Герменевтико-феноменологический аспект изучения языковой личности: к постановке проблемы

DOI:

Наиболее разработанными на данном этапе становления лингвоперсонологии как научной дисциплины являются вопросы истории развития ее терминологического аппарата, некоторые аспекты изучения языковой личности, ее общей структуры (подробнее в: [Богин, 1984, 2009; Виноградов, 1980; Гайнуллина, 1996; Иванцова, 2010 и др.]). В меньшей степени освещались вопросы методологического расширения и инерции структурно-системного подхода как фактора, редуцирующего антропоцентрическую направленность поисков особенностей идиостиля (см. в: [Богин, 1984; 2009; Иванцова, 2010; Караулов, 2010; Тхорик, 2000; Языковая личность..., 2014, 2016 и др.]).

Важнейшей категорией в лингвоперсоно-логии является языковая личность, понимаемая, вслед за Ю.Н. Карауловым, как «личность, реконструированная в основных своих чертах на базе языковых средств» [Караулов, 2010, с. 35]. Необходимо отметить, что данное определение выступает и как герменевтический принцип изучения авторского (индивидуального или коллективного) письма. Исследователь, опираясь на факты в тексте, реконструирует значимые опорные точки в модели, которая замещает реального автора (или условно соответствует ему). Единство каждого последующего этапа анализа поддерживается тем, что реконструкция определенного фрагмента модели (языка, картины мира, поведения) при диахроническом подходе требует «возвращения» исследователя к памятнику, но с иных методологических позиций и с иной степенью понимания. Таким образом, на первый план выдвигается интерпретация как фундаментальная процедура научного рассмотрения объекта лингвоперсонологии.

Одним из первых связь теории языковой личности и герменевтики отметил Г.И. Богин [Богин, 1984]; позже на необходимость этого пересечения указывала Н.И. Гайнуллина [Гайнуллина, 1996], а в докторской диссертации В.И. Тхорика этот вопрос уже обсуждается в рамках отдельного раздела [Тхорик, 2000].

Как своего рода манифест можно рассматривать книгу «Языковая личность. Моделирование, типология, портретирование. Сибирская лингвоперсонология», где переход от когнитивной лингвистики к герменевтике становится программным при исследовании и описании типов интерпретаторов – лиц, осуществляющих толкование текста в условиях поставленного авторами издания эксперимента. Все это позволяет говорить об актуализации герменевтико-феноменологического аспекта лингвоперсонологии.

2.    Связь инварианта структуры понимания и грамматики языка

Проблема интерпретации была поставлена в античности, но ее переосмысление осуществлялось на исходе Средних веков. Гер- меневтика этого времени начала поиск адекватного представления о структуре понимания как исходной точке любого истолкования.

Вероятно, первые результаты такого рода исследований зафиксированы уже в XVI в. в работах по экзегетике лютеранского богослова М. Флация. Так, применительно к Священному Писанию им выделяются «четыре понимания», где каждое последующее маркируется увеличением составляющих единиц по ходу развертывания воспринимаемого текста: «1) первое понимание – то, посредством которого читатель понимает отдельные слова и звуки <...> оно требует знания соответствующего языка; 2) [второе – то], посредством которого понимают смысл речи, которую составляют слова в отдельных периодах <...>; 3) [третье] <...> – “посредством которого слушатели понимают дух говорящего, будь то Бог, пророк, апостол или евангелист. Духом я называю разум, мысль, замысел и намерение говорящего. Так можно понять не только что говорится, но и почему и зачем” <...> 4) [четвертое] – посредством которого понимается частное употребление каждого места Священного Писания...» (цит. по: [Шпет, 2004, с. 269]). Из приведенного фрагмента можно вывести ряд тезисов: «понимание говорящего принципиально возможно», «грамматика языка – основа интерпретации» и т. д. И хотя истолкование здесь – деятельность воспринимающей текст личности, были даны предпосылки для последующего перехода от восприятия к научному моделированию некоего подобия порождающих структур у отправителя текста. Так выстраивается цепь вида «реципиент « знак « продуцент » с доминантой третьего компонента.

