Интерпретация христианской категории терпения в романе М. Елизарова «Библиотекарь»

Изучение христианского дискурса в художественном тексте является актуальной проблемой современного литературоведения (см., например: [Дунаев, 1996–2000; Есаулов, 2004; Кошемчук, 2009; Кантор, 2014]). Христианство традиционно осмысливается русскими писателями как метафора духовности, а Библия остается одним из важнейших «прецедентных текстов» русской культуры 1.

В современном культурном пространстве христианское вероучение существует как в своем каноническом понимании, так и в искаженном – как элемент современной мифологии, носителем которой выступает массовое сознание. Обращаясь к христианской образности, современные писатели, как правило, либо профанируют искаженное восприятие христианства, присущее массовому сознанию 2, либо возвращают христианским понятиям их подлинные смыслы 3. Принципиально иные «взаимоотношения» автора с христианским вероучением обнаруживаются в романе М. Елизарова «Библиотекарь» (2007).

О роли христианской образности как элемента русской национальной культуры в «Библиотекаре» писал Б. А. Ханов [2015]. В данной статье роман М. Елизарова рассматривается как попытка обновления христианской доктрины. Предметом настоящего исследования является анализ художественных стратегий, посредством которых писатель осуществляет ревизию христианского вероучения в рамках творимого им авторского мифа.

Цель статьи состоит в изучении интерпретации понятия «терпение» и других ключевых категорий и образов христианства в романе М. Елизарова «Библиотекарь». Методология исследования базируется на принципах структурной семиотики, а также на теории мифа, мифологического сознания и мифопоэтики, изложенной в работах Е. М. Мелетинского, А. Ф. Лосева, В. Я. Проппа.

Результаты исследования

Сюжет романа М. Елизарова строится вокруг судьбы заглавного героя, «библиотекаря» Алексея Вязинцева, чья рутинная жизнь меняется после встречи с тайными почитателями творчества забытого советского беллетриста Дмитрия Громова. Выясняется, что книги этого писателя обладали силой мистического преображения. Неофиту Вязинцеву открывают подлинные названия книг: повесть «Нарва» в действительности является «Книгой Радости», «Тихие травы» – «Книгой Памяти», «Дорогами труда» – «Книгой Ярости» и т. д. Чтение книг вызывает у героев состояние эйфории, что приводит к восприятию и переживанию советского прошлого как идеального.

«Громовцы» создали сообщества – «библиотеки» и «читальни», ведущие друг с другом кровопролитные битвы за обладание книгами. Особенно выделяются два клана – «мужской», организованный интеллигентами и заключенными (клан Лагудова-Шульги), и «женский», основной костяк которого составили обитатели и персонал дома престарелых – клан Моховой.

После прочтения «Книги смысла» Вязинцев постигает сакральное назначение всего гро-мовского наследия – быть охранительным «Покровом советской Богородицы» над страной.

Краткий пересказ романа позволяет увидеть в основе его сюжета миф об эпохе СССР как о «золотом веке», подкрепленный комплексом христианских представлений. Создавая роман о маргиналах постсоветского общества, привычных «выносить», «переносить», «нуждаться», «страдать», «ожидать», «смиряться», т. е. «терпеть» (см.: [Даль, 2004, с. 638]), М. Елизаров особое внимание уделяет одному из центральных в христианском вероучении понятий – терпению. «Добродетель терпения органически, неразрывно связана со всеми другими христианскими добродетелями и всем строем духовной жизни христианина», – отмечает известный богослов ХХ столетия Гермоген Шиманский [2015, с. 6]. Рассмотрим подробнее функционирование категории терпения в художественном целом романа «Библиотекарь».

