"Я пришла работать, а не для знакомства": Федор Достоевский и Анна Сниткина

30 августа (11 сентября) 2016 года исполнилось 170 лет со дня рождения

Анны Григорьевны Достоевской. Она была преданной женой-соратницей, помогавшей Достоевскому в создании большей части его литературного наследия и безоговорочно верившей в грядущее бессмертие его идей и произведений. Выдающаяся женщина сама многое сделала для этого бессмертия, для мировой славы Достоевского1. Безусловно, знакомство Федора Достоевского и Анны Сниткиной, состоявшееся 150 лет назад, стало судьбоносным для писателя.

История появления в жизни Достоевского Анны Григорьевны в общих чертах известна любителям его творчества. 4 октября 1866 года в квартиру одинокого и неустроенного человека, бывшего каторжника, писателя, отягощенного долгами, пришла робкая и серьезная 20-летняя девушка. Мечтавшая о самостоятельном заработке, она была приглашена к Достоевскому в качестве стенографистки-помощницы. Благодаря их слаженной работе удалось маловероятное: за 26 дней был написан роман «Игрок».

В результате Достоевский избежал потери авторских прав на свои сочинения, что было почти неминуемо по кабальному договору писателя с издателем-спекулянтом Ф. Т. Стелловским.

История знакомства автора «Игрока» и его молодой жены стала семейным преданием, которое воспроизведено в мемуарах их дочери Л. Ф. Достоевской, а позднее — в небольшой публикации внука, А. Ф. Достоевского2. Она была на слуху у современников. Так, ее карикатурное изложение под названием «Женитьба романиста» было опубликовано в газете «Сын Отечества» (1867, № 34) через две недели после свадьбы Достоевских. Анонимный фельетонист рассказал о том, как известный романист г-н Х., «немного рассеянный и не отличающийся большой аккуратностью в исполнении обязательств», для написания в кратчайший срок романа пригласил стенографа — и это оказалась «девица, пропитанная насквозь современными идеями, хотя не нигилистка». Согласно карикатурной версии, романист диктовал ей «свой роман, шагая взад и вперед по своему кабинету и беспрестанно расправляя свои длинные волосы, как бы в надежде выжать из них новые мысли. <…> Мысли не шли на ум автору, его длинные волосы уже начинали значительно страдать от этого…». Литературный роман был окончен в срок, а роман его автора и «стенографши» ждало продолжение, а не «развязка, которую в России называют гражданским браком. Напротив, эта чета была обвенчана на днях в местной приходской церкви». Фельетон Анна Григорьевна поместила в свои воспоминания и отметила, что они с мужем посмеялись над ним, а Достоевский «выразил мысль, что <…> дело не обошлось без А. П. Милюкова, хорошо знавшего привычки» писателя: «Диктуя, Федор Михайлович действительно любил прохаживаться по комнате, а в затруднительных случаях теребил свои длинные волосы»3.

В XX–XXI веках история знакомства писателя с будущей женой получила отражение не только в многочисленных биографических исследованиях о Достоевском, но и в беллетристике (романах Н. Гурьевой-Смирновой «Анна Достоевская», Л. Цыпкина «Лето в Бадене» и др.), драматургии (пьесе Э. Радзинского «Старая актриса на роль жены Достоевского», трагифарсе Л. Ицелева «Достоевский, рулетка и женщины», драме В. Юровицкого «Анна Григорьевна»), в сценариях и фильмах (так, судьбоносная встреча писателя и его будущей жены и история создания романа «Игрок» представлены в художественном фильме Александра Зархи «26 дней из жизни Достоевского» (1980) с Анатолием Солоницыным в роли Достоевского и Евгенией Симоновой в роли Неточки Сниткиной). В последние годы этот сюжет был воссоздан в документальном фильме «Анна Достоевская. Письмо мужу» (2010), где роль жены писателя исполнила Ольга Кирсанова-Миропольская, в сериале Владимира Хотиненко «Достоевский» (2011) с Евгением Мироновым в главной роли и Аллой Югановой в роли Анны Григорьевны, а также в фильме Евгения Ташкова «Три женщины Достоевского» (2011), где роль Достоевского исполнил Андрей Ташков, а роль его супруги — Марина Аксенова.

