Граница между публичным и приватным: куда не должен входить кесарь

«Отдавайте Богу Божье, а кесарю – кесарево» (Мф. 22:21). Над этими словами задумывались не только экзегеты древности, но и, пожалуй, каждый современный человек. А как иначе? Ведь как истинный учитель Господь дал заповедь чуть-чуть не договоренной, как бы не завершенной, подобно тому, как подвел к Адаму безымянных животных, давая ему право самому увидеть суть и «завершить» их создание, дав им имена (Быт. 2:19–20). Сначала кажется, что всё предельно просто – «Бога бойся, царя чти» (Пет. 2:17)2; «Итак, отдавайте всякому должное: кому по́дать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь» (Рим. 13:7). Казалось бы, всё понятно – Богу поклонение, или, как сказал Соломон, «свое сердце» (Притч. 23:26), царю – подать (3 Цар. 9:15) и «подчеркнутое ува-жение»3. Но при ближайшем рассмотрении все становится чуть сложнее, чем кажется: как «бог»4

старается облачить себя административной властью и требовать не только «сердце», но и некоей административно-нравственной власти5 и даже финансовой6; так и «кесарь» не ограничивается «оброком», но постоянно претендует и на «сердце», и даже на «священство». Где проходит граница между публичным и приватным? Куда не должен входить «кесарь»? (Мф. 22:21)

Например, папа Геласий (492–496) пишет Византийскому императору о том, что он имеет не только царское достоинство, но и, несомненно, «священническое»7, а Илларион Киевский в своем обращении к князю Владимиру именует его «каганом», то есть священником8.

Так где же грань между кесаревым и Божьим? Вопрос усугубляется еще и тем, что, по сути, перед нами стоит выбор не между «свободой» и «рабством», не между «долженствованием» и «отсутствием долга», а между двумя обязательствами. Получается, что как бы человек ни распределил эти обязанности и как бы ни решил этот вопрос, он все равно остается должен и кесареву Божье9, и Богу кесарево10. В таких условиях становятся не совсем понятными, а, говоря честнее, совсем непонятными слова о свободе, к которой призван человек (Гал. 5:13). Несомненно, широко известно толкование, которое говорит, что свобода христианина – это свобода от греха – и это действительно так. Но только ли от греха может и должен быть свободен человек? Разумеется, вопрос этот стоит предельно жестко. Ведь человек, сотворенный свободным, буквально опутан обязательствами как социальными, так и моральными: мы все должны быть хорошими работниками, хорошими сыновьями и дочерьми, должны быть хорошими друзьями для наших товарищей, должны платить налоги и должны быть гостеприимны. Если речь идет о религиозности, то мы непременно должны выполнять молитвенное правило, посещать литургию в Церкви и т.д. Список можно продолжать бесконечно, и, что самое главное, каждый из этих долгов – бесспорный. Но если человек настолько несвободен и в социуме, и в религии, и порой даже в собственных симпатиях, то какая разница между «богом» и «кесарем»? Не является ли Бог тем же самым власть имущим ментором, который требует(!), чтобы ты стал свободным от греха (а, по сути, быть свободным от чего бы то ни было по требованию – есть еще одна форма служения и подчинения), который требует от тебя молитв, словно монет, которыми ты платишь налог? Не является ли «кесарь» Богом, в чьих руках не только твое тело и социальное положение, но и душа? Ибо многое в нашей душе зависит и от полученного образования11 (сфера ответственности государства), и от средств массовой информации (тоже относящихся не к Богу, а к правителю страны). Цезарь властен и над душами людей, потому как он дает (формирует) их мысль (информационный повод). А по мудрому замечанию Антония Великого, «мысль рождает слово, слово рождает дело, дело рождает привычку, привычка рождает Вечность»12. Картина усугубляется еще и тем, что, по словам Евангелия, что та самая праведность, которую от нас и требует «бог» (Мф. 7:21; Ин. 14:23), недостижима (см. притчу о «рабах неключимых» – Лк. 17:7–10, а также Иак. 2:10). Но если так, то вся жизнь человека превращается в сизифов труд перед Богом13, и тем более перед государством14.

Классический ответ по поводу «неоплатности долга» перед Богом состоит в том, что «мы спасаемся лишь Его милостью, и лишь на нее имеем надежду»15. Это так, но на подсознательном уровне человек все равно приходит к, казалось бы, неразрешимой коллизии: «зачем трудиться и молиться, если праведность недостижима? Зачем молиться и трудиться, если спасаемся мы Его милостью?» Ссылка на «Бог и намерения целует»16 звучит не очень убедительно – одно намерение проявить легко. Легко «собираться» быть хорошим, еще легче «хотеть» быть хорошим, и уж совсем ничего не стоит – намереваться сделать какое-то доброе дело. Слова о «синергии», совместном усилии Бога и человека, звучат хорошо, но и они не являются ответом для возникшего недоумения: «я хочу спастись. Бог хочет меня спасти. Я даже кое-как молюсь и что-то делаю. Значит, я спасусь? Но этого может оказаться недостаточно? И даже если я буду непрестанно молиться, этого тоже «недостаточно»?» Да, спасение человека – всегда Таинство, «победа чина естества»1718. Говоря о «достаточности» дел, «список условий», который дан для спасения, предельно ясен и известен, он содержится в Евангелии от Матфея, главе 2519. Но вот что интересно: наверное, почти каждый, если не каждый человек, хотя бы раз в своей жизни помог нуждающемуся: дал милостыню находящемуся на паперти, «одел нагого», кому-то что-то подарил от себя. Многие хоть раз в жизни составили компанию одиноким людям – тем самым как бы посетив их «в темницах» собственного одиночества. Но если так, выходит, все люди спасены? Ведь у каждого всегда найдется что-нибудь, что он мог бы мог «предъявить» по этим вопросам. А если наша вечная участь зависит от того, не прошли ли мы мимо, не пропустили ли мы из виду хотя бы одного нуждающегося человека20 – тогда мы все погибли, ибо точно кого-нибудь, да просмотрели.