Для адекватной интерпретации романа принципиально важно определить, является ли миф одним из средств реализации авторского замысла или целью писателя становится создание собственного мифа. В первом случае можно говорить о методе «магического историзма», который, как отмечает А. Эткинд, «представляет прошлое не просто как “другую страну”, но как страну экзотическую и неразведанную, так и оставшуюся беременной нерожденными альтернативами и непременными чудесами» [Липовецкий, Эткинд, 2008, с. 175]. Таким «чудом» в романе Елизарова определенно является «громовское семикнижие».

Если рассматривать текст «Библиотекаря» в рамках «магического историзма», то за мифологическими конструкциями в романе должны стоять авторские метафоры, формирующие интеллектуальный слой смыслов произведения. Однако, разрабатывая сквозной для мировой культуры сюжет власти книги, М. Елизаров, на наш взгляд, не поднимается до уровня метафорических обобщений на тему «взаимоотношений» текста и читателя, текста и культуры. Писатель акцентирует внимание лишь на двух моментах, сопровождающих в романе процесс чтения: на мистике и на физиологии. Чтение обретает в романе статус мистического события посредством двух мотивов из реестра выделенных В. Я. Проппом «функций сюжета» волшебной сказки – «запрета» (чтобы книга «подействовала», нельзя нарушать «Условия Непрерывности и Тщания») и «трансфигурации» (читатель преображается).

Особенно физиологично описано преображение старух. Вязинцев с омерзением наблюдает «обратную трансфигурацию» Полины Горн. Когда кончилось действие «Книги Силы», Горн из грозной воительницы превращается в «ветхое существо»: «вылезли наружу крючковатый шелушащийся нос, непропорционально большие дряблые уши. На усохшем лобике и щеках налились гречневым пигментом родимые пятна и многочисленные старческие бородавки» [Елизаров, 2019, с. 395–396] 4.

Не столь гротескно, но не менее физиологично описывается воздействие книг на других героев. Например: «Лагудова захлестнула такая сокрушающая нежность к той приснившейся жизни, что он <...> оцепенел от всепоглощающего чувства светлого и чистого умиления» (с. 14). Шульга пережил «душевную трансформацию»: «его ум вдруг наполнился пульсирующим ощущением собственной значимости» (с. 27). Лицо Тимофея Степановича осветила «странная эмоция <...> В этом мимическом сиянии была смесь неброского, светлого восторга и гордой надежды» (с. 200–201).

С одной стороны, физиологичность описанных переживаний маркирует восприятие советского текста как мифа, который для героев, носителей мифологического сознания, становится «максимально интенсивной и в величайшей мере напряженной реальностью» [Лосев, 2014, с. 37]. С другой стороны, физиологическая яркость переживаний персонажа апеллирует к личному опыту реального читателя – вызывает у него состояние ностальгии по «советскому». Очевидной авторской интенцией в романе становится эмоциональная включенность читателя в текст, тогда как восприятие текста «магического историзма» требует от читателя интеллектуальной работы, связанной с расшифровкой «неочевидных смыслов».

На наш взгляд, рассмотрение «Библиотекаря» в рамках альтернативной «магическому историзму» мифотворческой тенденции является более продуктивным. Художественные тексты современной мифотворческой парадигмы О. Лебедушкина определяет как «мифы, создаваемые и пересоздаваемые абсолютно всерьез со всеми старомодными теургическими замашками» [Лебедушкина, 2006, с. 195] 5.

В «Библиотекаре» обращает на себя внимание отсутствие авторской иронии, игровой пародийности 6. Приведем одну цитату: «Последний раз Громова напечатали в семьдесят седьмом году, а потом в редакциях сменились люди <...> Громов отовсюду получал вежливые отказы. Государство, празднуя грядущее самоубийство, высиживало бесноватую литературу разрушителей» (с. 11). Оппозиция «бесноватая литература – Громов» создает ореол «божественного» вокруг личности и творчества Громова, что важно для развития сюжета. И вместе с тем в приведенной цитате отчетливо слышится голос самого Михаила Елизарова, сожалеющего об утрате современной литературой созидательного начала.