К описанию первой встречи с Достоевским обращалась неоднократно и сама Анна Григорьевна — в стенографическом дневнике и в воспоминаниях. На сегодняшний день существуют три публикации дневника4 и выпущен полный текст последней редакции ее мемуаров5.

Впервые воспоминания о встрече с Достоевским женой писателя были зафиксированы в стенографическом дневнике 1867 года , где спустя год день за днем она восстанавливала обстоятельства прошлого октября⁶. Дневник молодой жены писателя считается наиболее достоверным документом, по сравнению с мемуарами, где фактическая точность подчас не соблюдалась в угоду художественной выразительности. Первый же изначально не задумывался как литературное произведение, рассчитанное на публикацию и гласность.

Далее к рассказу об истории знакомства с мужем Анна Григорьевна вернулась в раннем мемуарном тексте от 26 мая 1883 года ⁷. Он был написан по просьбе Н. Н. Страхова в качестве фактического материала для его «Воспоминаний о Ф. М. Достоевском», вышедших в 1-м томе Полного собрания сочинений писателя⁸. На первом листе рукописи рукой Анны Григорьевны поставлена помета: «(Посвящено Н. Н. Страхову)». Критик оценил эти несколько мемуарных страниц Достоевской восторженно: « Вы написали чудесно, Анна Григорьевна, какъ я въ этомъ и былъ увѣренъ. Мнѣ очень хочется читать дальше. Съ маленькими поправками и пропусками все это можно напечатать и это будутъ самыя живыя и занимательныя страницы пер-ваго тома… »⁹. Ранний мемуарный текст вдовы писателя был опубликован в 1971 году С. В. Беловым под названием «Первая встреча: Из “Воспоминаний”» в газете «Неделя» (1960–1995) — иллюстрированном приложении к газете «Известия»¹⁰.

Как показал текстологический анализ, работая над собственными мемуарами в 1911–1916 годах, Анна Григорьевна в первую очередь писала главы, посвященные знакомству с Ф. М. Достоевским, женитьбе и семейной жизни молодоженов в Европе (затем — главы о последних годах жизни писателя и автобиографическую часть — о своей жизни до знакомства с Достоевским и после его смерти). При этом вдова Достоевского совершенно переработала ранний мемуарный текст, несмотря на хвалебный отзыв о нем Страхова. Отличия его от глав о знакомстве писателя и стенографистки из т. н. беловой рукописи ( БР )¹¹ при схожести фабулы столь глубоки, что приходится говорить не об их вариантах-разночтениях, а о двух редакциях: встречаются перестановка и полное лексическое и стилистическое изменение предложений и абзацев, изменения сюжетного характера.

В основе окончательной редакции воспоминаний о встрече с Достоевским — записи из двух сохранившихся черновых тетрадей. Первая из них принадлежит руке самой А. Г. Достоевской (ЧА)12, вторая — ее дочери13. Рукопись, сделанная рукой Любови Федоровны, не является точным списком чернового автографа матери, т. к. имеет стилистические разночтения (иногда значительные) с ним. Можно допустить, что, кроме данного чернового автографа, у Анны Григорьевны была рукопись, с которой ее дочь делала этот список, но она не сохранилась до настоящего времени. Список Любови Федоровны проверен и исправлен автором воспоминаний, это авторизованная копия (Сп.). Можно предположить и то, что Анна Григорьевна могла предоставить ЧА дочери-писательнице на стилистическую правку, внесение изменений. Это объясняет помету мемуаристки, сделанную на листе рукописи: «Мои воспоминанiя<,> исправленныя и переписанныя Любовiею Ѳедоровною. Въ ящикѣ Сибирск<аго> Банка имѣются мои записки того же содержанiя»14. ЧА ближе к дневниковым записям мемуаристки, Сп. — к БР.

