Истоки и образное воплощение имперского сознания М. Ю. Лермонтова

Н е ставя в центр своих поэтических размышлений политические или идеологические вопросы, Лермонтов тем не менее являлся носителем имперского сознания, связанного с идеей России как христианской державы, что сквозит в его литературном наследии, проявляясь в сонме патриотических мотивов. Имперские идеи Лермонтова соотносятся с проблемами осмысления взаимодействия России и Востока, России и Запада. В рамках восприятия и представления им русско-восточных отношений наиболее значимым представляется весь кавказский текст Лермонтова — его стихотворения и ориентальные поэмы, тогда как русско-европейские отношения художественно явлены в стихотворениях, посвященных войне 1812 г.

Эти два условных цикла объединяют образ России как страны Севера и образ русских как «сынов полночи». Они предстают у Лермонтова и в его «восточном» тексте, связанном по преимуществу с Кавказской войной, и в произведениях, где Россия противопоставлена Западу (Европе), а также в текстах, где утверждается великое прошлое России в ее древней государственности. «Сыны снегов, сыны славян…»¹ — так называет поэт своих предков в раннем стихотворении «Нов город» (1830); в образе «сынов полночи» ( Лермонтов , т. 1: 290)

русские воины представлены в его стихотворении «Поле Бородина» (1830–1831), в котором констатируется значимость события Бородинской битвы; в «Споре» (1841) русские полки движутся именно с Севера — «вот на Севере в тумане // Что-то видно, брат» ( Лермонтов , т. 2: 194).

В своей образной системе Лермонтов — наследник литературной и собственно культурной традиции, восходящей к древнерусской книжности, интенсивность интереса к которой в конце XVIII — первой трети XIX в. подтверждается коллекционированием, публикацией и изучением памятников XI–XIII вв. Только «Повесть временных лет» по Лаврентьевскому списку публиковалась в 1804, 1811, 1824 гг. Именно к «Повести временных лет» восходит образ «сынов полночи» — в летописи используется архаическая библейская стилистика с ее акцентом на родовые отношения, связанные с населением земли сыновьями Ноя. Уже в самом своем полном историческом заглавии «Се повѣсти времяньныхъ лѣтъ, откуду есть пошла Руская земля, кто въ Киевѣ нача первѣе княжити, и откуду Руская земля стала есть»² памятник содержит идею государственности, проявившуюся в объяснении территориального расселения племен («откуду есть пошла Руская земля»), в установлении правящей династии («кто въ Киевѣ нача первѣе княжити»), в утверждении именования Русского государства («откуду Руская земля стала есть»). Относительно горы Арарат, у которой «по потопѣ трие сынове Ноеве раздѣлиша землю» ( ПВЛ : 1), русская земля относится к странам Севера, названных «полуночью». Летописец сообщает, что «яся въстокъ Симови», «Хамови же яся полуденьная страна», «Афету же яшась полунощныя страны и западныя» ( ПВЛ : 1), уточняет, что «въ Афетовѣ же части сѣдятъ Русь, Чюдь и вси языци» и «полуночь сосѣдится съ племянемъ Хамовымъ» ( ПВЛ : 2). Изучающий историческое происхождение Руси по древним источникам, М. В. Ломоносов, несомненно, знакомый с «Повестью временных лет», воспел «полночную страну» («Вечер нее размышл ение о Божием Величестве») и стал первым

«русским поэтом Севера» [Марков: 4]. Еще интенсивнее мотив Севера по отношению к России звучит в одах Г. Р. Державина, создавшего, как отмечает И. А. Есаулов, «высокий, грозный, но весьма позитивный образ России» [Есаулов: 49]. Так, в оде «На взятие Измаила» (1791) Державин пишет: «Уже отъ сѣвернаго свѣта // Лице блѣднѣетъ Магомета, // И мрачный отвратилъ онъ взоръ»³. Примечательно, что Державин выстраивает образную систему текста от современности вглубь истории до времени патриархов, до времени, от которого ведет начало «Повесть временных лет». Поэт вводит образ праотца славян Иафета ( «Афетъ, сынъ Ноевъ, которому на часть досталась Европа» ( Державин , т. 1: 356) ) и доходит до того же этапа, с которого начинается «Повесть временных лет».

