И. С. Тургенев о Вергилии (на примере одного письма)

И. С. Тургенев, получивший блестящее классическое образование, несомненно, был хорошо знаком с античной литературной традицией, которая сильно повлияла на его художественный метод и философские воззрения. Помимо богатого литературного наследия русский писатель оставил после себя обширнейшую переписку, содержащую в себе в том числе ключи к пониманию Тургеневым роли античности. Среди имен упоминаемых и цитируемых Тургеневым античных авторов особое место занимает Вергилий. Ранний Тургенев позволяет себе критически отзываться в адрес римского поэта. Так, в письме Полине Виардо от 4 июля 1849 года он следующим образом отзывается о переводе «Георгик» Вергилия: «Я не мог его докончить; право, это слишком пресно <…> Подлинник тоже не бог знает какое чудо; вся эта латинская литература искусственна и холодна, настоящая литература для литераторов» (ПСС в 30 т. Т. 1. С. 316)1.

Между тем в тургеневских письмах 70-х годов (на которые приходится львиная доля латинских цитат из Вергилия) содержатся теплые отклики на творчество римского поэта. Так, в письме Юлиану Шмидту от 17 августа 1873 года Тургенев пишет: «Я положительно вошел во вкус ничегонеделанья или, вернее, неработания и занят лишь тем, что читаю Вергилия, Овидия (не знаю сам, почему я пристрастился к римлянам» (ПСС в 28 т. Т. 10. С. 140)2. Почти то же встречаем в письме А. Фету от 23 августа 1873 года: «…снова и с немалым удовольствием перечитываю Вергилия» (ПСС в 28 т. T. 10. C. 142). Нужно сказать, что это не первый случай «латиномании» Тургенева. В 1856 году он писал А. Герцену: «Зато я читаю пропасть. Проглотил Суетония, Саллюстия (который мне крайне не понравился), Тацита и частью Тита Ливия. Ты спросишь – что за латиномания на меня напала? Не знаю; может быть, она навеяна современностью» (ПСС в 30 т. Т. 3. C. 151). Итак, если первый период «латиномании» объясним тем, что древнеримские историки кажутся Тургеневу современными, то «латиномания» 70-х годов связана уже с римскими поэтами, особое место среди которых отводится Вергилию. Именно его творчество становится не просто образцом высокого поэтического стиля, но еще и примером литературного новаторства.

Примечательна полемика, развернувшаяся вокруг Вергилия между Тургеневым и Фетом. Письма Фета, отражающие его точку зрения на значение этого римского автора, не сохранились, но по письмам Тургенева можно судить, что спор был достаточно серьезным. Возможно, его возникновение связано с тем, что отношения между Тургеневым и Фетом стали натянутыми на почве творческих и идеологических разногласий. Спор этот, по всей вероятности, затронул и вопрос о ценности поэзии Вергилия. 13 сентября 1873 года Тургенев пишет следующее: «Вы напрасно так строго отзываетесь о Вергилии. Постройка, характеры и пр. его “Энеиды” не имеют значения; но в отдельных выраженьях, в эпитетах, в колорите он не только поэт – но смелый новатор и романтик. Напомню Вам “per amica silentia lunae” (хоть бы Тютчеву) – или “futura jam pallida morte” (о Дидоне, когда она с яростью восходит на свой костер, чтобы покончить с собою) и т. п.» (ПСС в 28 т. T. 10. C. 152). Замечания Тургенева о Вергилии отражают в том числе и те противоречивые оценки, которые получал античный поэт в XIX веке. Характеризуя Вергилия как «смелого новатора» и «романтика», Тургенев во многом сам предлагал «новаторский» взгляд на древнего поэта, которого многие считали певцом Августа, сочинителем панегириков имперской власти, подражателем Гомера. И только просвещенный читатель мог увидеть за содержанием и сюжетными линиями поэмы ее свежесть и новизну в плане языка, слога, поэтики, психологизма. В ХХ веке М. Гаспаров так охарактеризовал новаторство «Энеиды»: «Эпическое любование минувшим должно было замениться драматической заинтересованностью в предстоящем, обилие подробностей – обдуманным отбором, величавая плавность – патетической напряженностью. Все это Вергилий сделал: мотивы, из которых соткана его поэма, – гомеровские, но ткань, в которую они сплетаются, – новая» [1: 30].

