Интерпретации образа Самсона из "Книги судей Израилевых" в русской литературе ХIХ- начала ХХ вв

В современном литературоведении достаточно хорошо изучены способы включения «чужого» текста в канву художественных произведений. Особое внимание исследователей всегда привлекал библейский материал: изучались способы введения цитат, аллюзий и реминисценций из книг Священного Писания. При этом до сих пор не было представлено типологии способов обращения с библейским материалом. Нам представляется возможным говорить о трех типах включения библейского текста в художественные произведения: воссоздание текста, его переосмысление и неомифологизация. Попытаемся доказать свою точку зрения. Для этого рассмотрим интерпретации ветхозаветной «Книги Судей Израилевых» на примере произведений Н.М. Языкова, Л.А. Мея и Л.Н. Андреева.

Стихотворение Н.М. Языкова «Сампсон» мы отнесем к типу воссоздания библейского текста. Сразу же отметим, что Языков, как и другие писатели, оставил сюжет «Книги судей…» без изменений. При этом его произведение оригинально в раскрытии характера героя, выяснении мотивов его нахождения в плену у филистимлян и т.д.

С первой строфы стихотворения поэт отмечает тяжелое положение героя: Себе на потеху они – и Сампсона В оковах туда привели . Во второй – седьмой строфах автор ретроспективно показывает причины рабского положения Самсона. Для этого Языков обращается к форме повествования в 3-м лице в аспекте героя:

И шумно ликуют. Душа в нем уныла, Он думает думу: давно ли жила, Кипела в нем дивная, страшная сила, Израиля честь и хвала!

Давно ли, дрожа и бледнея, толпами

Враги перед ним повергались во прах И львиную пасть раздирал он руками, Ворота носил на плечах!

Его соблазнили Далиды прекрасной

Коварные ласки, сверканье очей,

И пышное лоно, и звук любострастный Пленительных женских речей;

В объятиях неги его усыпила

Далида и кудри остригла ему, –

Зане в них была его дивная сила,

Какой не дано никому!

И бога забыл он, и падшего взяли

Сампсона враги, и лишился очей,

И грозные руки ему заковали

В медяную тяжесть цепей.

Жестоко поруган и презрен, томился

В темнице и мельницу двигал Сампсон;

Но выросли кудри его, но смирился,

И богу покаялся он [6, с. 367–368].

Как видно, автор нарочито подчеркивает физическую мощь героя, нагнетая эпитеты дивная, страшная , градуируя их по степени усиления экспрессии.

Примечательно, что исповедь героя строится на аллюзиях к Ветхому Завету. Так, начало третьей строфы стихотворения отсылает читателей к библейскому рассказу о битве Самсона с войском филистимлян, закончившейся сокрушительным поражением последних: Нашел он свежую ослиную челюсть и, протянув руку свою, взял ее, и убил ею тысячу человек (Суд. 15:15).

Четвертая строфа стихотворения посвящена описанию красавицы Далиды. Известно, что в библейской книге даются только сведения о происхождении филистимлянки. Языков домысливает образ героини. Для обрисовки роковой красавицы поэт прибегает к помощи эпитетов коварные ласки, звук любострастный речей. Интерес поэта к этому образу можно объяснить задачей подвести читателя к рассказу о пленении Сампсона: В объятиях неги его усыпила Далида и кудри остригла ему.

Принципиальным моментом в восприятии сюжета библейского предания становится вычленение причин нахождения пророка в плену у филистимлян. Поэт ясно указывает на богоотступничество Самсона: и бога забыл он. В «Книге Судей Израилевых» мотивом паде- ния героя является любовь к женщине враждебного племени. По-видимому, Языков в данном случае опирается на традиции русской культуры, которая связывает истоки рабского положения героя с его греховностью.

Восьмая строфа стихотворения возвращает нас к содержанию первой. Народ и князья Филистимской земли из первой строфы обобщаются в собирательный образ «врагов», которые, ликуя, смеются над героем. Заслуга поэта состоит в том, что он тонко продумал психологическое состояние Самсона: его душа кипит от обид, его переполняет гнев:

Незрячие очи он к небу возводит,

И зыблется грудь его, гневом полна [6, с. 368].

Особого внимания заслуживают финальные строфы произведения:

«О, дай мне погибнуть с моими врагами!

Внемли, о мой боже, последней мольбе

Сампсона!» – И крепко схватил он руками Столбы и позвал их к себе (Там же).