В начале XIX в. мотив Севера звучит достаточно интенсивно. Так, учитель Лермонтова в Московском университетском Благородном пансионе, приглашаемый бабушкой поэта Е. А. Арсеньевой для частных уроков по изящной словесности, А. Ф. Мерзляков в стихотворении «На Высочайшее прибытие его императорского величества в Москву 6-го декабря 1809» обращается к Александру I: «Сiяй и согрѣвай насъ, Сѣвера Денница!»4.

В. Ф. Раевский в стихотворении «Песнь воинов перед сраженьем» (1812(13)), сравнивая Наполеона с персидским царем («Сей новый Ксеркс»5), угрожающим греко-римскому миру, вспоминает победы русских над шведами, сарматами («сарматов плен и шведов рок»6), полчищами Батыя («Узреть Батыевы могилы»7), тогда как русские у него «сыны полуночи суровой»8. Актуализация образа «сынов полночи» характерна для развития тем, связанных с укреплением российских рубежей, с героическими подвигами, с исторической памятью. В стихотворении Жуковского «Русская слава» (1831), вызванном усмирением Варшавского восстания, поэт представляет экскурс в древнерусскую историю:

«Призвал варяга Славянин;

Пошли гулять их буйны рати;

Кругом руля полночных братий Взревел испуганный Эвксин… Но вышел Святославов сын И поднял знамя Благодати»9.

В черновике византийские аллюзии звучат еще более явственно, возникает образ Царьграда и щита князя Олега, прибитого по легенде к воротам города после его покорения:

«Взыграли вьюг полночных чада;

Уж море грекам не ограда;

Ревет испуганный Эвксин…

И наш железный исполин

Прибил свой щит к вратам Царьграда» ( Жуковский , т. 2: 669).

Поэт нарочито использует греческое название Черного моря — Эвксин, вспоминает щит князя Олега Святославича — первого киевского князя из династии Рюриковичей, использует модель архаического парафразиса для обозначения русских — «вьюг полночных чада» ( Жуковский , т. 2: 669).

Мотив Царьграда в русском сознании напрямую связан с идеей «Москва — Третий Рим» и с тем, что Россия унаследовала после «падения Византии миссию христианской империи» [Тарасов: 99]. Наиболее ярко он звучит в поэзии Державина, так как взятие турецкой крепости Измаил в 1790 г. было знаковым событием, связанным с «Греческим проектом» императрицы Екатерины II, в основе которого лежала идея утверждения православия в покоренном когда-то турками Константинополе:

«Священный гробъ освободить, Афинамъ возвратить Афину, Градъ Константиновъ Константину И миръ Афету водворить» ( Державин , т. 1: 356).

Описание геополитических планов императрицы Державин дополняет комментариями, в которых объясняет свои иносказания: «Т. е. городъ Афины возвратить богинѣ Минервѣ, подъ которою разумѣется Екатерина. Константинополь подвергнуть державѣ в. к. Константина Павловича, къ чему покойная государыня всѣ мысли свои устремляла» ( Державин , т. 1: 356).

Локус пути в Царьград, обозначающий дорогу из Белграда (Балканы) в Стамбул (Константинополь-Царьград), присутствует и в ранней поэме Лермонтова «Корсар» (1828):

«Воспоминанье здесь одною Прошедшей истиной живет. Там Цареградский путь идет Чрез поле черной полосою» ( Лермонтов , т. 3: 43).

Царьград представляется Лермонтовым в поэме как часть Греции:

«Я шел, не чувствуя себя;

Я был в стремительном волненье, Увидев, Греция, тебя!» ( Лермонтов , т. 3: 43).

Властителей захваченных греческих территорий лирический поэт называет варварами, разорившими греческую цивилизацию:

«Меж скал, где в счастья упоеньи

Фракиец храбрый пировал;

Теперь всё пусто. Вспоминанье Почти изгладил ток времен, И этот край обременен

Под игом варваров» ( Лермонтов , т. 3: 43).