При анализе разночтений в ЧА , Сп. и БР выявляется, что в ходе работы над текстом воспоминаний Анна Григорьевна внесла большой объем правки. Встречается как смысловая, обусловленная внутренней цензурой, так и литературная, редакторская правка требовательной к себе мемуаристки, качественное совершенствование стиля во имя достижения большей художественной выразительности. Отметим, что поздние варианты — подчас стилистически нейтральные, менее эмоционально-экспрессивные, чем первоначальные. По мнению Л. П. Гроссмана, это связано с тем, что мемуаристка избегает словесной красивости, звучной фразы, у нее нет «претензий на стилистический блеск», а присутствует «большой художественный такт», появившийся после работы с Достоевским» [2, 9].

Большое значение имеет автоцензура А. Г. Достоевской — смысловые изменения, фрагменты, которые были исключены из окончательной редакции ее воспоминаний о знакомстве с писателем. Эти записи содержат ряд ценных фактов и уточнений для биографий и характеров писателя и его спутницы. Обратимся к ним.

«…мнѣ пора самой работать…»

Анна Сниткина принадлежала к первому поколению русских женщин 1860-х годов — культурных, образованных, желающих самостоятельно зарабатывать на жизнь. Она очень гордилась, что ей, еще не окончившей курс стенографии, была предложена работа:

Полагаю, что и для всѣхъ первая самостоятельная работа въ какой либо отрасли имѣетъ большое, можетъ быть, даже преувеличенное значеніе. Такое значеніе имѣла и для меня эта первая моя работа (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 2 об.);

Ктому же, мнѣ, по молодости моихъ лѣтъ, хотѣлось похвалиться предъ моими родственницами тѣмъ, что я уже сама начинаю «заработывать свой хлѣбъ». Онѣ не разъ мнѣ намекали, что мнѣ «легко жить за маминой спиной», что мнѣ пора самой работать; когда же я принялась изучать стенографію, то подсмѣивались надъ моимъ «искусствомъ» и увѣряли, что я только даромъ трачу свое время (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 11—11 об.).

Желание Анны Сниткиной работать у Достоевского было столь велико, что в сокурснице Александре Ивановне И<вановой>15 она увидела соперницу, способную отнять у нее стенографическую работу:

Волненіе мое было чрезвычайное, мнѣ хотѣлось съ кѣмъ нибудь подѣлиться своею радостью, я не удержалась и разсказала о ней моей только что пришедшей товаркѣ — Александрѣ Ивановнѣ И.

Это была барышня значительно старше меня, очень не глупая, чрезвычайно смѣлая и злая на языкъ и очень способная, но почему-то часто пропускавшая наши лекціи. Узнавъ о предложенной мнѣ работѣ, она была нѣсколько шокирована тѣмъ, что Ольхинъ поручилъ ее мнѣ, а не ей, такъ какъ себя считала лучшей ученицей. Она поздравила меня съ началомъ моей стенографической дѣятельности и принялась разспрашивать, но я отклонила вопросы: я знала, что Ольхинъ не любитъ когда въ его классѣ разгова-риваютъ. За то, по окончаніи лекціи, И. удовлетворила свое любопытство: она такъ подробно разспрашивала меня гдѣ живетъ Достоевскій, въ кото-ромъ часу мнѣ назначено придти, что при этомъ сказать отъ имени Ольхи-на и пр. и пр., что у меня даже промелькнула нелѣпая мысль, не намѣрена-ли она вмѣсто меня придти завтра къ Достоевскому и такимъ образомъ перебить у меня работу. Это было вполнѣ въ ея характерѣ, тѣмъ болѣе, что она считала себя болѣе знающей и была обижена сдѣланнымъ мнѣ предпочтеніемъ. Для Достоевскаго же было-бы безразлично кто изъ стено-графовъ захотѣлъ придти къ нему для работы. Возможность подобнаго ис-хода ¹⁾ меня даже испугала. Конечно, мнѣ было бы жаль потерять свою первую работу, но еще обиднѣе было-бы лишиться возможности познакомиться съ Достоевскимъ ²⁾ . Но я быстро отогнала эту мысль понявъ всю ея нелѣпость (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 3–4).

