Герой-идеолог Ф.М. Достоевского в художественном восприятии Фр. Горенштейна (на материале рассказа "Контрэволюционер")

В данной статье речь пойдет о рассказе Горен-штейна «Контрэволюционер», написанном в 1969 году и появившемся в печати спустя десять лет сразу в двух в эмигрантских журналах (Neue Russische Literatur.1979-80. № 2-3; Время и мы. 1982.№ 68). В России рассказ не был опубликован, возможно, поэтому в работах упомянутых мною исследователей он не рассматривался.

Мое обращение к «Контрэволюционеру» не случайно. Я считаю, что рассказ является весьма показательным для автора, содержащим значимые для всего его творчества темы и образы, в том числе и те из них, что традиционно ассоциируются с художественным опытом Достоевского. В частности, образ главного героя – контрэволюционера – может быть соотнесен, на мой взгляд, с героями-идеологами Достоевского. Горенштейн, как кажется, сознательно ориентируется именно на этот тип, акцентирует внимание на его хорошо известных, узнаваемых чертах, намеренно заостряет их и тем создает подчеркнуто утрированный образ героя. Откровенное шаржирование персонажей Достоевского свидетельствует о напряженной полемике Горенштейна с

русским классиком. Прочитать рассказ – значит понять мотивы этого спора.

Контрэволюционер Горенштейна заставляет вспомнить прежде всего Раскольникова. И тот, и другой бывшие, не окончившие курс студенты, которые живут в нищете. Они вынуждены обходиться случайными заработками (герой Горенштейна занимается переводами, переводы предлагает Раскольникову Разумихин), продавать личные вещи (Раскольников приносит процентщице отцовские часы, герой Горенштейна намеревается продать отцовское пальто). И Достоевским, и Горенштейном не раз подчеркивается крайняя бедность и неряшливость одежды, скудное питание, приводящее героев к истощению. Герои обнаруживают также отчетливо выраженное внешнее сходство. Сравним портретные зарисовки Раскольникова («очень слаб»; «до того худо одет, что иной, даже и привычный человек посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу» [Достоевский 1973: 6 6]; «трудно было более опуститься и обнеряшиться» [Достоевский 1973: 625]) с описанием контрэволюционера, в котором проступают памятные раскольниковские черты: «Это был тщедушный молодой человек с неразвитой детской грудью, очень неряшливо одетый и бледный от недостатка жизненных соков» [Горенштейн 1982: 48]. Даже в тех случаях, когда автор рассказа, казалось, отступает от «канона», заданного Достоевским, он все равно остается в поле его притяжения. Так, Раскольников, как известно, «был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен» [Достоевский 1973: 6 6]. В отличие от Раскольникова, контрэволюционер начисто лишен внешней привлекательности и авторских симпатий.

Герой рассказа Горенштейна – апологет идеи контрэволюции. Его интеллектуальные усилия направлены на изменение самой природы человека. Он отрицает двуногую цивилизацию, предлагает поставить человека на три ноги и тем спасти мир, как ему кажется, от неминуемой деградации. Создание собственной теории, стремление проверить ее на практике также сближает контрэволюционера Горенштейна с Раскольниковым.

Как известно, для героев Достоевского одним из самых важных моментов является тот, когда им предоставляется возможность изложить свою теорию другому человеку, поскольку существование и развитие идеи возможно только в диалоге, при пересечении нескольких сознаний. Впервые эту особенность романов Достоевского отметил М.М.Бахтин. «Идея живет не в изолированном индивидуальном сознании человека, – оставаясь только в нем, она вырождается и умирает, – подчеркивал ученый. – Идея начинает жить, то есть формироваться, развиваться, находить и обновлять свое словесное выражение, порождать новые идеи, только вступая в существенные диалогические отношения с чужими идеями» [Бахтин 1979: 100]. В романе «Преступление и наказание» объяснение Раскольниковым смысла своей теории, постоянно перебивается вопросами и замечаниями Порфирия, но, по Бахтину, внутренне полемична и сама теория, созданная с учетом иной точки зрения, которая могла принадлежать потенциальному оппоненту.

В рассказе Горенштейна «конрэволюционный» проект также «озвучивается» в диалоге. Изобретатель-любитель излагает свои идеи профессору, который, как и Порфирий Петрович, озадачивает его своими вопросами. И сам проект выстраивается героем как полемика с защитниками «двуногой цивилизации», профессор выступает в роли одного из них. Таким образом, в рассказе Горенштейна идея также является «живым событием, разыгрывающимся в точке диалогической встречи», она «также хочет быть услышанной, понятой, «отвеченной» другими голосами с других позиций» [Бахтин 1979: 100].

