемуарах дрожавшей от холода «дамой в бальном платье» [11, с. 205].

При этом яркость, экзотичность элементов, сознательно вводившихся Гумилёвым в свою жизнь, подчеркнутое стремление идти по линии наибольшего сопротивления обеспечили формирование мифологемы, которой (с небольшими вариациями) была суждена долгая жизнь: «поэт, путешественник, воин» (Аполлон Давидсон) [3], «поэт и воин» (И.А. Курляндский) [9, с. 254], «поэт, моряк и воин» (М.Д. Эльзон) (Там же, с. 299), «светлый воин, поэт» (Ю. Джанумов) [10, с. 95]. Акцент в устойчивой биографической диаде «поэт – воин», изначально предполагавшей первенство поэтической ипостаси, после трагической развязки сместился, на первый план выдвинулся «воин». Ю. Зобнин упоминает весьма показательную в этом отношении чекистскую легенду, гласившую, что «в самый момент казни некий высший чекистский чин, желая на свой страх и риск спасти Николая Степановича, крикнул: “Поэт Гумилёв, выйти из строя” – и получил в ответ: “Здесь нет поэта Гумилева, здесь есть офицер Гумилев”» [6]. Эта реплика повторяется в финальной строке стихотворения Р. Евдокимова 1973 г. ( Здесь не поэт, здесь воин Гумилёв [10, с. 100]), возвращая нас к подчеркнуто буквальной диаде гумилёвской мифологемы.

Этап посмертного «легального» становления мифа (1921–1935 гг.). Начало данного периода ознаменовалось лавиной стихотворных отзывов на смерть Гумилёва. Во-первых, особенностью этих отзывов стал частный характер: урок 1921 г. был усвоен, и на широкое обсуждение стихи не выносились. Тексты передавались изустно, сохранялись в рукописном виде в архивах (впервые большую часть посвященных Гумилёву стихов собрал под одной обложкой В. Крейд в 2004 г.). Так был остановлен общественный диалог, в процессе которого традиционно формируется биографический миф, и подготовлена почва для многовариантности последнего. Во-вторых, современники, лишенные возможности проститься с поэтом по христианским традициям, не видевшие тела и не знавшие места упокое- ния Гумилёва, в сущности, не писали эпитафии, а пытались договорить, доисповедовать-ся, хотя бы перекрестить на прощание, как в стихах Э. Багрицкого «О поэте и романтике» (1925). Многие стихотворения напоминали молитвы святому заступнику (Д. Андреев «Гумилёв» (1935) [10, с. 69], Т. Андреева «Лестница в облака» (Там же, с. 71), Д. Кленовский «Как валежник, сухие годы…» (1945) (Там же, с. 105), «Сон о казнённом поэте» (1949) (Там же,с. 108), М. Колосова «Люди нынче измельчали…» (1933) (Там же, с. 113), И. Рату-шинская «Письмо в 21-й год» (1979) (Там же, с. 168), М. Струве «Н.С. Гумилёву» (Там же, с. 180)). Неоднократно цитировались строки из гумилёвской поэмы «Мик» (редакция 1914 г.), взятые сначала А. Ахматовой, а затем М. Струве в качестве эпиграфа к собственным стихотворениям, посвященным Гумилёву: Там Михаил Архистратиг / Его зачислил в рать свою. Но главное – расстрелянного поэта не признавали мертвым, по крайней мере, мертвым бесповоротно и окончательно. Наиболее кристально эту тенденцию восприятия гумилёвской смерти выразил А. Несмелов: И ты не человек, а божество / С могилой, превращающейся в гейзер (Там же, с. 142). В сущности, имела место уже не просто мифологизация, а своего рода стихийная канонизация поэта.

Конец этапа характеризовался постепенным «закрытием темы Гумилёва» в официальном советском литературоведении. Практически последними публикациями – не столько о Гумилёве, сколько об акмеизме как направлении – в СССР были статьи И. Оксенова «Советская поэзия и наследие акмеизма» и Н. Степанова «Поэтическое наследие акмеизма» в газете «Литературный Ленинград» (№48, 24 за 1934 г. соответственно). В «Малой советской энциклопедии» (2-е изд.) имеются краткая биографическая справка (с упоминанием того, что в 1921 г. поэт расстрелян «за контрреволюцию») и неполный перечень книг. В «Большой советской энциклопедии» (2-е изд.) имя Н.С. Гумилёва не упоминается.

Этап «нелегального» функционирования гумилёвского мифа (1935–1959 гг.). Следует оговориться, что для поддержки мифа, формируемого «снизу», ситуация замалчивания весьма благоприятна. Приведем слова Ю. Зобнина: «…Видели мы, как стихи наглухо запрещенного серьезным (мягко говоря) государственным запретом поэта, не публиковавшегося в родной стране ни разу в течение полувека, цитируют на память в изобилии все, кому не лень – от учеников рабочей школы до светил мировой науки, от студентов на романтическом черномор- ском пляже до президента США Рональда Рейгана на трибуне Московского Университета…» [6]. Здесь в полной мере проявляется закладывавшаяся на предыдущем этапе многовариантность гумилёвского мифа: массовая устная передача стихов и бессвязных обрывков биографии создает неограниченный простор для мифологизирующего вымысла. Знаменателен следующий факт: в 1933 г. В.В. Вишневский написал пьесу «Оптимистическая трагедия», включив в нее цитату из гумилёвских «Капитанов», что создало поистине сюрреалистическую ситуацию: со всех сцен страны во всеуслышание звучало имя неиздаваемого и неупоминаемого поэта, представлявшего, как следовало из обмена репликами, всю классическую дореволюционную литературу… Нельзя пройти и мимо явно санкционированных цензурой ЦК попыток исподволь сформировать «негативный» вариант гумилёвского мифа: опального поэта цитировали исключительно отрицательные персонажи массовой литературы. Характерными примерами (объединяющими этот этап с последующим) являются очерк Л. Шейнина «Отец Амвросий» (1957), повесть А. Полещука «Эффект бешеного солнца» (1970), рассказ А. и О. Лавровых «Отдельное требование» (1971) (Там же).