Итак, где же эта «мера» добра, которую человек должен сделать своему ближнему, чтобы «выполнить» некий «план»? Вне всякого сомнения, «стандартные ответы» не снимают вопросов вопрошающего и, конечно, перед тем, как ответить на вопрос «где грань между кесаревым и Божьим», необходимо понять, что же все-таки хочет от человека Бог? Как видно из вышесказанного, ответить на это непросто. Еще труднее становится оттого, что обещанная награда не осязаема и не представляема: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (Кор 2:9). Мы, в сущности, не совсем представляем, к чему стремимся21. Это важно. Ведь по слову Аквината, мы не можем желать того, чего не знаем и не ве-даем22. От этого параллель с сизифовым трудом становится еще осязаемей и в своей кажущейся абсурдности достигает уровня кафкианского замка23, молиться же о том, чего на самом деле ты не желаешь и не хочешь, есть фарисейство и ли-цемерие24. Выходит, что и молиться о Царствии Небесном по-настоящему имеют право только святейшие люди, находящиеся в стадии «сынов-ства»25, «гностики» (знающие истину), как сказал бы Климент Александрийский, но не мы?

Выбраться из этой коллизии можно, на наш взгляд, только обратившись с Ветхому Завету и через его призму посмотрев на Новый (ведь «не нарушить я пришел Закон, но исполнить», Мф. 5:17). «Сыне, даждь Ми твое сердце» означает прежде всего навык быть с Богом откровенным. «Просить того, чего ты действительно хочешь, а не того, что, как тебе кажется, ты должен про-сить»26. Об этом же говорит и Августин Блажен-ный27, и Антоний Сурожский28, а также, по сути, вся книга Псалтыри, самой характерной чертой которой является предельная искренность авторов: признание своей собственной правоты (псалом 34) и праведности; предстояние перед Богом в намеренном отчаянии, срывающемся в ропот (псалом 87); и даже доходящем в своей искренности до прямых проклятий (знаменитый псалом 136). И если «проклятия» в псалмах принято перетолковывать как слова, обращенные к бесам29, то ту неизбывную скорбь и даже упрек, который порой слышатся в псалтыри «для мертвецов ли творишь чудеса; удалил еси меня от искренних моих» (Пс. 87:19) – нельзя понять никак иначе как искренность «печалования» перед Богом. Исходя из этого, тем, что человек «должен» Богу, является не столько «слепое послушание Его закону»30 или «жертвенная любовь»31, а именно умение быть с Ним откровенным32, а значит, по сути, мы не «должны» Ему ничего. «Кесарь» же, напротив, стремится к максимально всеохватывающей власти над человеком33. И в этом смысле Бог и кесарь противоположены друг другу: Бог, имея полную власть над человеком – отказывается от нее и совершает подвиг кенозиса34. Власть же стремится к обратному.

Отсюда следует ответ на главный вопрос данного эссе: никакой дилеммы или неясности выбора между «боговым» и «кесаревым» быть не может, ибо требования этих двух субъектов диаметрально противоположны, и если Кесарю и нужна от человека искренность, то это искренность подчинения35, то есть то, от чего Христос в Евангелии подчеркнуто отказывает-ся36. Однако, необходимо также подчеркнуть, что противоположность требований духовного и государственного не означает их антагонизма. Быть «божьим» лишь отчасти означает быть противником кесаря. Христианин, во всем буду- чи «кесаревым», не может быть полностью, рабски предан государству. Ибо христианин всегда знает, что есть Некто, кто выше самого госуда-ря37. В этом есть политическая ненадежность христианства и одновременно единственная точка соприкосновения (конфликтного!) между «христовым» и «царевым». По сути, вся история христианской церкви внутри государства (после миланского эдикта в 313 г.) – это попытка максимально преодолеть этот конфликт38, попытка сделать Бога инструментом Цезаря39. Это неизбежно, но насколько это приемлемо – каждый для себя решает сам. Этот выбор и есть грань между Божьим и кесаревым, публичным и приватным. Кесарь не должен претендовать на мою «искренность», ту «затворенную комнату», которую человек открывает только Богу, и в особых случаях – ближнему. Манипуляция человеческой психикой при помощи религиозных установок, искусственно подобранных под кесаря, недопустима.