Оба героя одержимы своей идеей до психического расстройства, неслучайно поначалу окружающие принимают их за помешенных, душевнобольных: «У Сони промелькнула было мысль: "Не сумасшедший ли?" Но тотчас же она ее оставила: нет, тут другое» [Достоевский 1973: 6 317]; «Проще всего можно было заподозрить в авторе проекта сумасшедшего, это, в конце концов, напрашивалось, но профессор не позволил себе сразу же встать на подобный элементарный путь» [Горенштейн 1982:42]. Для того и другого их теории оказываются тяжким бременем: «Глаза его горели лихорадочным огнем. Он почти начинал бредить. Беспокойная улыбка бродила на его губах. <…> Соня поняла, как он мучается» [Достоевский 1973: 6 320]. «Автор проекта говорил, запрокинув голову назад и подняв глаза к небу, грудь его дышала часто, мучительно <…>» [Горенштейн 1982:46]. Оба героя озлоблены на окружающий мир. «Да я озлился <…>. Именно озлился (это слово хорошее!)» [Достоевский 1973: 6 320], – говорит Раскольников о самом себе; «он в ужасном состоянии…он озлоблен» [Горенштейн 1982: 42], – характеризует изобретателя-любителя один из героев рассказа Горенштейна.

Как известно, Раскольников оправдывает убийство, если оно необходимо для достижения великой цели: «<…> "Необыкновенный человек" имеет пра-во…<…> перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда, спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует» [Достоевский 1973: 6 199]. Раскольников считает, что все великие люди, «законодатели и установители человечества», создают новый закон, разрушая при этом старый, и уже потому являются преступниками. Обыкновенные люди, по Раскольникову, напротив, боятся всего нового: «Любопытно, чего люди больше всего боятся? Нового шага, нового собственного слова они всего больше боятся» [Достоевский 1973: 6 6].

Идеи обоих героев – из разряда глобальных, призванных изменить существующий порядок вещей. В обоих произведениях они оцениваются авторами негативно: подчеркиваются их губительные свойства, а распространение сравнивается с эпидемией. Во время болезни Раскольникову снится страшный сон: «<…> Будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве <…>. <…>. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тот час же бесноватыми и сумасшедшими» [Достоевский 1973: 6 419]. Профессор в рассказе Горен-штейна замечает, что с «соблазнительными идеями надо обращаться осторожнее, чем с бактериями чумы» [Горенштейн 1982:46]. Кроме того, во сне Раскольникова возникает образ бесноватого, который, как известно, получит свое дальнейшее развитие в романе «Бесы». В рассказе Горенштейна профессор сравнивает своего собеседника с «древним бесноватым проповедником».

Рациональная, теоретическая, «головная» идея Раскольникова, выведена из «логики», «арифметики». Идея героя рассказа Горенштейна подтверждается математическими расчетами и опирается на науку, биокибернетику, являясь, таким образом, крайним проявлением рациональности и теоретичности. И именно в этом своем качестве теории героев противопоставляются обоими авторами «живой жизни».

Известно, что для творчества Достоевского мысль о противопоставлении «головной идеи» и «живой жизни» является центральной. Так, С.Г.Бочаров в статье «Кубок жизни и клейкие листочки» справедливо замечает: «Это постоянно возобновляющаяся, настойчивая оппозиция у Достоевского: "жизнь" и "логика", "диалектика", "смысл". <…>. Слово "жизнь" звучит в подобных контекстах как "ultima ratio", как само по себе достаточный аргумент и ответ на рационалистические подходы к ней» [Бочаров 1985: 213]. Впервые эта оппозиция возникает у Достоевского в «Записках из подполья», где появляется и его первый герой-идеолог, а свое наиболее яркое воплощение получает в «Братьях Карамазовых».

В финале романа Раскольников ощущает в себе необычайную перемену: «Он, впрочем, не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-то думать, сосредоточиться на чем-то мыслью; да он бы ничего и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь» [Достоевский 1973: 6 422].

У Горенштейна «живая жизнь» также в итоге торжествует. В финале «Контрэволюционера» последнее слово остается за профессором. Он, в беседе с изобретателем-любителем исчерпав свои доводы, согласно которым молодой человек должен был отказаться от своей идеи, выхватывает у него бумаги и поджигает их. Казалось бы, Горенштейн идет вслед за своим великим предшественником и предлагает лишь еще одну вариацию на заданную им тему. Однако автор рассматриваемого «научнофантастического» (по сути – антиутопического) рассказа так открыто спроецировал свое произведение на известный литературный прецедент не столько для того, чтобы вторить классику, сколько спорить с ним.