В концепции, выдвинутой Ф. Астом, фокус исследовательского внимания смещается с вида понимания на его аспект. Согласно предположению Ф. Аста, понимание является трояким: «1) историческим по отношению к содержанию произведения, 2) грамматическим по отношению к форме или языку и 3) духовным по отношению к духу отдельного писателя и всей древности» (цит. по: [Шпет, 2004, с. 312]). Данное представление о понимании предполагает выдвижение тезиса о намеренной организации текстовой деятельности адресанта в тесной связи с опытом ее восприя- тия адресатом. Другими словами, это тот же вид цепи «реципиент « знак « продуцент», но с доминантой первого компонента.

Параллельно с Ф. Астом исследования вел Ф. Бёк. Им вводятся «объективные условия» процесса понимания, среди которых не последнюю роль играют связи внутри языковой системы. В своей концепции Ф. Бёк выделил «грамматическую интерпретацию». Согласно его предположению, она «должна понять каждый элемент языка – само слово, его грамматические и синтаксические формы: 1) в его основном значении, 2) в специальных условиях времени и сферы его применения, и, наконец, смысл данного слова в его связи, в его “языковой обстановке”, как со стороны материальной, так и формальной...» (цит. по: [Шпет, 2004, с. 351]). Мы можем только предположить, что в области грамматической интерпретации фокус в цепи «реципиент « знак « продуцент» смещен на центральный компонент, то есть текст.

Цитируемая работа Г.Г. Шпета готовилась к изданию в 1920-е гг., но была впервые опубликована только в 1990 году. Это является еще одним доказательством того, что некоторые герменевтические разработки, которые предвосхитили модели языковой личности, долгие годы оставались не только невостребованными, но и вовсе забытыми. В середине XX в. легитимное построение герменевтики на базе философии идеалистического толка было невозможным. Первые опыты решения проблемы понимания на фундаменте материализма проводил московский методологический кружок под руководством Г.П. Щедровицкого, в который входил и Г.И. Богин. На протяжении десятилетий этим коллективом вырабатывался инструментарий исследования мышления и коммуникации.

Частично повторив логику размышлений Г.Г. Шпета, Г.И. Богин с 1970-х гг. выдвигает концепцию филологической герменевтики, основу которой составили лингводидактика и отечественные аналоги зарубежных психологических разработок в сфере исследования готовностей. Новая концепция Г.И. Богина поднимала проблему моделирования динамики усвоения языковой системы у субъектов образовательного процесса на научном фундаменте материалистически ориентированной советской высшей школы. Это не только привело к актуализации термина В.В. Виноградова «языковая личность», но и стало своеобразной точкой отсчета для всей лингвоперсонологии. Появляется первая модель со своими структурными уровнями – правильности, интериоризации, насыщенности, адекватности выбора и адекватного синтеза (подробнее в: [Богин, 1984, с. 7– 9]), единицами и практическим применением. В этой концепции находит решение и проблема типов понимания, которых, по мнению Г.И. Богина, в чистом виде три: семантизирующее, когнитивное и распредмечивающее (см. подробнее в: [Богин, 2009]).

Иным путем шел Ю.Н. Караулов в книге «Русский язык и языковая личность». Используя теоретико-научный потенциал языкознания, социологии, психологии, информатики и т. д., он разработал трехуровневую функциональную модель, включающую вербально-семантический, лингво-когнитивный (тезаурусный) и мотивационный уровни. Как представляется, Ю.Н. Караулов в своей концепции (и на иных основаниях) пришел к структуре, сходной с герменевтическими разработками . Теоретически выведенные им уровни языковой личности в рамках представленного нами гуманитарного контекста коррелируют, например, с аспектами понимания в разработках Ф. Аста: историческое содержание – картина мира, тезараус; грамматика – вербально-семантическая сеть; духовное (= мыслительное) отображение автора – прагматикон как область мотивов, коммуникативных потребностей. Вместе с тем следует признать, что указанные междисциплинарные сходства напрямую друг с другом не связаны. В парадигме языкознания представления об организации понимания, которые были выделены в герменевтике как имманентно данные лицу-интерпретатору в точке реципиента, перенесены в филологии посредством специфически исследовательской установки сознания в положение объекта-автора, заняв позицию продуцента, обладающего теми же составляющими и организацией. Тогда по логике этого движения «лингвистическая персонология» уходит корнями не в философию персонализма, а в экзегетику и герменевтику. В дальнейшем мы отметим еще один вектор, способствовавший выдвижению одного из ключевых понятий XX в. – языковой личности.