В очередной раз античная литература являет свою современность и актуальность для Тургенева: обращение к поэзии Вергилия для русского писателя становится одним из доказательств приобщенности Тютчева (оценка творчества которого стала основным предметом спора между Тургеневым и Фетом в приводимых нами письмах, об этом подробнее см. [2: 454–508]) к западноевропейской культуре. При этом он обращается к Фету не только как к литератору и поэту, но и как к талантливому переводчику античных авторов, который не просто знает, но и чувствует античную литературу. Именно поэтому цитаты из «Энеиды» Тургенев дает без перевода, сопровождая их краткими отступлениями, призванными объяснить направление своей мысли. Первая цитата «per amica silentia lunae» ( при дружественном безмолвии луны ) – 255 стих ΙΙ песни, рассказывающей о захвате Трои греками, – стала не только возможным источником стихотворения Тютчева «Silentium!» (о чем намекает Тургенев). Ее образная афористичность была использована в последующей европейской литературе: это латинское выражение стало, например, заглавием стихотворения П. Верлена (1889 год) и прозаической книги ирландского поэта-символиста У. Йейтса (1917 год).

Вторая приводимая цитата – 640 стих из IV книги «Энеиды», повествующей о любви Дидоны и Энея, самой страстной и яркой части поэмы. По словам С. В. Шервинского, «для описания страсти Дидоны у Вергилия оказались в избытке и сила воображения, и психологическая наблюдательность» [6: 18]. Тургенев, тонкий художник в изображении чувств, не мог не оценить того мастерства, с которым Вергилий описывал душевные состояния своих героев, в нескольких деталях, штрихах давая целую психологическую картину. Примером такой манеры служит как раз приводимая строка, в нескольких словах рисующая душевное состояние Дидоны, намеревающейся умереть. В цитирование латинского стиха у Тургенева снова закралась неточность: в оригинале – «et pallida morte futura» ( и бледна от смерти предстоящей ). Уже отмеченная нами в других цитатах перестановка подтверждает то, что латинская фраза была в активном использовании у Тургенева, о чем может свидетельствовать и ритм тургеневского латинского варианта, полностью соответствующий латинскому гекзаметру, которым написана «Энеида». Примечателен комментарий, который в скобках дается вслед за цитатой: «(о Дидоне, когда она с яростью восходит на свой костер, чтобы покончить с собою)». Тургенев выделяет слово, антоними-чески подчеркивающее указанную в латинском тексте бледность Дидоны. Выделение можно было бы объяснить тем, что это цитирование русского текста. Однако, скорее всего, Тургенев читал «Энеиду» в оригинале, так как в 1873 году еще не был создан признанный (как переводы «Илиады» и «Одиссеи» Гомера Н. И. Гнедичем и В. А. Жуковским) полный перевод поэмы³. Следовательно, он мог выделить свой вариант перевода на русский язык. Приведем контекст:

at trepida et coeptis immanibus effera Dido, sanguineam volvens aciem, maculisque trementis interfusa genas, et pallida morte futura , interiora domus inrumpit limina, et altos conscendit furibunda rogos… (IV, 642–646)⁴.

Подстрочный перевод: Трепещущая и начинаниями чудовищными обезумевшая Дидона, / налитыми кровью вращая глазами, пятнами на дрожащих / растекшаяся щеках, и бледная пред будущей смертью, / во внутреннюю дома врывается дверь и на высокий / восходит неистовая костер…