В «Библиотекаре» нет «двойного агента» (О. Лебедушкина), возникающего, когда автор дистанцирован от своего героя. У Елизарова дистанция между автором и героем минимальна: Алексея Вязинцева можно считать авторским Altеr Ego 7. Елизаров делегирует герою «священное» для любого писателя право письма – в финале выясняется, что роман представляет собой рукопись Вязинцева в шести общих тетрадях. Желая дистанцироваться от своего героя, писатель вряд ли стал бы наделять его такими явными автобиографическими чертами, как специфическая национальность («русский украинец») и возраст (на момент разворачивающихся событий 2000-го года Вязинцеву 27 лет – столько же, сколько было в это время автору).

Наконец, «пафосный и духоподъемный финал романа» [Кутейникова, Оробий, 2016, с. 154] вполне соответствует риторической приподнятости публицистических выступлений Елизарова на тему советского прошлого. Приведем финальные строки «Библиотекаря»: «В непроглядной бездне потолка вдруг зажегся вселенский планетарий, звездный покров космической вечности <...> Если свободна Родина, неприкосновенны ее рубежи, значит, библиотекарь Алексей Вязинцев стойко несет свою вахту в подземном бункере, неустанно прядет нить защитного Покрова, простертого над страной» (с. 472–473). А вот реплика писателя Михаила Елизарова, опубликованная в газете «Завтра»: «...то, что пришло после Советского Союза оказалось настолько омерзительным, что тусклая в детстве дата <7 ноября> превратилась в фантастически яркую, ностальгическую звезду. И улетев с планеты СССР, максимально приближаясь к новой планете, нынешней РФ, я мог обращаться к Советскому Союзу именно из этой точки. 7 ноября стало днём покаяния» 8. Корреляция очевидна.

Как видим, созданный в «Библиотекаре» сотериологический миф об СССР М. Елизаров выводит за пределы текста романа. Критики и литературоведы не раз приводили примеры публицистических высказываний Елизарова, в которых он выступает с апологией советского. При этом незамеченным остается другое высказывание писателя, которое можно считать квинтэссенцией авторского замысла «Библиотекаря»: «Я бы хотел, чтобы православная церковь стала, если угодно, коммунистической» 9. По нашему мнению, одной из ведущих художественных задач, поставленных автором «Библиотекаря», является попытка обновления христианского вероучения за счет его синтеза с коммунистической идеологией, в связи с чем М. Елизаров весьма своеобразно интерпретирует христианский текст и одно из его центральных понятий – терпение.

У М. Елизарова «Книга Терпения» «Серебряный плес» занимает среди творений Громова значимое место: «Эта Книга дарила любому страждущему ощущение великого утешения и примирения с жизнью» (с. 18). Герои неоднократно подчеркивают особую ценность «Книги Терпения». Например: «Лагудову повезло – кроме имеющихся уже Книг Памяти и Радости, нашлась довольно редкая и ценная Книга Терпения “Серебряный плес”. Действуя как морфий, Книга намертво удерживала в библиотеке всех страждущих» (с. 21); «– Ну, и слава Богу, – перекрестился Марат Андреевич, – уже легче. – Он ободряюще подмигнул: – Книга Терпения. Живем, Алексей» (с. 176); «Павлики снова сделались полноценной библиотекой с общим числом до восьмидесяти читателей. И кроме прочего, у них были Книга Ярости и Книга Терпения – незаменимые бойцовские Книги» (с. 225).

Приведенные фрагменты показывают, что в романе христианские смыслы терпения как «утешения страждущих» соседствуют с элементами советской милитаристской пропаганды – «бойцовская книга» 10. Отметим, что милитаристская проблематика является одной из ведущих в романе. Критики даже упрекали Елизарова за излишне детализированное описание сцен кровавых сражений между «громовцами» 11. Однако милитаристскую символику Елизаров извлекает и из самого христианского текста, помещая в центр авторской мифологии «Библиотекаря» богородичный сюжет, в интерпретации которого писатель следует апокрифу о Пресвятой Деве, укрывшей христиан своим мафорием 12. Воспроизводимое Вязинцевым

«громовское семикнижие» должно стать новым «защитным мафорием» России «от врагов видимых и невидимых».