Как видно из приведенных сопоставлений, контрэволюционер – сниженная копия Раскольникова, он откровенно пародирует его. Черты героя Достоевского в изобретателе-любителе выглядят заметно шаржированными. Раскольников не знает, «Наполеон» он или нет. Контрэволюционер подобного рода сомнений лишен; он мыслит себя «Наполеоном» и как «Наполеон» обнаруживает полнейшую несостоятельность. Не случайно автор подчеркивает его усталость, беспомощность, бессилие. Раскольников – трагический герой, вызывающий симпатии и сочувствие. Контрэволюционер воспринимается как недоразумение, как курьез; он смешон и жалок. Отмеченное травестирование восходящих к Достоевскому тем и образов убедительно свидетельствует о разном понимании писателями «живой жизни» и веры.

По Достоевскому, любовь к жизни непременно сопряжена с верой. Об этом финал романа «Преступление и наказание»: именно в тот момент, когда теория Раскольникова уступает место «живой жизни», к нему приходит мысль о Евангелии. Примечательно, что такой путь предсказывает ему Порфирий: «Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет стоять да с улыбкой смотреть на мучителей, – если только веру иль бога найдет. Ну, и найдите, и будете жить» [Достоевский 1973: 6 351]. По Достоевскому, любовь к жизни – это только первый шаг героя-идеолога на пути спасения, вторым – станет обретением им веры и воскресение его души.

Горенштейн также настаивает на необходимости возлюбить жизнь, однако «страстную жадность жить» считает инстинктом, по признанию главного героя повести «Ступени», инстинктом «самым печальным и самым великим» [Горенштейн 2001: 242]. По Достоевскому, веру обретают. По Горен-штейну, с верой рождаются, вера – тот же инстинкт. «Бог не в разуме, а в инстинкте. Человек родился с инстинктом Бога так же, как он родился с инстинктом есть, пить и размножаться» [Горенштейн 1992: 2 103], – утверждает один из героев романа «Псалом», и автор солидарен с ним.

Обратимся еще раз к уже упоминавшимся разговорам Раскольникова и Порфирия, контрэволюцио-нера и профессора. Порфирий пытается убедить Раскольникова в ценности и мудрости самой жизни: «Эй, жизнью не брезгуйте! – продолжал Порфирий, – много ее впереди еще будет. <…>. Знаю, что не веруется, – а вы лукаво не мудрствуйте; отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, – прямо на берег вынесет и на ноги поставит» [Достоев- ский 1973: 6 351]. Профессор, как и Порфирий, также стремится развернуть своего собеседника лицом к «живой жизни»: «Послушайте… Я устрою вас на работу… Вы ведь способный человек… Вам надо хорошо питаться…Вам надо купить себе пальто, купить себе несколько модных костюмов… Вам надо полюбить девушку…» [Горенштейн 1982: 49]. Ведя речь, казалось бы, об одном (о «живой жизни»), герои говорят о разном: Порфирий имеет в виду жизнь духа, профессор – жизнь плоти. Место спасительной веры у Горенштейна занимают «инстинкты» – хорошее питание, «пальто», «несколько модных костюмов» и «девушка».

Эткинд Е. Рождение мастера: о прозе Фридриха Горенштейна // Время и мы. Нью-Йорк, 1979. № 42. С. 5-10.

По Горенштейну, христианское вероучение – такая же идеология, как и любая иная, поэтому и Достоевский для него никто иной, как идеолог, о чем он прямо пишет, например, в упоминавшейся ранее статье «Чехов и мыслящий пролетарий». Е.Эткинд, говоря о Горенштейне как о «противнике идеологии и идеологов», решительно отвергающем «всякие ложные, измышленные построения», замечает: «Даже Достоевский привлекает его до той поры, пока он не выработал себе искусственной идеологической системы, – Горенштейну близок автор "Бедных людей", не автор "Братьев Карамазовых" или "Бесов"» [Эткинд 1979: 10]. По Горенштейну, писатель, создавший галерею героев-идеологов, которые при столкновении с «живой жизнью» так или иначе терпят поражение, сам оказывается идеологом, создателем «ложной идеологической системы», поэтому и предпочтение Горенштейн отдает не центральным его романам, а первому произведению, в котором героя-идеолога еще нет.

Фр.Горенштейн, ведя напряженный диалог с автором великого пятикнижия, решительно расходится с ним по ключевым вопросам, к числу которых относится и рассмотренная в данной статье на материале рассказа «Контрэволюционер» проблема «насилия мысли над жизнью».