• 3.    Феноменологический момент в контексте оформления понятия «языковая личность»

В трудах В.В. Виноградова понятие «языковая личность» появляется в 1930-е годы. При этом подавляющим большинством исследователей не принимается во внимание контекст выдвижения этого понятия. Согласно сведениям комментаторов трудов В.В. Виноградова, в 1926–1927 гг. «...в круг его чтения и “слушания” входят такие авторы (некоторые из них не отражены в библиографическом аппарате его работ), как С. Аскольдов, А. Белый, Э. Гуссерль, А.С. Долинин, X. Зигварт, Вяч. Иванов, Б.В. Казанский, А.Ф. Лосев, Л.В. Пумпянский, Вл. Соловьев, Е.Н. Трубецкой, Н.С. Трубецкой (здесь мы имеем в виду нелингвистические работы), С.Л. Франк, Г.Г. Шпет, Б.М. Энгельгардт» (цит. по: [Виноградов, 1980, с. 313]). В данный список действительно входят философы-персоналисты, но их роль в выдвижении понятия «языковая личность» незначительна. Э. Гуссерль – основатель нового типа феноменологии – философского направления, «задачи к-рого: 1) освободить филос. мышление от натуралистич.-объективистских установок, 2) конституировать спец. область спекулятивного знания – рефлексию сознания о своих актах и о данном в них содержании, 3) выявить с помощью определ. методологии, средств (редукции, рефлексии) изнач. основы культуры» [Философская энциклопедия, 1970, с. 314]. А.Ф. Лосев использовал в своих трудах разработки данной парадигмы. Г.Г. Шпет проходил стажировку у Э. Гуссерля и являлся одним из популяризаторов его концепции. Б.М. Энгельгардт, по замечанию А.Б. Муратова, «как бы “догуссерлианский” вариант феноменологии» (цит. по: [Энгельгардт, 2005, с. 405]).

В.В. Виноградов выразил свои теоретико-методологические основания, цитируя L. Spitzer’а: «“Языковое” – прежде всего объект феноменологического исследования сущности... Писатель, исходя из языка, конструирует новую логику вещей: получается не конструкция слов, но адаптация смысла к являющимся словам» (цит. по: [Виноградов, 1976, с. 23]). С одной стороны, так продолжалась «логическая» линия в интерпретации син- таксиса и грамматики, появлялись перспективы выйти на решение вопроса о тех структурах, которые «устраивают» язык, с другой – развивалось академическое гумбольдтиан-ство, идущее от работ А.А. Потебни. «Метод» харьковской школы не включал формальную организацию произведения, у функционировавшего тогда ОПОЯЗа в большей степени игнорировалась образная составляющая текста. Радикальный шаг В.В. Виноградова заключался в синтезе сильных сторон этих концепций с опорой на феноменологическую философию. Языковое сознание стало еще одним объектом исследования в филологии. Для его изучения В.В. Виноградов выделил два метода, по крайней мере в области исторической стилистики.

Функционально-имманентный метод

В работах о стиле Н.В. Гоголя этот метод называется феноменологическим (но не «персонологическим»!): «И этот метод “феноменологического” описания следует отличать от того лично заинтересованного, пронизанного вкусами и влечениями одной эпохи “импрессионистского” созерцания и изучения, которому подвергается творчество и стиль поэта в моменты высшего подъема, “воскресения” интереса к нему» [Виноградов, 1976, с. 232]; «Имманентный, “феноменологический” анализ в основных своих частях проглянет лишь в конце статьи; однако на всем протяжении ее он будет руководить и системой литературных сопоставлений, и их общим направлением» [Виноградов, 1976, с. 142]. Обратим внимание на выделение термина с помощью кавычек. Вероятно, это можно рассматривать как опыт подбора нужной номинации, выбор похожего по направлению, но в строгом смысле слова не соответствующего своему изначальному применению в связи с модификацией контекста и практического использования.

