Историческая травма в современной русской литературе (на примере романа "Оправдание" Д. Быкова)

В истории каждого народа есть события, которые живо присутствуют в настоящем. Это победы и поражения, подвиги и унижения, эпизоды, о которых вспоминают с гордостью, и те, о которых хотелось бы забыть, но, к сожалению, это невозможно: «Исторические травмы, обусловленные не военными действиями, а актами эксплуатации людей, антигуманного обращения с ними и их уничтожения, не исцеляются забвением» [1: 48].

Травматическим прошлым не всегда становятся поражения. Иногда разгром может вызвать мощную волну национального подъема, укрепляя «чувство общности перед лицом внешнего давления» [1: 40], и наоборот, победа может препятствовать осмыслению преступлений, которые за ней скрываются.

В России под словами «война» и «победа» подразумевается Великая Отечественная война, Великая Победа. За многие годы в сознании людей укрепился определенный образ этой войны, она стала «элементом коллективной идентификации, точкой отсчета, мерилом, задающим определенную оптику оценки прошедшего и отчасти – понимания настоящего и будущего» [4], стала «предметом мифологизации» [13].

Алейда Ассман пишет о травме в связи с немецким обществом, которое проявило беспредельное насилие по отношению к определенным группам лиц и целым народам и стало обществом не только побежденным, но и преступным. Но «бессознательная стратегия недопущения травмирующего события в сознание пациента» [1: 58] наблюдается и в обществе победителей, ведь российское общество настойчиво избегает осознания того факта, что победа была тесно переплетена со сталинским террором, беспредельным насилием над собственным народом. В личности победителя забыта личность палача, и факт массового истребления собственного народа стал травмой, которая за собой влечет повторение неосознанного прошлого, так как именно отсутствие однозначного осуждения преступлений Сталина не дает «справиться с болью памяти ради общего и свободного будущего» [1: 44]. Наоборот, от высших политических представителей звучат слова об «излишней демонизации Сталина» [8].

Мемориальные акты в память о репрессированных не сравнимы ни с масштабом, ни с однозначностью празднования Победы. 30 октября отмечается День памяти жертв политических репрессий в СССР. В этот день в 2017 году был установлен мемориал «Стена скорби», но его безличные надписи «Помни» не указывают на осуждение и огласку виновного (своей неопределенностью они похожи на советское «Никто не забыт, ничто не забыто» – фразу из стихотворения О. Берггольц, которая стала общим лозунгом памяти о войне). Наоборот, День памяти жертв государственного террора, который отмечается 5 августа в карельском Сандормохе без участия официальных лиц, проходит с большими трудностями, так как не соответствует общепринятому подходу к прошлому. (Более того, продолжается судебное разбирательство над руководителем карельского отделения общества «Мемориал» Юрием Дмитриевым.)

Польский социолог П. Штомпка [10] пишет, что общество или настойчиво культивирует воспоминания, укрепляя этим старые образы, или стремится к культурной реконструкции, новому подходу к прошлому с возможностью осознать и отстранить историческую травму. Как показывает М. Липовецкий (на основе схемы американского культуролога Д. ЛаКапры) [7], аналогичные отношения с травматическим прошлым выстраиваются и в литературе. С одной стороны, это разыгрывание травмы (постоянное повторение), с другой – ее проработка (поиск критической дистанции от травмы). Исторические катастрофы видятся как возможность попытаться вникнуть в «другое сознание и состояние» [7], и критическая дистанция в проработке исторических травм является ключевой, она возникает «из неравенства субъекта самому себе (а автора – герою или повествователю), из отказа от бинарных оппозиций; из неприятия ожидаемых, то есть стереотипных, решений; из ограничений, накладываемых авторами, принимающими сомнение в собственном высказывании в качестве главного эстетического и этического принципа» [7].

Наблюдается ситуация, в которой общество парализовано «частичной амнезией памяти» [11], прошлое конструируется с помощью стереотипов и оппозиций «мы – они», с чертами «компенсации и имитации» [5], война мифологизируется посредством героического дискурса и патриотических мотивов, определяющих «правильные жизненные ценности» [13], и в этом процессе «перманентной войны» [5] насилие в обществе воспринимается как привычная обыденность. Но, с другой стороны, существует глубокий культурный пласт, в котором нашли свое отражение страшнейшие моменты прошлого. Уже в военное время возникали тексты не только о подвигах и славе. После смерти Сталина снимались первые табу, писалось про стратегические ошибки, чистки в армии, потери, судьбы военных, которые из немецких лагерей попадали сразу в ГУЛАГ, жизнь советских евреев, поведение советских военных по отношению к гражданскому населению на территории Германии. Литература запечатлела жизнь в лагерях (В. Шаламов, А. Солженицын). Некоторые тексты официально выйти не могли, появлялись в самиздате, тамиздате или только в 90-х годах. Литература всегда открывала самые страшные события и их последствия, изменения в поведении общества, где табу остается фоном, основой, неизбежностью. Она не отставала от истории и постоянно возвращалась к личности самого Сталина.