На наш взгляд, выбор богородичного сюжета у Елизарова не случаен. В провозвестнике соцреализма – романе «Мать» А. М. Горького – именно образ Богородицы освятил дело русской революции и заложил идею о христианстве как о надежном «субстрате» для новой советской идеологии. Горький прямо соотносит главного героя романа, социалиста Павла Власова, с образом Христа 13, и читателю не составляет труда установить корреляцию между образом матери Павла, Пелагеи Ниловны, и Богородицы 14.

Совмещая «советский» и «христианский» коды, М. Елизаров опирается на заданную М. Горьким парадигму родства советской идеологии по отношению к христианскому вероучению. Соотносимость ведущих советских мифологем и христианских концептов очевидна: «Отец народа» / «Бог-отец», «Ленин» / «Святой» (чьи «мощи» нетленны), «Светлое будущее» / «Царство Небесное» и т. п. В данный ряд Елизаров вносит собственные тождества: «советская массовая песня – псалмы», «палехская роспись – иконопись», «начитанные книги – намоленные иконы», стремясь придать создаваемому им мифу высокодуховную символику христианских смыслов.

Однако в интерпретации богородичного сюжета Елизаров, напротив, уходит от его символического содержания о духовном покровительстве Богоматери всему христианскому миру и актуализирует буквальный смысл, связанный с мотивом защиты от конкретного врага. В легенде о Покрове врагом являются османские турки, угрожавшие в IX–X вв. византийским христианам. У Елизарова этот враг – «янки с надменными брезгливыми лицами» (с. 318), чьи милитаристские намерения относительно России подробно описываются на двух страницах романа. И если в эпоху СССР врагом государственности выступал весь капиталистический мир, то в постсоветской России массовое сознание персонифицировало абстрактного врага в конкретном образе – США.

М. Елизаров вступает в диалог с массовым сознанием, поскольку именно оно становится основным потребителем любого мифа, в том числе и того, который творится автором «Библиотекаря». Укорененность мифологической ментальности в массовом сознании отмечал еще Е. М. Мелетинский: «…мифологический способ концепирования связан с определенным типом мышления, которое специфично для первобытного мышления в целом и для некоторых уровней сознания, в особенности массового, во все времена» [2000, с. 5–6]. Стержневые христианские смыслы терпения искажаются под влиянием представлений о терпении, присущих таким элементам массового сознания, как архаических миф и фольклор, а также криминальной субкультуре, интерес к которой характерен для современного массового общества.

Авторское понимание терпения, близкое к христианскому канону, обнаруживается в трактовке сотериологической миссии Алексея Вязинцева. Христианин, принявший на себя обет терпения, «подлинно умер миру и греху» [Шиманский, 2015, с. 11]. То же «отпадение от мира» происходит и с Вязинцевым: «Я старался поменьше вспоминать о родных» (с. 471). Терпящий лишения христианин должен изгнать из своего сердца обиду и смущение. И у Вязин-цева сердце наполняется благодатью «Союза Небесного». Искренние пронзительные слова песни «Этот большой мир» на стихи Р. Рождественского трогают героя. Осознав необходимость своего «служения», Вязинцев впервые обнаруживает в себе душу и, растроганный песней, прощается со свей прежней жизнью: «Что-то родное <...> повернулось юным лицом и взмахнуло на прощание рукой. В глазах остывали счастливые теплые слезы» (с. 473). Работа терпения есть работа души. Иисус Христос говорил ученикам: «...терпением вашим спасайте души ваши» [Библия, 1995, с. 1119]. Приступая к своему поприщу, Вязинцев, демонстрирует зачатки покаяния. В нем пробуждается голос совести: «Мне вдруг стали сниться убитые мной люди» (с. 471). Святые отцы утверждают, что терпение «является краеугольным камнем <...> покаяния» [Шиманский, 2015, с. 108].