Скорее всего, «с яростью» Тургенев перевел определение furibunda, которое, согласно словарю И. Х. Дворецкого, имеет значения: «1) бешеный, неистовый (homo, impetus C; taurus O); 2) восторженный, исполненный дикого восторга, экстатический (praedictio C)»5. Например, Цицерон использует это определение для описания духа прорицателя: mens furibunda (Cic. De div. I, 114) – неистовый, восторженный. В современной психиатрической терминологии данное определение применяется для обозначения состояния mania furibunda «резко выраженного психомоторного возбуждения со злобностью или яростью, склонностью к агрессивным и разрушительным дей-ствиям»6. Интерпретируя эту сцену, А. Ф. Лосев замечает следующее: «Самоубийство Дидоны изображено в мрачных, сильных и безумно экстатических тонах: трепещущая (“trepida”, 642), она “обращает кровавый взор, покрытая пятнами на дрожащих щеках и бледная от предстоящей смерти” (“sanguineam volvens aciem maculisque trementis interfusa genas et pallida morte futura”, 643–644); “буйная” (“furibunda”, 646), она изнемогает от безумной страсти (650–662); последние же ее слова полны горечи и отчаяния» [4: 112]. Как видно, прилагательное furibunda А. Лосев переводит как «буйная», вслед за составителями латинско-русских словарей указывая на неистовство Дидоны, ее болезненное возбуждение, не поддающееся самоконтролю.

Заменив определение (furibunda) обстоятельством («с яростью»), Тургенев больший акцент делает на образе действия, сопоставляя «бледную» Дидону с тем, как она яростно восходит на костер7. Ярость – чувство, несущее в себе не только отрицательную (гнев), но и отчасти положительную (наивысшая степень качества, интенсивность) коннотацию. В отличие от бешенства и буйства, оно не имеет явного указания на болезнь. Кроме того, этимологически слово «ярость» восходит к праслав. *jarъ, от которого в числе прочего в славянских языках произошли слова со значением «сиять», «греть», «жар»8. Подобное, в определенной степени антонимическое, сочетание бледности и ярости наиболее точно соответствует «тайному психологизму» – художественному методу Тургенева, по утверждению которого «писатель должен быть психологом, но тайным» (ПСС в 30 т. T. 1. C. 135). Примечателен следующий факт: уже после смерти Тургенева, обратившись к переводу «Энеиды», Фет, скорее всего, не забыл тех комментариев, которые его друг-враг давал в письме. Фетовский перевод сцены самоубийства Дидоны выглядит так:

Но трепеща и от дум одичав ужасных, Дидона, Взором кровавым кружа и на дрожащих ланитах В пятнах вся, и бледна уже предстоящею смертью, В сокровенный покой ворвалась и в ярости страшной На костер поднялась…⁹

Как видим, Фет сохранил тот перевод прилагательного furibunda, который предложил Тургенев, тогда как ни до10, ни после11 переводчики «Энеиды» подобного варианта не применяли.

Н. Добролюбов так оценил образ вергилиевой Дидоны: «В создании этой женщины Вергилий далеко опередил свой век: здесь он как бы положил начало развившемуся впоследствии романтизму. По силе, живости чувства это лучший характер во всей поэме; она привлекает к себе своею энергией и стремительностью, которые в поэме Вергилия выдаются ярче и обрисованы гораздо естественнее, нежели у всех его подражателей-трагиков, бравших Дидону за сюжет своих произведений» [3]. На наш взгляд, это суждение талантливого русского критика во многом совпадает с той оценкой, которую Тургенев в письме Фету дал творчеству Вергилия. Это сближение двух оппонентов (революционера-демократа Добролюбова и либерала Тургенева) требует отдельного исследования, но предварительно можно сказать, что их непримиримая полемика о современной им литературе теряет свою остроту, когда речь идет о классических, высокохудожественных произведениях античности.

* Работа выполнена в рамках реализации Программы стратегического развития ПетрГУ на 2012–2016 гг.

Въ страхѣ и въ страшномъ какомъ-то восторгѣ Дидона вбѣжала

На середину двора, гдѣ огромный костеръ возвышался:

Очи, налитыя кровью, быстро ходили повсюду;

Пята покрыли ланиты ея и предсмертная блѣдность.

Распространились дрожащих, бледна от будущей смерти, Перебегает пороги дома внутри, на высокий

Замысел страшный меж тем несчастную гонит Дидону:

Как видно, переводчик оставил за рамками своего перевода прилагательное furibunda.