«Мнѣ было довольно непріятно входить въ этотъ домъ…»

Дом И. М. Алонкина (Столярный переулок, угол Малой Мещанской улицы), в котором снимал квартиру Достоевский, вызвал у стенографистки негативные чувства: « Мнѣ было довольно непріятно входить въ этотъ домъ: столько тамъ было на улицѣ и въ воротахъ разнаго народу и все та-каго непригляднаго » (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 11 об.). Как ранее она пояснила в дневнике: «…это был очень большой каменный дом, выходящий на Малую Мещанскую и Столярный переулок с трактиром и с постоем извозчиков, с несколькими пивными лавочками <…> Ворота находились по Малой Мещанской, я вошла, здесь было очень много извозчиков и попадались довольно неприличные хари» ( Дневник, 302–303).

Согласно ЧА жены писателя, «квартира <Достоевского. — И. А.> № 13 находилась во 2мъ этажѣ, по невзрачной лѣстницѣ, съ которой въ эту минуту, на встрѣчу мнѣ, спускались 2–3 человѣка довольно подозрительной наружности» (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 6–6 об.) (ср. запись дневника: «Я поднялась во 2-й этаж по довольно грязной лестнице, на которой тоже мне попались несколько человек очень неприличных и 2 или 3 жида» (Дневник, 303)).

Любопытно, что в ранней и поздней редакциях воспоминаний о первой встрече с писателем номера квартиры Достоевского отличаются. В ранней редакции он обозначен как «10» (« Поднявшись во второй этажъ, я отыскала № 10 и позвонила »¹⁶), тогда как в БР (а также в стенографическом дневнике, ЧА и Сп. ) — «13». Б. Н. Тихомиров в исследовании, посвященном петербургским адресам Достоевского, установил, изучив данные сохранившегося расчетного листа по квартирной плате писателя и адресной книги, что в доме Алонкина Достоевский жил с 20 августа 1864 года по 20 января 1867 года — сначала в квартире под № 36, затем переехал в квартиру № 14. Упоминавшуюся в мемуарах жены писателя «квартиру № 13» исследователь назвал ее ошибкой памяти [5, 68]. Появление «№ 10» в ранней редакции подтверждает, что Анна Григорьевна с течением времени могла забыть номер квартиры писателя в доме Алонкина.

«У Ѳедосьи всегда былъ на плечахъ зеленый драдедамовый платокъ…»

Сложно точно установить возраст служанки Достоевского Федосьи, первой встретившей стенографистку в квартире писателя. В дневнике и в ранней редакции воспоминаний она — «девушка» (НИОР РГБ. Ф. 93.III.5.15. Л. 5), «довольно смазливая» — добавлено в дневнике ( Дневник, 303); в ЧА — «женщина среднихъ лѣтъ» (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 6 об.); в окончательном варианте — «пожилая служанка»¹⁷. Чем вызвано такое очевидное «состаривание» служанки Достоевского в рукописях воспоминаний: женской ревностью или забывчивостью мемуаристки — неизвестно, это ее работа над текстом.

Федосья в мемуарах жены писателя наделена выразительной деталью — «накинутым на плечи зеленым в клетку платком»18. Эта деталь впервые появилась не в дневнике, а в ЧА: «Я такъ недавно читала “Преступленіе” и помнила “семейный” клѣтчатый платокъ Мармеладовыхъ, такъ что такой же платокъ служанки Достоевскаго невольно бросился мнѣ въ глаза <…> У Ѳедосьи всегда былъ на плечахъ зеленый драдедамовый платокъ, — тотъ самый, который упоминается въ романѣ “Преступленіе и Наказаніе” какъ общій платокъ семьи Мармеладовыхъ» (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 6 об., 110– 110 об.). В соответствующем месте стенографического дневника, обладающего большей фактографической точностью, Федосья изображена не в накинутом на плечи «зеленом драдедамовом платке», а в «черном в клетку» платке, «накинутом на голову» (Дневник, 303). Эту художественную деталь мемуаристки, соблюдающей «литературный этикет» («как признак бедности драдедам встречается у многих писателей» [3, 78–79]), впервые отметил Б. Н. Тихомиров [4, 75].