Тема освобождения христианских земель от инокультурного владычества у Лермонтова присутствует пунктирно, и здесь можно отметить поэму «Две невольницы» (1830), в которой также возникает образ Царьграда: «Заснул обширный Цареград» (Лермонтов, т. 3: 65). В поэме «Две невольницы» пленная гречанка не отвечает на любовь султана, ее не прельщают его обещания владычества — «У ног твоих богатства мира // И правоверная земля» (Лермонтов, т. 3: 64), в которых звучит архаический мотив искушения, позднее вплетенный Лермонтовым в поэму «Демон» (1839), где падший ангел обещает Тамаре вселенское могущество: «И будешь ты царицей мира, // Подруга первая моя» (Лермонтов, т. 4: 209). В «Двух невольницах» Лермонтов сталкивает представителей трех культур: греческой («гречанка нежная» — Лермонтов, т. 3: 64), османской («Султан Ахмет» — Лермонтов, т. 3: 64) и испанской («испанка внемлет» — Лермонтов, т. 3: 66). Их нетипичная встреча в одном тексте может восходить к XIV–XV вв., когда в сонме различных военных союзов было и испано-византийское содружество против Османской империи (XIV в.), которая все же одерживает победу и захватывает Константинополь (XV в.). Но если испанка предпочитает страсть памяти жизни «на берегу Гвадалкивира» (Лермонтов, т. 3: 66) (река в Испании), то гречанка верна «первой страсти» (Лермонтов, т. 3: 65) и отвергает любовь султана. Внешний пласт повествования связан с мотивами ревности и мщения, акцентируемыми эпиграфом из трагедии У. Шекспира «Отелло» и трагической развязкой, связанной с гибелью прекрасной гречанки: «Чу! Томный крик… волной плеснуло…» (Лермонтов, т. 3: 66). Однако смысл текста не исчерпывается внешним сюжетом, его пафос определяется верностью первой любви. Гречанка готова принять смерть, но не отдать свое сердце новому властелину Царьграда:

«Любви из сердца ледяного Ты не исторгнешь: я готова!

Скажи, палач готов ли твой?» ( Лермонтов , т. 3: 65).

Образ Царьграда довольно част для лермонтовской эпохи. Так, А. С. Пушкин упоминает легендарный город в «Песне о вещем Олеге» («Твой щит на вратах Цареграда»10), в «Езерском» («При Ольге сын его Варлаф // Приял крещенье в Цареграде»11), в «Евгении Онегине» («Янтарь на трубках Цареграда»12). В журнале «Современник», в том же шестом номере за 1837 г., где было впервые опубликовано стихотворение Лермонтова «Бородино», напечатаны и главы из незаконченного романа Пушкина «Арап Петра Великого». В V главе романа Пушкин вкладывает в уста своего героя Гавриила Афанасьевича Ржевского историю предка — арапа Ибрагима (Абрама Петровича Ганнибала): «“Онъ роду непростаго”, — сказалъ Гаврила Афа-насьевичъ: “онъ сынъ арапскаго салтана. Басурмане взяли его въ плѣнъ и продали въ Цареградѣ, а нашъ посланникъ вы-ручилъ и подарилъ его Царю. Старшiй братъ арапа прiѣзжалъ въ Россiю съ знатнымъ выкупомъ и…”»13. Примечательно, что упоминания Царьграда и история с арапом получают сиюминутную оценку собеседника: «Cлыхали мы сказку про Бову-королевича да Еруслана Лазаревича!»14. При всем ироническом модусе повествования, можно утверждать, что в сознании автора выстроен следующий ассоциативный ряд: басурманская власть в Царьграде, личные родовые корни, образы Бовы-королевича и Еруслана Лазаревича. Об интересе Пушкина к последним свидетельствуют и его юношеская незаконченная поэма «Бова» (1814), и литературные сказки (прежде всего, «Сказка о Золотом Петушке», где единственным нареченным героем оказывается царь Дадон, имя которого носил и отец Бовы), а также письмо к П. Я. Чаадаеву, в котором он говорит о жизни полной «кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность народов»15. В. А. Кошелев подчеркивал, что «Пушкина занимала еще и “историософская” составляющая сказочного повествования о давнопрошедших, “сказочно-богатырских” временах» [Кошелев: 143].

Знакомство Лермонтова с этим выпуском пушкинского журнала, изданным «по смерти его» друзьями, не вызывает сомнения. Лермонтов мог получить журнал уже будучи на Кавказе (цензурное разрешение на выпуск было дано 2 мая 1837 г.). Примечательно, что образ Еруслана Лазаревича у Лермонтова встречается именно в его «восточном» тексте — наброске «У России нет прошедшего…» (1841) из «Записной книжки, подаренной В. Ф. Одоевским». Лермонтов уподобляет Россию сказочному исполину Еруслану Лазаревичу, который с помощью необычайной силы победил иноплеменников: «Ерусланъ Лазаревичь сидѣлъ сиднемъ 20 лѣтъ и спалъ крепко но на 21 году проснулся отъ тяжелаго сна, и всталъ и пошелъ и встрѣтилъ онъ тридцать семь Королей и 70 богатырей и побилъ ихъ и сѣлъ надъ ними царствовать»16. Присутствующий в заметке народный элемент сопряжен с величием Российской Империи: в образе богатыря «аллегорически выражена концепция видения России великой Империей, утверждение которой простирается на Восток» [Киселева, Поташо-ва: 278]. Акцентируемое Лермонтовым в наброске фольклорное начало при изображении русской мощи является знаковым для его художественной системы. Черты фольклорного стиля присутствуют и в его балладе «Два великана» (1832), в которой представлено аллегорическое противопоставление России и наполеоновской империи:

«В шапке золота литого

Старый русский великан Поджидал к себе другого Из далеких чуждых стран» ( Лермонтов , т. 2: 51).

Акцентируемый в стихотворении возраст русского великана («старый») указывает на укоренную в веках незыблемость российской государственности, тогда как не имеющий истории «трехнедельный удалец» (образ империи Наполеона) терпит поражение.

В «восточном» тексте Лермонтова также лейтмотивом проходит идея величия и духовной избранности российского государства. В поэме «Измаил-Бей» (1832), обозначенной как «восточная повесть», Лермонтов, с одной стороны, показывает сопротивление горцев русской армии, с другой — констатирует неминуемость их «подданности имперской власти» [Ерохин и др.: 1153]. В поэме отчетливо звучит идея «Москва — Третий Рим»:

«Смирись, черкес! и запад и восток, Бы ть может, скоро твой разделят рок.

Настанет час — и скажешь сам надменно: Пускай я раб, но раб царя вселенной!

Настанет час — и новый грозный Рим

Украсит Север Августом другим!» ( Лермонтов , т. 3: 201).

Образ утверждения русских на Кавказе у Лермонтова показан двупланово. С одной стороны, поэт проникается свободным характером горцев, представляет их как детей природы, восхищается великолепием устремленных к небу девственных пространств Кавказского Хребта, с другой стороны, понимает необходимость укрепления государственных границ Российской Империи, которая воспринимается им «защитницей и покровительницей» [Захаров: 50], оплотом христианского мира.

Примечательно, что в поэме «Мцыри», поставив в центр изображения порыв героя к естественной свободе, показав внутренний мир романтического героя, его бунтующее начало и жажду скинуть с себя любые внешние ограничения, Лермонтов констатирует состояние исторической действительности после вмешательства русских в освобождение православного Кавказа от зависимости мусульманской Османской Империи. Просьба о заступничестве русских запечатлена Лермонтовым в первой строфе поэмы, оживляющей прошлые героические времена:

«Такой-то царь, в такой-то год,

Вручал России свой народ» ( Лермонтов , т. 4: 148).

На уровне поэтики текста поэмы «Мцыри» жизнь главного героя показана посредством сменяющих друг друга и поддающихся иллюстрированию крупных планов (встреча с девушкой, битва с барсом, беседа Мцыри с монахом в келье и т. д.), тогда как исторический императив представлен на общем жизнеутверждающем плане процветания христианского государства, получившего защиту со стороны России:

«И божья благодать сошла

На Грузию! — она цвела

С тех пор в тени своих садов,

Не опасаяся врагов,

3а гранью дружеских штыков» ( Лермонтов , т. 4: 149).

Именно общий план текста и определяет идею поэмы, связанную с укреплением христианства на восточных рубежах России. Аналогом такого общего плана и доминантой смысла текста являются и пророчества о новом Августе в поэме Лермонтова «Измаил-бей», тогда как личная судьба героя поэмы иллюстрирует путь частного человека в определенных исторических обстоятельствах; «сложность и многообразие проявлений человеческой жизни, изображенные в произведениях поэта, получают верный вектор интерпретации именно исходя из главной идеи текста» [Киселева: 86].

В сознании Лермонтова взаимоотношения России и Востока, России и Европы имели своего рода единый характер, заключающийся в необходимости России защищать свои пограничные области в интересах православной государственности. Лермонтовская концепция истории опирается как на его личное восприятие исторического времени, так и на литературную традицию, на явленные в художественном наследии его старших современников имперские идеи. В художественной историософии Лермонтова произведения «бородинского цикла» и «восточный текст» дополняют друг друга, взаимодействуя и переплетаясь в общих образах и мотивах, связанных с формированием представления об историческом значении России и ее места в мировом историческом процессе.