Как видно, Языков подчеркивает принадлежность героя к другой вере и преданность Иегове, вкладывая в уста пророка притяжательное местоимение ( мой боже ), а эмоциональный накал достигает предела повторами междометий и заключающим все обращение восклицанием. Интересно, что автор не употребляет в речи пророка ожидаемого в концовке местоимения, напротив, герой говорит о себе в третьем лице (называет себя по имени). Таким образом, мольба Самсона выходит за рамки субъективного переживания.

Стихотворение Л.А. Мея «Сампсон» позволяет проиллюстрировать другой подход к интерпретации ветхозаветного образа – его переосмысление. В отличие от Языкова Мей довольно скупо изображает Самсона. Однако, обратившись к мотиву искушения, он глубже дает образ Далилы. Поэт делает акцент на сцену обольщения героя, в которой замечательно обыгрывает интонации девушки:

«Не любишь ты меня! – Сампсону говорила, Змеей вокруг него обвившися, Далила.— Не любишь ты меня, обманщик, мой еврей: Таишься от меня – в чем мощь твоя и сила?» И филистимлянке признался назорей:

«Силен обетом я: не стричь моих кудрей» [4, с. 261] .

Героиня начинает свою речь с гневного восклицания, а затем меняет тон, что подчеркивается полным повтором реплики, но уже без прежней экспрессии, а также употреблением обращения мой еврей. В свою очередь тав- тологическое сочетание мощь… и сила в вопросе указывает на настойчивость обольстительницы, для которой этот вопрос становится idée fixe. Сравним с Библией: И как она словами своими тяготила его всякий день и мучила его, то душе его тяжело стало до смерти (Суд. 16:16).

Мотив обольщения судьи раскрывается Меем посредством ярких образов-символов животных. Так, сравнение Далилы со змеей недвусмысленно указывает на сходство основных черт ее характера с традиционной символикой пресмыкающегося. Змея – «воплощение опасности и угрозы , олицетворение тьмы, хаоса и смерти », а также «символ зла, греха, искушения и дьявольского коварства» [2, с. 186, 188].

Остановимся на том, как Мей изображает Самсона. На протяжении всего стихотворения поэт создает образ великана-силача: так, он дважды называет Самсона атлетом , подчеркивает физическую мощь героя, отмечая его плеча широкие и как мышцы у него тревожно напряглись . Обратим внимание на то, что атлет – это «здоровяк, силач, богатырь, могут; боец, борец, единоборец» [3, с. 46]. На наш взгляд, делая акцент на исконных физических данных героя, автор тем самым отходит от мотива божественной сущности его силы, представленного в самой Библии.

При этом стихотворение Мея насыщено эмоциями. Создавая драматическую ситуацию захвата Самсона врагами, поэт придает всему повествованию динамизм, часто использует прием контраста. Так, при приближении врагов ничего не знавший о предательстве назо-рей воспрянул от ложа страстного , но тут же поникнул… под тяжестью цепей , причем между этими событиями интервал в одну стихотворную строку. Автор опускает картины сражения Самсона с филистимлянами: итог битвы известен.

Финал стихотворения Мея соответствует библейскому преданию:

И ото всей души провозгласил слепец:

«Днесь сыну твоему поможешь ты, отец!» И обнятой гранит прижал к себе до лона, И капище потряс с конца он и в конец, И разлетелася гранитная колонна,

И кровля вслед за ней... И рухнул храм Дагона,

Собою задавив всех бывших – и Сампсона... [4, с. 263] .

Поэт сохраняет экспрессию первоисточника. Между тем само воззвание лишено про- сительной интонации, что является результатом поставленного автором акцента на физическую мощь героя. В отличие от Языкова Мей практически не исследует психологические состояния пророка – Самсон приходит в храм Дагона уже с принятым решением его разрушить.