Ретроспективно-проекционный метод

Термин «ретроспективно-проекционный метод» синонимичен термину «исторический метод». «Для него основная проблема – сопоставление стилистических явлений, проектиру- емых вовне и рассматриваемых в хронологической последовательности с точки зрения их сходства, в целях установления формул, выражающих порядок их чередования и смены» [Виноградов, 1980, с. 39–41]. Синтез сильных сторон концепций харьковской школы и ОПОЯЗа сопровождался дифференциацией: с одной стороны – «языковая личность» с ее содержанием, с другой – текст, построенный по приемам жанровой организации.

Во второй половине XX в., помимо становления психо- и социолингвистики, происходит пересмотр лингводидактических концепций. Появляется необходимость исследования речевой деятельности в онтогенезе в соответствии с теми лингвистическими представлениями о грамматике, которые к этому периоду уже были сформированы. Требуется создание фикции всего «Homo loquens», чтобы на основе ее параметров говорить о степени готовности воспринимать / создавать тексты. Именно такой вектор движения прослеживается в трудах Г.И. Богина. При разработке способов изучения языковой личности очевиден авторский интерес к гуссерлианству, но одновременно – спор и расхождение с ним. Отображено это в специальном замечании о «феноменологической процедуре» исследования. В концепции Г.И. Богина она состоит из четырех операций. «Идейная, содержательная сущность сообщения программируется автором как один из моментов отражения действительности.

Автор создает текст, и текст выступает как вторичная материальная система, опредмечивающая в своих формах эту программу. Это опредмечивание – часть художественной деятельности.

Реципиент воспринимает текст как материальную систему и распредмечивает его идеальное, идейное содержание. Такое распредмечивание – часть художественного освоения действительности.

Реципиент в той или иной мере присваивает его содержание и включает его в программы своей деятельности, то есть человек изменяется в ходе этого, как и всякого другого, рода познавательной деятельности» [Богин, 2009, с. 103].

Вероятно, интерес Г.И. Богина к области герменевтики как частного случая фено- менологии повлиял на становление теории языковой личности, а сама концепция со временем стала альтернативным подходом к исследованию взаимосвязи языка и мышления, речи и сознания, знака и личности.

• 4.    Реконструкция интерпретации как деятельности языковой личности первой половины XVII века

  Гипотезы о том, что текст должен рассматриваться как деятельность его создателя, как продукт сознательно-мыслительного процесса, как ключ и доступ к внутреннему миру автора высказывались неоднократно [Гальперин, 2006; Штайн, 2006; Яцкевич, 1999 и др.]. Тем не менее данная точка зрения пока не находит поддержки в исследованиях, посвященных истории языка. В этой области основополагающие труды были достижением структурно-системной парадигмы до того, как текст оказался полноправным объектом лингвистического изучения. Для анализа деятельности личности при диахроническом подходе внимание должно быть сфокусировано не только на отдельных грамматических категориях, но и на памятнике в целом ¹.

Материалом для анализа в данной работе послужила повесть И.А. Хворостинина « Словеса дней и царей и святителей Московских еже есть в России», датируемая первой половиной XVII в., на которую приходится расцвет светской публицистики. Интерес к этому памятнику письменности обусловлен не только его недостаточной изученностью, но в первую очередь тем, что его автор был участником многих событий Смутного времени.