Раскрывая читателям своих тетрадей сущность «сокровенного семикнижия», Вязинцев обращается к образной речи: «Страна надежно укрыта незримым куполом <...> возводят его незыблемые опоры – добрая Память, гордое Терпение, сердечная Радость, могучая Сила, священная Власть, благородная Ярость и великий Замысел» (с. 319). В этом ряду особенно примечательны два тропа: «благородная Ярость» и «гордое Терпение». Остановимся на них подробнее.

Подлинно христианское терпение состоит «в безропотном, охотном и великодушном перенесении жизненных трудностей» [Шиманский, 2015, с. 9]. Вязинцева же принуждают к служению: автор сталкивает героя с «системой» в образе клана Моховой. В сюжете противостояния личности и тоталитарной структуры концепт «духовная борьба» обретает у Елизарова милитаристскую трактовку – отсюда и «ярость благородная», что противоречит христианскому пониманию борьбы. Богословы разъясняют: «в нашей христианской духовной брани <...> тот побеждает, когда гонимый терпит, обидимый не мстит, злословимый благословляет» [Там же, с. 55].

В словосочетании «гордое терпение» эпитет «гордое» искажает определяемое христианское понятие, синонимами которого являются «кротость», «смирение»: «...и смирение, и кротость, и воздержание, и всякая другая добродетель – всё, по выражению Тертуллиана, “образуется в школе терпения”» [Там же, с. 15]. Гордость же в христианском вероучении выступает как антоним терпения: «...духом смирения, кротости и терпения побеждается дух гордости» [Там же, с. 54–55]. Понятия «ярость благородная» и «гордое терпение» насыщены советской риторикой, которая разрушает христианские смыслы. Подлинного смирения Вя-зинцев не испытывает, тогда как настоящий христианин стремится умалиться, дабы потом, в жизни вечной, возвыситься: «последние <...> будут первыми» [Библия, 1995, с. 1107].

Для русского человека советской эпохи паремии о терпении не потеряли своей актуальности: «Стерпится – слюбится», «Терпение и труд всё перетрут», «Господь терпел и нам велел», «Терпи, казак, – атаманом будешь». Последний афоризм, придуманный Н. В. Гоголем в повести «Тарас Бульба» и ставший достоянием русского фольклора, напрямую обыгрывается в романе Елизарова в обряде «инициации» Моховой: «…ритуал удочерения <...> был не особенно приятен и гигиеничен, с точки зрения Моховой, но Горн уговорила её потерпеть. Каждая старуха мазнула Мохову по лицу своими влагалищными выделениями, как бы символизируя этим, что Мохова появилась на свет через её утробу» (с. 44) 15.

Пройдя инициацию, Мохова получает статус «дочи», а старухи – ее «мамок». Использование криминально-блатного жаргона маркирует дом престарелых как пространство тюрьмы, что коррелирует с мотивом насильственного удержания Вязинцева в подземном бункере. Контекст криминальной субкультуры возникает в романе в истории клана Шульги, состоявшего из обитателей «социального дна». В иерархии «громовцев» образовалось свое «социальное дно». Немаловажно, что для названия его представителей автор употребляет понятие «терпила» в адекватном тюремному жаргону и абсолютно прозрачном для современного массового сознания значении – ‘жертва, потерпевший’ [Словарь…, 1992, с. 243]. «Читателей с малыми доходами расселяли в любые библиотеки, где имелись вакансии <...> Многие отказывались от переезда и переходили в разряд очередников, “терпил”. Сломленные люди, как правило, опускались и ожесточались» (с. 64). Судьба Вязинцева напоминает участь такого «терпилы».