Литературный интерес к советскому прошлому в настоящем тоже велик, подтверждение тому – новые произведения о старых травмах, которые в литературе уже нашли свое отражение. Эти книжки пользуются читательским спросом и становятся лауреатами литературных премий. К примеру, победителями премии «Большая книга» стали: роман «Зимняя дорога» Л. Юзефовича (описывает исторический период 1922–1923) – в 2016 году, книга Г. Яхиной «Зулейха открывает глаза» (начинается ссылкой в 1930 году) – в 2015 году, роман З. Прилепина «Обитель» (Соловецкий лагерь 20-х годов) – в 2014 году.

Наблюдается даже стремление донести моменты прошлого до детского читателя. Юлия Яковлева задумала целую серию книг об истории под названием Ленинградские сказки, из которых о сталинских репрессиях повествует книга «Дети ворона» (2016), где глазами мальчика Шурки передается, что с его родными и страной тво- рит «Ворон». Публикуются и переводы – книга русского художника Евгения Ельчина «Сталинский нос» (2013, перевод из английского Breaking Stalin´s Nose), наряду с новыми изданиями старых текстов – «Девочка перед дверью» (2015, впервые 1976) М. Козыревой.

Если взглянуть на постсоветское литературное пространство в целом, то и здесь заметен интерес к советскому прошлому. В романе «Музей покинутих секретів» (2009, Музей брошенных секретов) украинской писательницы О. Забужко заново создается принудительно забытая история страны: прошлое неожиданно становится частью жизни в настоящем, требуя отдачи долгов, огласки давних преступлений и подвигов. Очень похожий подход к прошлому наблюдается и в творчестве эстонско-финской писательницы С. Оксанен: ее романы про историю Эстонии («Очищение», 2008; «Когда исчезли голуби», 2012) посвящены неоднозначности прошлого, моменту стихийности в человеческой жизни, сложной проблематике виновности. Польский журналист Яцек Хуго-Бадер в книге «Dzienniki kołymskie » (Колымские дневники, 2011) рассказывает о судьбах жителей Колымы, которую он посетил. Особый метод пересказа услышанного использует в своих книгах Голоса утопии и белорусская писательница Светлана Алексиевич, лауреат Нобелевской премии.

Литературу можно делить по-разному: на хорошую и плохую, на сложную и простую, на высокую и массовую, понимая при этом, что все рамки используются условно. Если придерживаться мысли, высказанной Липовецким про разыгрывание травмы и ее проработку, то первое можно наблюдать в успешных романах «Обитель» (2014) или «Зулейха открывает глаза» (2015). В романе про Зулейху после насыщенной первой части читатель вместе с героиней следует из татарского села в ссылку на Ангару, что как будто бы соответствует всем устоявшимся шаблонам про счастливую советскую жизнь. В отличие от этой книги роман «Оправдание» (2005) Дмитрия Быкова противоречит читательским ожиданиям в том, что касается изображения прошлого. Далее этот роман будет рассматриваться как одна из возможностей проработки травмы.

Дмитрий Быков (1967) – журналист, преподаватель, автор многих предисловий, послесловий, комментариев, такой «…универсальный чернорабочий российской словесности в самом широком понимании этого слова» [2]. Поэт и писатель. Упрекают его во многом: в спешке, с которой он пишет невероятное количество текстов, в неуважении к языку. По мнению С. Хазагеро-вой, например, именно в романе «Оправдание» Дмитрий Быков «продемонстрировал редкую нечувствительность к родному языку на всех его уровнях – лексическом, морфологическом, синтаксическом» [9].

Кроме того, критики осудили Быкова за то, что он не придерживается исторических фактов.

Быков смешивает настоящих исторических персонажей и настоящие события с выдуманными и тем самым как будто бы искажает историю. В романе «Оправдание» появляется Исаак Бабель, которого на самом деле арестовали в 1939 году и расстреляли. Но в романе Бабель после ареста поступает в особый отдел смертников и после войны появляется в Москве, где он встречается с Ильей Эренбургом и Юрием Олешей. Не каждый готов признать за автором право поступать так с собственной национальной историей: «Читаешь и, можно сказать, глазам своим не веришь. Что это за парад уродов?! И почему реальная история и реальные люди должны быть марионетками в этом странном, безграмотном и безнравственном, садомазохистском балагане?!» [8].

