Интертекстуальность как фактор смыслопорождения в поэтическом тексте

Любой поэтический текст связан с другими текстами культуры, то есть он функционирует в поле многих семиотических систем, в особом лингвокультурологическом пространстве. Влияние этого пространства не может не сказаться на формировании новых или дополнительных содержаний любого художественного произведения. «Исчерпывающее познание природы человека и его бытия возможно при условии “погружения” его в определенное историческое время, пространство и окружающий его не только мир природы, но и мир себе подобных, то есть этнически, социально, конфессионально и культурно гомогенный социум, погружение его в семиосферу культуры такого социума» [8, c. 281].

По мнению М.М. Бахтина, автор всегда находится в диалоге с современной и предшествующей литературой, текст отражает в себе все иные тексты данной смысловой формы: автор художественного произведения имеет дело не с действительностью вообще, но уже с оцененной и оформленной действительностью. Отдельное слово – это «аббревиатура высказывания... каждое слово пахнет контекстом и контекстами, в которых оно жило» [2, с. 106].

Эту мысль развил Ю.М. Лотман: «Монолог, к которому тяготеет поэзия, оказыва- ется полилогом; единство поэтического текста складывается из полифонии различных голосов, говорящих на разных “языках” культуры» [6, с. 113]. Позже ученый писал, что текст подобен зерну, содержащему в себе программу будущего развития, он обладает внутренней не-до-конца-определенностью, которая под влиянием контактов с другими текстами создает смысловой потенциал для его интерпретации [7, с. 22]. Понятия, которыми пользовался Ю.М. Лотман, – семиос-фера, семиотическое пространство, культурная память – непосредственно связаны с проблемой интертекстуальности.

Термины «интертекст» и «интертекстуальность» были введены в современный научный обиход в конце 60-х гг. ХХ в. в работах теоретика постмодернизма, французской исследовательницы Юлии Кристевой, которая сформулировала свою концепцию на основе переосмысления работы М.М. Бахтина «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве». Даже название статьи Ю. Кристевой «Бахтин, слово, диалог и роман» [5] связано именно с русской лингвистической традицией. Но бахтинскую идею «диалога» Ю. Кристева ограничила исключительно сферой литературы, диалогом между текстами. По ее мнению, любой текст строится как мозаика цитаций, любой текст есть продукт впитывания и трансформации какого-нибудь другого текста. Тем самым на место понятия интерсубъективно-

РАЗВИТИЕ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЕ сти встает понятие интертекстуальности. Ю. Кристева подчеркивает бессознательный характер заимствований, говоря о «безличной продуктивности» текста, который порождается как бы сам по себе, помимо сознательной воли автора [5, с. 429].

Понимание интертекстуальности может быть различным не только с точки зрения порождения текста, но и с точки зрения его восприятия. Помимо собственно межтекстовых взаимодействий, в теории интертекстуальности важнейшее значение имеет проблема «автор – читатель». Первым на роль читателя в создании текста указал М.М. Бахтин. Не только автор создает интертекстуальное пространство путем включения в свой текст иных текстов, но и читатель определяет авторскую интенцию и воспринимает текст в его диалогической соотнесенности. Поскольку взаимодействие между текстами образует каждый раз уникальную систему, обладающую общей памятью, постольку адекватность восприятия порождаемых автором текстов зависит от «объема общей памяти» между ним и его читателем. Общую память можно иначе назвать межтекстовой компетентностью, которая «основана на том, что в объеме памяти читателя хранятся следы ранее прочитанного, приемы литературных описаний, принципы различных жанров, модели возможных переосмыслений, модели разных тропов» [1, с. 9] и т. д., хотя текст автора и текст читателя полностью не совпадают, так как каждая языковая личность имеет свой набор ассоциаций. Эти две стороны интертекстуальности – читатель (исследователь)/автор – реализуют интертекстуальность текста, естественно, по-разному. С точки зрения читателя интертекстуальность – это установка на более углубленное понимание текста или разрешение непонимания текста за счет установления связей с другими текстами.