Пьеса Л.Н. Андреева «Самсон в оковах» представляет собой тип неомифологизации библейского текста. Автор, во-первых, дописывает события пребывания Самсона в плену у филистимлян; во-вторых, ярко представляет свое понимание библейских образов. Талант драматурга проявился прежде всего в создании колоритных образов главных героев. Примечательно, что важное место в системе персонажей трагедии отводится Далиле. На наш взгляд, образ филистимлянской девушки ярче всего показывает новаторство Андреева. Из библейского повествования она предстает алчной и коварной обольстительницей, сумевшей обмануть Самсона ради наживы. Однако на протяжении всей пьесы Андреев показывает ее искренне любящей девушкой, ставшей жертвой обмана: Он обманул меня, проклятый! Что я понимала? – а он клялся, что ты волхв и что тебя надо убить. Он злой и криводушный, он и теперь таит в сердце обман и ложь, но я узнала его [1, с. 269]. В финале трагедии она прямо говорит, что готова разделить судьбу героя, его веру: Твой бог и мой бог, твой народ – мой народ, Самсон (Там же, с. 339).

Андреев предлагает свой яркий образ Самсона. Герой проходит сложную эволюцию от сломленного судьбой человека до пророка, осознавшего себя судьей иудейским и исполняющего промысел божий. В связи с этим принципиальным является выяснение причин падения Самсона. По-видимому, Андреев в самых общих чертах солидарен с концепцией богоотступничества, представленной в стихотворении Языкова ( И бога забыл он… ), а также, отчасти, с мотивами пьянства и греховности самого героя, вскрытыми в Палее. Однако языковская трактовка с ее требованием покаяния претерпевает значительные изменения: отношения пророка с Богом освещаются Андреевым сквозь призму философской проблемы свободы воли.

Как верно заметила Р.С. Спивак, в 1910-е гг. в литературе «актуализируется пред- ставление об активных созидательных возможностях человека в сфере духовной и социальной деятельности» [5, с. 13]. Новаторство драматурга проявилось в том, что он создает образ героя, бунтующего не столько против самого Бога, сколько против предопределенности своей судьбы, признания себя орудием в чьих бы то ни было руках.

Андреев показывает отношения пророка с Богом неоднозначными, часто противоречивыми. Так, в начале первого действия Самсон говорит о своей жизни до плена: Меня все боялись и почитали. <…> Я мог говорить с богом [1, с. 265]. Таким образом, писатель акцентирует внимание на том, что общение с Богом делает личность Самсона исключительной. Однако, желая оградить себя от насмешек тюремщиков, заключенный утверждает: Я могу когда угодно говорить с богом. Когда хочу, тогда и говорю (Там же). Тем самым писатель уже здесь вводит мотивы личного желания героя, подчеркивает его самость. В конце действия Самсон заявляет, что его слова достаточно для получения требуемой реакции от Иеговы: Я могу сделать все, что хочу. Что ваши боги? Я скажу только слово, и Единый размечет их капища… (Там же, с. 273).

Процесс морального возрождения героя, его возвращения к Богу отцов оказывается мучительным. Кульминационным моментом на пути героя к Богу можно считать сцену охоты на льва в пустыне. В Библии описывается только один эпизод со львом, призванный отразить снисхождение на Самсона Духа Господнего: разрывание вышедшего навстречу пророку льва. Однако в трагедии Андреева Самсон на охоте не совершает ничего героического, напротив, драматург показывает бессильную злобу пророка, который не может, как раньше, сразиться с хищником и спорит за труп не им поверженного льва. Именно здесь, у трупа животного, оставленный наедине с собственными мыслями, Самсон постепенно приходит к осознанию своей высокой миссии. Андреев замечательно использует прием потока сознания: Поразит меня стрела, и уйду я в страну тьмы и сени смертной, в страну мрака… Что ты разрушишь, то не построится; кого заключишь, тот не высвободится! И это Твоя воля? (Там же, с. 322). Знаменательно, что реплика пророка строится на основе слов Иова, который также бунтовал против Иеговы.

Таким образом, к финалу произведения, пройдя сложный путь богоборчества, Самсон возвращается к осознанию себя пророком Иеговы. Андреев свидетельствует об этом в картинах глумления филистимлян. Покорность Самсона пропадает, как только от него начинают требовать славословий языческим богам. Герой учиняет бунт и начинает крушить все вокруг, при этом, неспособный противостоять врагам, он взывает за помощью к Богу: У меня нет очей, чтобы приказывать и повелевать, но взгляни на них Ты, боже Израиля, и одень их в неподвижность камня! [1, с. 343].

Итак, анализ показал, что обращение к образу Самсона на протяжении ХIХ – начала ХХ в. испытало ряд серьезных изменений – от воссоздания ветхозаветного образа до его полного переосмысления и неомифологизации, непреходящей осталась только ценность текста Священного Писания, к которому обращались писатели при работе над своими произведениями.