Герменевтика знака и события

В повести И.А. Хворостинина приводятся четырнадцать дословных цитат из Священного Писания, одна из которых подвергается авторскому осмыслению: Во-истинну аки о немъ (о Лжедмитрии – А. З.) велегласный Пророкъ Iезекiиль глаголетъ сице: «И ты, сквернавый стар4йшина Израилевъ, его же день прiиде во время неправды. Се гла-голетъ Господь: сложи клобукъ и положи в4нецъ; смири высокая и вознесе смиренная. Неправдою неправду положу я и та не такова будетъ» (стб. 540) 2. С точки зрения И.А. Хворостинина, самозванец преступил добродетель смирения – едва ли не определяющую категорию христианского православного мировоззрения, что привело к гордыне, являющейся грехом. Отсюда лексикосинтаксическое оформление культурного смысла, которое напрямую связано с деятельностью автора как языковой личности: Зрите силу слова Пророческаго: нарицают его сквернавымъ начальникомъ Израилевым (стб. 540). То, что было высказано по отношению к «сквернавому начальнику», переносится на личность Лжедмитрия, и автор акцентирует читательское внимание именно на атрибутивном словосочетании (нарицают его сквернавымъ начальникомъ). Внимание к языковым единицам позволяет говорить об элементаристкой стратегии интерпретации, когда общий смысл фразы определяется исходя из значения составляющих ее элементов (см. об этом: [Языковая личность..., 2014, с. 90]). Повествование сменяется каскадом вопросов: Гд4 убо Израилю началникъ? гд4 есть началникъ Жидовскiй? гд4 стар4й-шинствуетъ Израиль? (стб. 540). Задается «рефлекторная дуга» (Ю.Н. Караулов), программирующая варианты и содержание ответов. Интерес представляет тот факт, что И.А. Хворостинин эксплицирует значимость в осмысляемом фрагменте из Священного Писания грамматической категории числа: Под областiю бо многихъ стар 4йшинъ христiанскихъ и бусурманскихъ пребыва-етъ и досел4 Жидовской родъ; аще бы о т4хъ глаголалъ, но множественно бы число предложилъ Пророкъ, рекъ бы: Стар-4йшины Израилевы; но не тако, не единого стар4йшину укоряетъ божественный Пророкъ (стб. 540). В рассматриваемом фрагменте текста сквернавый (стар4йшина) как качественное прилагательное противопоставлено относительным (христiанскихъ, бусур-манскихъ, божественный). Тяготение к последним прослеживается в самоидентификации представителя этноса, говорящего от лица коллектива: Мы убо во-истинну истинн4 нарицаемся Израильтяне новопросв4щен-ныя... (стб. 540). Если учитывать, что употребление грамматических форм настоящего или прошедшего времени определено специ- фикой восприятия интерпретатора, то последний пример позволяет говорить о завершении рефлекторной дуги. В точке «cейчас» был дан осмысляемый фрагмент Священного Писания (Во-истинну аки о немъ велегласный Пророкъ Iезекiиль глаголетъ сице). В начале своей интерпретации этой цитаты И.А. Хворос-тинин также пишет: Зрите силу слова Про-роческаго: нарицают его, далее – пребыва-етъ и досел4. По отношению к последнему выражению и происходит смена изъявительного наклонения на условное, что детерминирует изменение морфем, соотносимых с прошедшими событиями: аще бы о т4хъ глаголалъ, но множественно бы число предложилъ Пророкъ, рекъ бы... Обратный переход осуществляется в той же синтаксической конструкции, но в другой ее части (но не тако, не единого стар4йшину укоря-етъ божественный Пророкъ), то есть перед нами динамика «настоящее – прошедшее – настоящее».

Завершив интерпретацию знаковых последовательностей, И.А. Хворостинин задает еще одну рефлекторную дугу, направленную на осмысление исторического события: Се слово Пророческое указуетъ сквернав 4 й-шего стар 4 йшину Израилева, неправдою неправедно полагая и вознося смиренная и смиряя высокая. Не сей ли есть? Не смири ли въ высокихъ царя Бориса, не вознесе ли смиренныя, не сня ли клобукъ и не поло-жилъ ли на ся проклятiя в 4 нецъ, и та вся н 4 сть таковая, яко же восхот 4 ? (стб. 541). В текстовой категории ретроспективности реализуется свернутое содержание приведенного фрагмента, и одно предложение оказывается соотносимым со сложным синтаксическим целым. Культурный и исторический фон переплетаются интерпретативной деятельностью автора, опредмечиваясь с помощью ресурсов языка.

Компрессия прецедентного текста

Первые работы в теории языковой личности, посвященные данному процессу, вероятно, были написаны Г.И. Богиным, где эта проблема была им поставлена как лингводидактическая [Богин, 2009]. Тем не менее нам точно неизвестно, были ли эти разработки эк- страполированы в область диахронической лингвоперсонологии.