Мотив чтения героем «Неусыпаемой Псалтири» в подземном бункере, в одиночестве, апеллирует к одной из центральных форм христианской героики – схимничеству, но в действительности оборачивается неосознанной пародией на него. Вязинцев как монах-схимник читает для всех, находящихся в миру, и чтение его помогает мирянам ничуть не меньше, чем доброе деяние. Однако добровольное принятие схимы молодым здоровым человеком для массового сознания выглядело бы абсурдным поступком, поэтому Вязинцев у Елизарова заточен в бункер силой. Вместо смиренномудрия герой испытывает «гордое терпение», потому что человеку массы трудно понять, что «без смирения все, даже величайшие, подвиги не только не полезны, но могут и вовсе погубить человека» [Никон (Воробьев), 1997, с. 262]. Стремясь в очередной раз совместить «христианское» и «советское», Елизаров называет чтение Вязинцева «трудовой вахтой», чем лишает деятельность героя статуса духовного труд-ничества.

«Терпением течем на предлежащий нам подвиг», – говорит апостол [Библия, 1995, с. 1322]. В образе Вязинцева, принесшего себя в жертву «народу», улавливается и архетип Христа, главного христианского подвигоположника. Однако рефлексия Вязинцева о грядущем подвиге становится саморазоблачением героя. Сначала Вязинцев сравнивает свое поприще с детской романтической мечтой о смерти во имя родины в окружении «самодовольных врагов»: «...щеки пылали жаром мученического пламени той, еще не разорвавшейся гранаты» (с. 470). Далее герой и вовсе называет свое служение «облегченным вариантом подвига» только потому, что теперь «умирать не нужно». Заметим, что страх смерти – один из самых сильных для современного массового сознания, культивирующего вечную молодость и гедонизм. Настоящий же христианин, подлинно верующий человек, не боится смерти, твердо зная, что обретет Царство Небесное 16.

«Смерть не властна над ним, потому что она меньше его трудового подвига», – торжественно констатируется в легенде об Алексее Вязинцеве. Примечательно, что в одной из своих ранних новелл под названием «Район назывался Панфиловкой…» (1999) Елизаров демонстрирует прямо противоположное отношение к идеологеме «трудовой подвиг». Смысловым наполнением понятия «трудовой подвиг» становится не реальный опыт рабочего человека, а фикция: сюжеты историй «работяги» дяди Васи «во многом напоминали виденные ранее фильмы о комсомольских стройках, о дружбе и взаимовыручке» [Елизаров, 2011, с. 296]. Апогеем деструкции идеологемы «трудовой подвиг» и авторского глумления над ней становится поговорка: «Куда, куда – в ж...пу труда».

В «Библиотекаре» же нет и намека на иронию, а тем более насмешки над понятием «трудовой подвиг». Напротив, по отношению к этой идеологеме ощутим очевидный авторский пиетет. «Этот чтец <...> несет свою вахту на просторах мироздания. Вечен его труд. Несокрушима оберегаемая страна» (с. 320).

Заключение

Алексея Вязинцева можно назвать не христианским, а «новым русским страстотерпцем». На первый взгляд, эклектика смыслового наполнения категории терпения в «Библиотекаре»

создана общей «идеологической невнятицей» романа 17. Однако подобная эклектика органически присуща массовому сознанию, к которому апеллирует и от имени которого выступает автор.

В романе М. Елизарова представления о христианском подвиге терпения пропущены сквозь призму массового сознания, что приводит к буквализации, упрощению и выхолащиванию высокодуховных христианских смыслов. Автобиографизм, форма дневникового повествования, а также личная позиция писателя, представленная им в публицистических выступлениях, позволяют считать Вязинцева авторским персонажем, а самого автора – ярким представителем духовной элиты современного массового общества, породившего очередные «модные тренды». «Один из них – левый миф об СССР, возвращение к романтике коммунизма <...> Другой – православный фундаментализм» [Латынина, 2009, с. 173].