Этап «несостоявшейся оттепели» (1959– 1986 гг.). Кроме возвращения в «Малую советскую энциклопедию» краткой заметки о Гумилёве, в официальной позиции не изменилось ничего. В рамках реабилитации жертв сталинских репрессий появилась возможность публиковать и обсуждать произведения М.А. Булгакова, А.А. Ахматовой, М.И. Цветаевой, О.Э. Мандельштама и других «писателей из спецхранов», но Гумилёв под эту своеобразную амнистию не попадал, поскольку хронологически относился к «ленинским» жертвам. Соответственно сама постановка вопроса о возвращении этого поэта в литературу означала бы посягательство на непогрешимость «исконной» коммунистической идеологии. Однако блокаду имени Гумилёва регулярно пытались снять: «Литературный кружок ленинградского Дворца Пионеров проводит очередную олимпиаду. Принимаются сочинения на злободневную тематику. Один из участников кружка с подачи своего руководителя пишет сочинение “Творчество Н. Гумилева”… И действительно, время было весьма либеральным – и реакция на сочинение оказалась со стороны администрации предельно мягкой: литературный кружок разогнали, олимпиаду запретили, руководителей кружка уволили, у юного любителя поэзии были неприятности в школе – всего-то. Оттепель – она и есть оттепель» [6]. Заслуживает внимания цитирование стихов Гумилёва в про- изведениях этого периода: детской (!) повести Ю. Качаева «Путь к Лукоморью» (1966) и фантастическом романе И. Ефремова «Час Быка». При этом Ефремов не назвал источник, а Качаев не только почти полностью процитировал «Слово», но и назвал автора, что было немалым риском.

«Официальному» возвращению имени Николая Гумилёва в отечественную литературу предшествовали два события, одно из которых не имеет документального подтверждения, однако является неотъемлемой частью гумилёвского биографического мифа. Речь идет о якобы высказанном желании Р.М. Горбачёвой при посещении Ленинграда «посетить музей известного поэта Гумилёва», следствием чего и явилось спешное снятие запрета [2]. Вторым событием стало письмо, адресованное секретарю ЦК КПСС А.Н. Яковлеву, подписанное многими знаменитыми деятелями культуры и в первую очередь Д.С. Лихачёвым (от чьего имени письмо и было передано в ЦК). Именно здесь во всеуслышание прозвучали весьма смелые по тем временам формулировки «…не написал ни одного произведения, направленного против советского строя», «забвение… наносит безусловный вред отечественной культуре» [4]. Санкционированная публикация стихов и биографии Н.С. Гумилёва 18 апреля 1986 г. в журнале «Огонек», таким образом, разрешала нивелирование «негативной линии» в формировавшемся «сверху» мифе, крушение образа «контрреволюционера и поборника воинствующего империализма» в вузовских учебниках и энциклопедиях.

Этап систематизации мифа (с 1986 г.). С этого времени возобновляется массовый информационный обмен. Введение в литературоведческий обиход частных архивов, кропотливая работа биографов и текстологов позволили сформировать в целом непротиворечивую картину биографии и творчества Гумилёва, но это парадоксальным образом отбросила за ненадобностью современная литература, трансформировавшая гумилёвский миф в «мистическом» ключе. Возможно, сказалось влияние всеобщего увлечения эзотерикой, частично дублировавшее ситуацию начала ХХ в. Однако в результате появились книги Н. Перумова «Летописи Хьёрварда» (1995), Г.Л. Олди «Витражи патриархов» и «Войти в образ» (1997), А. Лазарчука и М. Успенского «Посмотри в глаза чудовищ» (1998), Б.Г. Штерна «Эфиоп, или Последний из КГБ» (2002)… Отдельного внимания заслуживает мультфильм Ю.Б. Норштейна «Сказка сказок» (1979), прототипом Поэта в котором, по мнению многих исследователей, послужил Гумилёв. Если в произведениях Штерна, Лазарчука и Успенского использовался «посмертный»

отрезок биографического мифа, в домысливании которого авторы были относительно свободны, и при этом «прижизненная» часть биографии не обнаруживала существенных расхождений с официальной версией, то Перумов, Олди и Норштейн вольно заимствовали отдельные элементы гумилёвского мифа, не заботясь ни о мотивировке перенесения поэта в сотворенные ими миры, ни о хронологической отнесенности формируемого образа персонажа к «общепринятой» гумилёвской биографии. Заметный налет мистицизма отмечается и в сублитературном бытовании гумилёвского мифа. В качестве примера можно вспомнить историю о сонете Л.М. Райфельда – якобы результате его «оккультно-поэтической» переписки с покойным поэтом [6].

Таким образом, гумилёвский миф утрачивает рамки хронотопической отнесенности и начинает функционировать в современной литературе как веер возможностей: реальная гумилёвская биография воспринимается как один из множества вариантов, «отражений», проекций вневременного, сошедшего с небес во имя исполнения миссии посланника высших миров.

Изучение принципов и закономерностей мифологизации образа Н.С. Гумилёва не только помогает ориентироваться в разночтениях, встречающихся у биографов поэта и во многом обусловленных давлением мифологического канона, но и способствует более глубокому пониманию современного литературного процесса, неотъемлемой частью которого является мифологизация наиболее значимых в истории литературы имен.