Но если на вопрос «исторической правды» посмотреть с точки зрения «исторической травмы» (в понимании Липовецкого), то ее проработке способствует не повторение, а именно критическая дистанция. Быль о неотъемлемом и несомненном прошлом предоставляет автору возможность в поиске причин давних злодеяний скорее задавать принципиальный вопрос о том, знаем ли мы на самом деле, что тогда было, хотим ли мы это знать: «…Автор выносит на рассмотрение колоссальную проблему – проблему отечественного понимания истины. Внутренняя противоречивость идейной и эстетической конструкции романа призвана, надо полагать, заострить внимание читателя на контрасте между нынешним мифологизированно-идеологизированным восприятием нашего длящегося в настоящем прошлого и этим же прошлым/настоящим самим по себе» [6].

В романе «Оправдание» Быков возвращается к сталинским репрессиям, которые повлияли на все общество. Автор не ограничивается одним персонажем, плетет паутину общества, где слово «арестован» играет роль нити – берут не только молодых мужчин, берут и старух, и даже подростка-калеку. Эта паутина со временем только растет и влияет на жен и детей арестованных, даже на их внуков. Их тяготят давние события, приводя к вопросу о логике в выборе репрессированных, которые обвинялись в абсурдных преступлениях, подвергались жесточайшим пыткам и в сконструированных процессах приговаривались к смертной казни или десяткам лет тюрьмы. Как будто бы логика выбора жертв может внести в трагическое прошлое хоть какой-то смысл. Имя Сталина не упоминается, но для слова «он» «расшифровка не требовалась» (31)1.

Роман предлагает объяснение, что чистки работали определенным фильтром для общества. Ведь советское общество нуждалось не в слабых, которых можно пытками принудить к любому признанию, а в тех, кто вопреки нечеловеческому испытанию настойчиво отказывается сознаться в том, что не совершал. Такие люди в определенном смысле рассматриваются как «сверхлюди», но также и как ходячие мертвецы. Они больше не заключенные, а смертники, лица, которых можно на случай войны использовать при выполнении тех задач, с которыми бы простой смертный не справился: «Проверялась-то вовсе не способность терпеть боль: проверялась способность стоять на своем в заведомо безнадежной ситуации» (49).

Быков затрагивает тему расправы над невиновными людьми и показывает ее фатальность для всего общества. Стремясь найти логику в беспощадном прошлом, он показывает, что главное не ответы, а сами вопросы, сам взгляд назад. Игра с трагическим прошлым видится как возможность «критической дистанции», как о ней пишет Липовецкий, возможность не повторять заново много раз написанное, а подойти к репрессиям по-другому. Игровое начало проявляется не только в свободном отношении с историческими фактами, но и в саркастическом взгляде на советские реалии: «Он убежден был, что работает на благо Родины, что лучше его страны нет на свете, и что издеваться над людьми здесь не будет никто и никогда» (10), «И когда ему пригрозили, что возьмут жену, он опять не понял, потому что жене было двадцать два года, а дочери на двадцать лет меньше, и он представить себе не мог, чтобы в его стране были возможны такие фашистские методы дознания» (11).

Быков показывает, как пытки, аресты и дезинформация деформируют не только человека, но и само общество. Он приводит символическую параллель между прошлым и настоящим, когда главный герой историк Рогов в поселках под названием Чистое ищет следы «смертников», а находит тех, кто в настоящем добровольно живут как заключенные, сами себе создают бессмысленные правила, за нарушение которых придумывают себе наказания и в процессе пыток и боли испытывают извращенное наслаждение. Потребность общества в насилии остается, и образ парня, над которым издеваются в армии, можно понимать как метафору всего народа: «Жертва могла выжить только одним путем – сживаясь с этой ролью и находя в ней наслаждение, такую жертву никогда не добивали до конца, ибо она была нужна снова и снова» (91). Таким образом, вопреки игре с фактами и значениями, возникает вполне реалистичная картина современного мира, который, как и главный герой Рогов, безумен. Корни этого безумия вырастают из прошлого, которому вместо осознания присваиваются ложные объяснения и оправдания, где продолжает брать верх страшная сила, и «сила эта сильна до тех пор, пока мотив ее неясен и действия непредсказуемы» (86).

Роман строится на парадоксе (ведь очень серьезное и трагическое становится материалом для игры со смыслами), аллегории (психически больной главный герой, к тому же еще и историк, как аллегория больного общества и его истории), провокации (игра с реальными судьбами исторических личностей) и своего рода «игре в квадрате» (главный герой историк Рогов становится автором историй остальных персонажей). Выдумка здесь оправдана стремлением коснуться исторической травмы, заново ее открыть и увидеть. И это в данном контексте не так уж и мало.