В таком случае для читателя всегда существует альтернатива: либо продолжать чтение, рассматривая инотекстовое включение как органичный элемент данного текста, либо обратиться к тексту-источнику, «осуществив своего рода “интеллектуальный анамнез”, благодаря которому маркированный элемент в парадигматической системе текста-реципиента выступает как “смещен- ный и отсылающий к синтагматике исходного текста”» [10, с. 16–17].

Таким образом, интертекстуальность получает конкретное воплощение в разных видах и формах как межтекстового взаимодействия, так и в диалоге между автором и читателем.

В рамках лингвопоэтического направления существует широкое и узкое понимание интертекстуальности. В широком смысле интертекстуальность трактуется как универсальное свойство текста вообще, то есть всякий текст рассматривается как интертекст, а интертекстуальность предстает как теория безграничного, бесконечного текста, интертекстуального в каждом своем фрагменте. Такова позиция Р. Барта и представителей французской школы (Ю. Кри-стевой, М. Раффатера, Ж. Дерриды), а также Ю.М. Лотмана. В узком смысле интертекстуальность определяется не как универсальное свойство любого текста, а как особое качество лишь определенных текстов, при этом один текст содержит конкретные и явные отсылки к предшествующим текстам. Данное понимание интертекстуальности нашло отражение в работах И.П. Смирнова, Н.А. Кузьминой, Н.А. Фатеевой, В.Е. Чернявской. Некоторые западные ученые (Л. Дэлленбах, П. Ван ден Хевель) интертекстуальность трактуют как взаимодействие различных видов внутритекстовых дискурсов (то есть в бахтинском смысле – взаимодействие «своего» и «чужого» голоса). Однако как бы ни понималась интертекстуальность, большинством ученых признается глубинная сущность данного термина – способность текста полностью или частично формировать свой смысл посредством отсылок к другим текстам.

Исследованием влияний занимались многие филологи ХХ века. В эпоху символизма акцент делался на регистрацию заимствований (например, статья М.О. Гершензона «Плагиаты Пушкина»), позднее стали анализироваться различные виды взаимосвязи между разными художественными текстами, что нашло отражение, например, в работах В.М. Жирмунского по сопоставлению поэм Д. Байрона и А.С. Пушкина; в работах Б.М. Эйхенбаума по исследованию творчества М.Ю. Лермонтова, следовательно, подход к интертекстуальным исследованиям со временем меняется. Причины этого, на наш взгляд, разные: объективное накопление теоретического материала, сужение поля неисследованных классических текстов, изменение научной парадигмы. Однако главной причиной актуальности интертекстуальных исследований является то, что анализ поэтических текстов позволяет находить в них смыслы, которые могут появляться в процессе существования текста в «большом времени», поскольку, по мысли М. Бахтина, каждое произведение искусства ведет диалог с голосами из прошлого и обогащается новыми смыслами в будущем своем существовании. В частности, М. Бахтин писал: «Даже прошлые, то есть рожденные в диалоге прошедших веков, смыслы никогда не могут быть стабильными (раз и навсегда завершенными, конечными) – они всегда будут меняться (обновляясь) в процессе последующего, будущего развития диалога. В любой момент развития диалога, по ходу его они снова вспомнятся и оживут в обновленном (в новом контексте) виде» [3, с. 209]. «Обогащение новыми смыслами в будущем» – это трансцендентное явление в поэзии, когда новые реалии жизни порождают новые смыслы текста.

Новизна интертекстуальных исследований в начале ХХI в. определяется особенностями современного поэтического языка. Для поэзии ХХ–ХХI вв. характерны не только новые темы, образы, видение мира, осознание особенностей своей эпохи, но также иной, по сравнению с ХIХ в., поэтический язык, который реализуется как сложная, часто экзистенциональная форма отражения действительности и самовыражения творящего сознания.

