Исход в чужую речь. История и опыт интерпретации стихотворения О.Э. Мандельштама "К немецкой речи"

бассель александра викторовна — аспирантка Школы филологии факультета гуманитарных

32            на ук на цио наль но го ис сле до ва тель ско го уни вер си те та «выс шая шко ла эко но ми ки», мо ск ва

Bassel aleKsanDra viKtorovna — doctoral student of school of Philology, the Faculty of Humanities, national research university Higher school of economics, Moscow

сти хо тво ре ние «к не мец кой ре чи» при ня-то рассматривать как текст, представляющий собой квинтэссенцию немецкой темы у о. Э. ман дель шта ма. дли тель ная ли те ра ту ро вед-ческая традиция интерпретации стихотворения предполагает анализ текста в ряду других стихотворений мандельштама, связанных с немецкой темой, с одной стороны, и в ряду текстов, отсылки к которым содержатся в «к немецкой речи», с другой. в первой части нашей статьи мы дадим краткий обзор суще-ст вую щих раз бо ров «к не мец кой ре чи», представленных русским и немецким литературоведением, а во второй дополним сделанные на блю де ния соб ст вен ны ми за ме ча ния ми.

первая проба анализа стихотворения при-над ле жит В. Шлот ту [8], ко то рый увя зы ва ет желание поэта бежать из родного языка в чужой с тяжёлыми условиями творческой жизни, созданными советским режимом. мандельштам готов отречься от происходящего в стране ценой исхода в чужую речь, а значит, ценой прекращения своего поэтического существования. воплощением немецкой культуры для мандельштама становится христиан клейст, поэт и офицер, героически погибший в сражении против русских войск на семилетней войне (1756—63). ему посвящён сонет «христиан клейст», ставший одним из черновиков стихотворения. в образе бога-нахти-галя Шлотт отмечает слияние русского и немецкого слов, видя в немецком языке источник вдохновения, духовное убежище для вытесняемого из родного языка поэта. избрание мандельштамом именно немецкого языка в ка че ст ве «обо лоч ки» Шлотт объ яс ня ет знакомством и дружбой со знатоком и большим лю би те лем не мец кой ли те ра ту ры б. с. ку зи-ным, которому посвящено стихотворение.

• О.    Ро нен [7] пер вым за ме тил важ ней шую для понимания текста аллюзию, дающую ключ к расшифровке образа бога-нахтига-ля: на «страдающего соловья, искупителя лес ных птиц» из сти хо тво ре ния Г. Гей не “im anfang war die nachtigall” («в на ча ле был соло вей…»), что, в свою оче редь, яв ля ет ся пе ри-фра зой на ча ла еван ге лия от ио ан на: «в на ча-

• ле было слово…». Эффектное фонетическое сход ст во слов «со ло вей» и «сло во» со пря га ет русскую и немецкую поэзию.

для Ш. Симонека [9] ключевым в разборе стихотворения становится фигура клейста, чьи строчки мандельштам избрал в качестве эпиграфа к сонету «христиан клейст» и, возможно, предполагал оставить эпиграфом к фи наль ной вер сии «к не мец кой ре чи». си-монек делает обзор лирики клейста и приходит к вы во ду о том, что в «к не мец кой ре чи» мандельштам воспроизводит основной тематический репертуар наследия клейста. мандельштам вслед за клейстом сталкивает анакреонтическую тему наслаждения жизнью (образный ряд: роза, вино, виноград, соловей) и патриотическо-героическую тему (тема войны и героической гибели). симонек видит в «к немецкой речи» воплощение мандельштамовской концепции перевода как «перестройки» и творческого преобразования оригинала, состязания равных поэтов и «живой переклички культур народов». также симо-нек анализирует взаимосвязь стихотворений «к немецкой речи» и написанного за два меся ца до не го сти хо тво р е ния « ба тюш ков»: внутритекстовые связи, объединяющие тексты, ве дут к соз да нию об раза «над на цио наль-ного» поэта, преодолевающего пространство и время, сотворённого из произведений и черт личностей клейста и батюшкова.

М. Ю. Лот ман счи та ет, что сти хо тво ре ние «написано от лица слова, желающего освободиться от своего воплощения в русской речи, что бы (пе ре)во пло тить ся в ре чи не мец кой» [2, с. 205], — поэт бежит из родного языка, приходящего в упадок и теряющего связь со своей эллинистической первоосновой. не находящее полновесного воплощения в родной речи слово ищет иные пути к нему, поэтому исход в чужую речь становится для поэта не-об хо ди мо стью.