Сочинение И.А. Хворостинина позволяет предпринять исследование компрессии прецедентного текста путем сравнения Священного Писания и тех его фрагментов, которые были включены с некоторыми изменениями в рассматриваемую повесть.

Интерес вызывает эпизод, описываемый в 5 главе книги Пророка Даниила в «Острожс-кой Библии» издания 1581 г.: ...и похвали ´ ш^а боги ´ златы 5 и срéбрены 5 , и м 4 д 5 ны, и кáме-ны 5 , и древ 5 ны 5 , и жел 4P ны 5 . и б^га в 4 чна-го неб^слвиша. Мы используем данный источник как наиболее близкий по хронологии к годам жизни И.А. Хворостинина. Обращаться к изданиям более позднего времени некорректно: во второй половине XVII в. начнется правка церковных книг, а в рамках исследования необходимо использовать исходный контекст.

В тексте И.А. Хворостинина приведенный выше фрагмент дан в неточном пересказе: Не слышал ли еси николиже, о царю, како Вал-тасаръ царь Перскiй, сынъ Навходоносора царя, изнесе сосуды изъ храма Божiя, иже б 4 во Iерусалим 4 , и похвали боги златыя и сребряныя и медяныя, Бога же святаго и истиннаго Вседержителя не похвали (стб. 538). Сравним два словесных ряда, представленных в источнике и сочинении:

• 1)    и похвали ´ ш^а боги ´ златы 5 и срéбре-ны 5 , и м 4 д 5 ны , и кáмены 5 , и древ 5 ны 5 , и жел 4P ны 5 (Острожская Библия);

• 2)    и похвали боги златыя и сребряныя и медяныя («Словеса дней...»).

Выбор первых трех прилагательных ( зла-тыя и сребряныя и медяныя ) для автора произведения является достаточным: не имеет значения материал, из которого изготовлены идолы, их количество и последовательность, но важно то, что они – часть темного язычества, это и определяет объем переданного содержания. Компрессии подверглась только та часть, которая напрямую была связана с описанием истуканов. Отмечаемые выше изменения вызваны не только грамматическими особенностями передачи события в аспекте видо-временных отношений ( и похвали ´ ш^а – и похвали ), но и дополнением исходного фрагмента. Сравним еще два ряда, представленных в источнике и сочинении:

• 1)    и б^га в4чнаго неб^слвиш (Острожская Библия);

• 2)    Бога же святаго и истиннаго Вседержителя не похвали («Словеса дней...»).

5.    Заключение

Лексико-синтаксическое распространение атрибутивного словосочетания ( б^га в 4 чнаго ) до образования двух связных между собой синтагм ( Бога святаго и истинна-го Вседержителя ) сопровождается специфической заменой прилагательных. Для автора факт «вечности» малозначителен, на первый план выносится то, что Бог – святой и истинный Вседержитель. Феноменологическое рассмотрение осложняет интерпретацию данной лексической замены. Перед нами, вероятно, глубинное различение «вечности» и «истинности» как непересекающихся структур в индивидуальной картине мира: истина оказывается вне времени, поэтому категория вечного есть ограничение по темпоральному признаку, что не может быть применено по отношению к Вседержителю. Первый элемент сложного слова уже отрицает возможность выстроить рамки божественного.

Признание текста явлением динамическим, результатом деятельности, фрагментарно сохранившим в самой своей организации точки своего развертывания, позволяет перейти от пассивно-аналитического разложения грамматики пишущего к дескрипции авторских имманентных процессов, опредмеченных в знаковом пространстве. Вместе с тем такая постановка проблемы ведет к реставрации герменевтических и феноменологических разработок отечественной филологии XIX– XX вв. как альтернативных когнитивистских парадигм. Применительно к истории языка, в частности семнадцатого столетия, это может изменить общее представление о причинах системных сдвигов (от фонетики до синтаксиса), корень которых видится нам в качественном преобразовании ресурсов коммуникации в условиях кризиса традиционного уклада русской жизни. Появление светской публицистики, к которой относятся повести И.А. Хворостинина, было коллективным опытом интерпретации причин возникновения Смутного времени, поэтому на первый план выходят истолкование знаков (лингвистических или исторических) и компрессия прецедентных текстов (для передачи сходства событий минувшего и настоящего).