Если в поэзии XVIII–XIX вв. слово воплощало смысл, сформированный в предшествующих авторитетных текстах, то в ХХ в. появляется множество поэтических произведений, в которых значение слова порождается данным конкретным контекстом. Как показано в «Очерках истории языка русской поэзии ХХ века» [9, с. 7–25], в искусстве ХХ в. одним из заметных процессов в художественном отражении мира является стремление к передаче не результата, а процесса мышления и восприятия, «потока сознания». В определенных поэтических текстах процесс формирования языкового значения получает эк- зистенциональный смысл, контекст расширяет и часто изменяет границы лексических и грамматических значений слова. Частотность этого явления в современной поэзии позволила М.Л. Гаспарову [4, c. 191] утверждать, что появился новый троп – антиэмфаза (расширение и размывание значения слов). Это явление порождает двойное или множественное кодирование текста и тем самым предоставляет возможность разного понимания для разных субъектов восприятия.

Современная поэзия ориентирована на активные языковые поиски и языковые преобразования, для нее характерно внимание к языку, приближение к пределам его возможностей, что активно проявляется в творчестве, например, В. Кривулина, В. Сосноры, Л. Лосева, А. Левина и др. Новый поэтический язык требует и новых исследований, в том числе интертекстуальных.

Типы интертекстуального взаимодействия текстов имеют широкий спектр реализаций весьма разнообразных интертекстуальных смыслов – от преемственности до конфронтации. Новый текст, диалогически реагирующий на предтекст, может задавать ему любую смысловую перспективу: дополнять, избирательно выдвигать на первый план отдельные актуальные смыслы, трансформировать и даже разрушать первичную смысловую систему.

В качестве иллюстрации проанализируем отрывок из стихотворения И. А. Бродского. Известные строки А.С. Пушкина Я вас любил: любовь еще, быть может...; Я вас любил безмолвно, безнадежно... откровенно и намеренно цитируются И. Бродским в шестом из «Двенадцати сонетов к Марии Стюарт»: Я вас любил. Любовь еще (возможно, / что просто боль) сверлит мои мозги... Я вас любил так сильно, безнадежно, / Как дай вам Бог другими – но не даст! Прямое пародирование у И. Бродского наблюдается лишь на поверхностном уровне. На самом деле взаимоотношения между двумя текстами гораздо сложнее за счет тонкой языковой игры И. Бродского, в которую вовлечены, прежде всего, лексические средства. Интертекстуальные маркеры (строки А. Пушкина) организуют семантическое поле «несчастная робкая романтичес- кая любовь», поскольку уже начало стихотворения И. Бродского Я вас любил на подсознательном уровне возвращает читателя к пушкинскому оригиналу о светлой и несчастной любви. Лексика самого И. Бродского возможно, что просто боль; сверлит мозги; любил так сильно (у А. Пушкина – любил так искренно), другими (у А. Пушкина – другим), но не даст организует противоположное поле – «несчастная, но неромантическая любовь». Такое «сплетение» разной лексики разных поэтов рождает глубинные смыслы: боль душевная (у А. Пушкина) превращается в физическую просто боль; мучает она не душу, а сверлит мозги; любил сильно, то есть, скорее всего, речь идет о страсти, а значит, присутствует физиологическое начало; лирический герой И. Бродского не верит в чистоту своей бывшей возлюбленной, так как предполагает в ее будущей жизни много любовников (Как дай вам Бог другими), и, самое главное, категорическое не даст говорит о том, что он не хочет ее счастья (а у А. Пушкина – искреннее и наполненное любовью Как дай вам Бог любимой быть другим). Трансцендентные смыслы, как думается, могут быть еще более глубокими: лирический герой уверенно заявляет словами А. Пушкина Я вас любил, а автор всем ходом стихотворения как будто спрашивает: любил ли? способен ли на чистую романтическую любовь? и разве она такая – настоящая любовь? может быть, как раз тебе Бог не даст ничего, поскольку ты жесток, слеп душою и неблагодарен? Все эти смыслы не облечены в слова в тексте стихотворения, они возникли по мере линейного «развертывания» текста.