П. Нер лер [4] со сре до та чи ва ет вни ма ние на текстологическом аспекте. реконструируя поэтическую работу мандельштама над текстом, он отмечает, что здесь основным вектором яв-ля ет ся путь от да ле ния от те ма ти че ской «ли- нии клейста». первоначально созданный сонет «христиан клейст» полностью посвящён немецкому поэту, в дальнейших вариантах стихотворения имя клейста убрано из заглавия, но присутствует в теле текста, и, наконец, в окончательной версии имя клейста исчезает и из са мо го сти хо тво ре ния. по доб ное «вы теснение» личности клейста нерлер объясняет тем, что «слу чай» клей ста — лишь часть коллизии, и «случая» самого мандельштама ещё нет. Глав ный нерв «к не мец кой ре чи» нер лер видит в невозможности для поэта замолчать, отречься от своего призвания, несмотря на условия травли 1930-х годов («к немецкой речи» бы ло на пи са но в 1932 го ду).

• Р.    Дутл и [11] ин тер пре ти ру ет «к не мец-кой речи» как стихотворение об универсальности поэзии, являющей собой мифологическое «пред су ще ст во ва ние» че ло ве че ст ва. исследователь замечает, что, помимо клейста, для этого стихотворения большую роль играет фигура Гейне, покинувшего в 1831 году мир своего языка и переехавшего в париж. отсылка к гейневскому стихотворению делает очевидным неявное: мотивы самосожжения, само по жерт во ва ния, уми ро тво ре ния ис кус ст-вом, спасения мира через песню.

• С.    С. Аве рин цев [10] при ана ли зе «к не мец-кой речи» обращает внимание на тот факт, что главными представителями немецкой культуры в стихотворении выступают Гейне (ко второй четверти XX века уже потерявший ранее присущую ему скандальную популярность) и клейст (чьё творчество не получило широкой известности ни в Германии, ни, тем более, в россии). аверинцев объясняет это влиянием кон цеп ции Ю. ты ня но ва, про яв ляв ше го интерес к авторам, которые не стали центральными фигурами литературного процесса, но предваряли появление крупных поэтов. мандельштам обращается к фигуре клейста как к поэту, подготовившему появление самого значимого автора немецкой литературы, — Гёте.

наиболее полный построфный разбор «к не мец кой ре чи» при над ле жит Г. Кир шбау-му [1]. киршбаум объясняет замеченный нер-ле ром от ход от «ли нии клей ста» ха рак тер ной для ман дель шта ма пе рио да 1930-х го дов «по-эти кой про пу щен ных звень ев»: по эт опус ка ет связки, облегчающие читателю путь к пониманию тек ста.

в разборе киршбаума большое внимание уде ля ет ся пе ре клич кам «к не мец кой ре чи» с другими стихотворения ми мандельштама. киршбаум отмечает ритмические (пятистопный ямб) и тематические (тема жизни и смер ти) свя зи «к не мец кой ре чи» с «лю те-ранином» и подчёркивает, что если в «лютеранине» чужая смерть вызывает острое переживание собственной смертности, то у мандельштама, напротив, собственная духовная поэтическая смерть-исход ведёт к воспомина-ни ям об ушед ших по этах. «к не мец кой ре чи» взаимосвязано и с рядом других стихотворений ман дель шта ма: «не ис ку шай чу жих наре чий…» (1933), где так же, как в «к нем ец-кой речи», проявляется тема смертоносного стрем ле ния к чу жо му язы ку; «зве рин цем» (1915, 1935) и «де каб ри стом» (1917), в ко то-рых разрабатывалась тема русско-немецкой друж бы; «ба тюш ко вым» (1932), пе ре кли кающим ся с «к не мец кой ре чи» на об раз но-те ма-ти че ском уров не; «ко гда на пло ща дях и в тиши не ке лей ной…» (1917), где не мец кие мо ти-вы связываются с темой винного опьянения.

киршбаум разрабатывает и аллюзивный план стихотворения. в строке «поэзия, тебе полезны грозы…» он видит отсылку к «фели це» дер жа вин а, а так же от сыл ку к тют че-ву, которого мандельштам назвал в одной из «зап и сей раз ных лет» «зна ток ом жиз ни грозовой» и в поэзии которого образ грозы довольно часто присутствует. образ богини цереры отсылает к стихотворению батюшкова «Гезиод и омир — соперники», где есть стро ки «как ни вой зо ло той це ре ра на гра ж-да ет // тру ды го дич ный ора тая в по лях…». тема поэтического молчания, поддержанная образом пилада ( «бог-нахтигаль, дай мне судьбу пилада, // иль вырви мне язык — он мне не нужен…»), перекликается с пушкинским «про ро ком» («и вы рвал греш ный мой язык…»). стро ки «но ты жи вёшь, и я с то бой спо ко ен…» под бав ля ют «псал мо ди че ско го ха- рактера» в обращении мандельштама к немец кой ре чи. «жи вёшь» кор ре ли ру ет с главным оп ре де ле ни ем хри сти ан ско го бо га «живой». таким образом, диалог с немецкой по-эзи ей «хри стиа ни зи ру ет ся».