Гораздо чаще интертекстуальность представляет собой не диалог или пародирование предтекста, а определенную «точку отсчета» рефлексии автора, его желания понять себя и окружающий мир на новой эмоционально-интеллектуальной волне, источник которой принадлежит другому автору, авторам, коллективному бессознательному, но последующее «море, ими полное» – это собственное творчество, собственное произведение. Проанализируем стихотворение Виктора Кривулина «Урок словесности» (орфография и пунктуация авторские):

на гусениц похожие училки учили нас не ползать, но летать: у собакевича особенная стать у чичикова личико личинки – все это мне до смерти повторять до вылета из кокона – в какую непредсказуемую благодать?

Выявляется 3 интертекстуальных включения: не ползать, но летать ( не ползать, а летать – «Песня о Соколе» М. Горького); собакевич, чичиков ( Собакевич, Чичиков – «Мертвые души» Н. В. Гоголя); особенная стать ( у ней особенная стать – «Умом Россию не понять...» Ф.И. Тютчева).

Уже в первых двух строках возникают глубинные смыслы за счет скрытого противоречия: с одной стороны, учителя учили хорошему – не ползать, но летать (горьковская категоричность значимо отсутствует: союз а заменен союзом но ), с другой стороны, учителя пренебрежительно названы училками и, главное, они похожи на гусениц , которые как раз не летают, а ползают. Отсюда возникают невербализованные смыслы: учат одному, а сами делают другое; учат тому, на что сами не способны. Возможно еще одно «ветвление» смысла: как гусеница – это потенциальная бабочка, так учителя – это нереализовавшие себя люди, еще способные «стать бабочками».

Из третьей строки у собакевича особенная стать вырисовывается довольно положительный образ гоголевского героя, поскольку «срабатывает» интертекстуальный маркер синергетичности особенная стать – незабываемый образ России, в которую можно только верить. А вот образ Чичикова в следующей строке предстает иным: у чичикова личико личинки. Повтор звукового сочетания [чи] и гласного [и] объединяют чичикова и личинку в единое смысловое целое. Поскольку описываемая жизнь протекает в коконе, то чичиков – один из нас, такая же личинка. Причем чичиков предстает не отрицательным героем, поскольку личинка – это стадия индивидуального развития многих животных, значит, он способен к дальнейшему развитию. Тогда возникает вопрос: а какие мы? Тоже чичиковы (и что они собой представляют?) или нас такими хотят сделать? Неспроста училки – учили – чичиков объединяются фонетически. В итоге возникает понимание учебы как странного про- цесса, в котором все положительное и отрицательное переплетено, литературные герои, учителя не вызывают уважения и сами ни на что не способны. Впечатление, что школа – это кокон, не дающий расправить крылья, усиливается также за счет написания личных имен без заглавной буквы и отсутствия знаков препинания: перед нами не перечисление и не выделение кого-то, а сплошная биомасса. После такой школы будущая свободная жизнь представляется непредсказуемой благодатью, но вопросительный знак в конце рождает сомнения в этой благодати. Всех этих смыслов нет в словарных значениях лексем, они возникли как результат интертекстуальных связей поэтического текста.

Таким образом, чем больше внутритекстовых и экстралингвистических связей удается установить и обосновать, тем глубже интерпретация произведения, основная задача которой – «перевести» стереомерный язык произведения на линейный метаязык анализа с возможно меньшей потерей смысла» [1, с. 27]. Значимость интертекстуального подхода определяется в первую очередь задачами объективной и адекватной интерпретации текста, выявления его смысловой полифоничности и приращения смысла за счет диалогического взаимодействия с другими текстами культуры.