киршбаум апеллирует к биографическому и историческому контексту написания стихотворения. в строке «я дружбой был, как вы-стре лом, раз бу жен…» речь идёт и о «ли те ра-тур ной» друж бе с сон мом не мец ких по этов, с немецкой культурой, и о дружбе с кузиным, выведшей мандельштама из состояния поэтического молчания, продолжавшегося в течение не сколь ких лет. в «чу мах» и «бой нях» исследователь видит метафорическое указание на разрастающийся террор и предвоенные настроения 1930-х годов. в образе погибающего поэта исследователь угадывает отсылку к образу расстрелянного поэта-воина Гумилева.

«Чу жая речь», ко то рая ста нет «обо лоч кой» для мандельштама, речь одновременно и иноязычная, немецкая, и речь других поэтов, на-пол няю щая сти хо тво ре ние мно го чис лен ны ми отсылками, аллюзиями и особым подтекстом.

своим анализом киршбаум демонстрирует, что ман дель штам стро ит «к не мец кой ре чи» как обращение к литературному миру немецкой поэзии и культуры.

попытаемся дать свою интерпретацию стихотворения, дополнив уже сделанные до нас на блю де ния.

в основе мировосприятия лирического героя ман дель шта ма ле жит прин цип «са мо про-ти во ре чия» («се бя гу бя, се бе про ти во ре ча…»). он проявляется как на уровне интерпретации событий окружающей действительности (в строках «как моль летит на огонёк полночный, // мне хо чет ся уй ти из на шей ре чи…» урав ни ва ют ся раз но на прав лен ные век то ры дви же ния: «на» и «из»), так и на язы ко вом уровне, в нарочито неправильном управлении гла го лов («уй ти за»), в со че та нии се ман ти чески не со че тае мо го («смел ро дить ся»). от час ти именно это свойство мировосприятия и толкает героя на стремление к поэтической смерти и к поэтическому перерождению: на отречение от родного языка в пользу чужой речи.

для понимания текста необходима дешифровка игры формами личных местоимений: пе ре ход от «я» к «вы» (2-ая стро фа), от «вы» к «мы» (5-ая стро фа), от «мы» к «я» (7-ая стро фа). в по ры ве «про ти во чув ст вия», про ти-воречия самому себе поэт пытается бежать из родной речи в чужую: стремясь начать жить по законам чужой культуры, он попадает в запад ное «се мей ст во», общ ность не мец ких поэтов, в ко то рую вхо дят и х. клейст (как мы помним, строки из его стихотворения взяты эпиграфом к сонету «христиан клейст» и стихотворению «к немецкой речи»), и Гёте (его мандельштам считает основной вехой в развитии немецкой культуры, от которой обыч но от счи ты ва ют со бы тия «до» и «после»), и Гейне (это из его стихотворения “im anfang war die nachtigall” вырос образ бога-нахтигаля). при этом встреча с немецкими поэтами происходит в некоем вневременном германском пространстве — валгалле (мифологическом рае для доблестных воинов), где лирический герой проходит инициацию и становится частью немецкой культуры. завершается переход признанием над собой власти чу жо го бо га, бо га не мец кой по эзии. «Чу жая речь» ста но вит ся «обо лоч кой» для по эта. об этом свидетельствует появление слов, имеющих не мец кие кор ни («вер бо вать»), и соб ст-венно немецких, записанных кириллическими бу к ва ми («на хти галь»). сам же ли ри че ский герой наделяется судьбой клейста — «немца-офицера», участвовавшего в семилетней войне (175—63), во время которой свирепствовала чума, и героически погибшего в битве про тив рус ских войск («… ме ня ещё вер бу ют // для но вых чум, для се ми лет них бо ен…»).

важнейшей для понимания сущности преображения лирического героя является замеченная киршбаумом отсылка к пушкинскому «пророку». ход метаморфозы, происходящей с ли ри че ским ге ро ем «к не мец кой ре чи», изоморфен ходу перерождения обычного человека в пророка у пушкина: соприкосновение с вне зем ным ми ром («дру зья» в вал гал ле — шестикрылый серафим), состояние бездействия и обезличенности («когда я спал без об- ли ка и ска ла…» — «как труп в пус ты не я лежал…»), кон такт с бо гом ( «бог-на хти галь, дай мне судь бу пи ла да…» — «и бо га глас ко мне воззвал…»), обретение нового дара (проник но ве ние в чу жую куль ту ру — «Гла го лом жечь серд ца лю дей…»).

парадоксальный на первый взгляд стих, об ра щён ный к бо гу-на хти га лю: «но ты живёшь, и я с тобой спокоен…», должен восприниматься в контексте формулы ницше «бог умер», ко то рая про воз гла ша ет смерть христианского мировоззрения. лирический герой уверен в незыблемости, непоколебимости немецкой культуры, видит возможность продолжения в ней своей поэтической жизни.

итак, стихотворение представляет собой насыщенное культурными аллюзиями описание перерождения лирического героя: его постепенного отказа от родного языка и погружения в стихию немецкой речи.