В ЧА встречается описание бытового уклада Достоевского и его служанки, отсутствующее в последней редакции: « Войдя, онъ <А. Н. Майков. — И. А. > шутливо замѣтилъ какъ патрiархально живетъ Ѳ<еодоръ> М<ихайловичъ>: дверь въ квартиру на половину открыта, прислуги не видно (Ѳедосья всегда была въ лавочкѣ или у сосѣдей и дверь зачастую не запиралась. Я очень боялась, что изъ передней унесутъ мое недавно сдѣланное пальто), “хоть весь дом унеси” » (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 32).

«…Ѳедоръ Михайловичь въ первое наше свиданье»

В первой редакции воспоминаний о знакомстве с писателем Анна Григорьевна дает следующую портретную характеристику Достоевского: « На-конецъ вошелъ мужчина лѣтъ сорока, средняго роста, нѣсколько сутуловатый и сгорбленный, съ блѣднымъ, больнымъ, изнуреннымъ лицомъ, русый, съ рыжеватою бородой. Поразили меня его глаза: они были разные, — одинъ былъ карій, а въ другомъ зрачокъ былъ чрезвычайно расширенъ » (НИОР РГБ. Ф. 93.III.5.15. Л. 6). Здесь он несильно моложе своих истинных 45 лет, перед нами человек измученный, «изнуренный», «сутуловатый и сгорбленный», вызывающий жалость. Именно это острое чувство и вызвал он у героини ранней редакции воспоминаний: « Я должна сдѣлать одно замѣчаніе: ни одинъ человѣкъ въ мірѣ, ни прежде, ни послѣ, не производилъ на меня такого тяжелаго, по истинѣ удручающаго впечатлѣнія, какое произвелъ на меня Ѳедоръ Михайловичь въ первое наше свиданье. Я видѣла предъ собою человѣка страшно несчастнаго, убитаго, замученнаго. Онъ имѣлъ видъ человѣка, у котораго сегодня-вчера умеръ кто либо изъ близкихъ сердцу; человѣка, котораго поразила какая нибудь страшная бѣда. Мнѣ было без-конечно жаль его » (НИОР РГБ. Ф. 93.III.5.15. Л. 8 об.–9).

В мемуарах 1911–1916 гг. автор создает более выразительный портрет Достоевского: «С первого взгляда Достоевский показался мне довольно старым. Но лишь только заговорил, сейчас же стал моложе, и я подумала, что ему навряд ли более тридцати пяти–семи лет. Он был среднего роста и держался очень прямо. Светло-каштановые, слегка даже рыжеватые, волосы были сильно напомажены и тщательно приглажены. Но что меня поразило, так это его глаза: они были разные: один — карий, в другом зрачок расширен во весь глаз и радужины незаметно»19. Казалось бы, в общих чертах портрет героя последней версии воспоминаний о знакомстве схож с его изображением в первой (тот же «средний рост», те же разные глаза). Однако в БР талантливая мемуаристка добавила портретные штрихи, которые позволяют читателю «увидеть» другого Достоевского: заговорив, он меняется и начинает казаться моложе своих лет, это не «изнуренный», «сутуловатый и сгорбленный» мужчина, но человек с прямой осанкой — не надломленный, не сокрушенный тяжелыми жизненными обстоятельствами. Героине поздних мемуаров он «не понравился и оставил тяжелое впечатление»20, но не вызвал у нее жалости. Творческий процесс создания окончательного портрета Достоевского можно проследить, обратившись к ЧА и Сп. Уже в этих рукописях появляется прямая осанка героя: «Онъ средняго роста,3) держится очень прямо» (ЧА) — «Онъ был средняго роста и держался очень прямо» (Сп.). Характеристика: «Лицо какое-то измучен-ное4) болѣзненное» — еще присутствует в ЧА (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 8 об.). Но в Сп. отражена правка и окончательное вычеркивание (первоначально было: «Лицо было измученное и болѣзненное» — исправлено на: «Выраженiе лица было измученное и болѣзненное», — затем полностью зачеркнуто (РО ИРЛИ. Ф. 100. № 29593. Л. 15)). Описание, полное острой жалости к писателю, исчезло только в беловой рукописи. ЧА: «А впечатлѣніе было воистину угнетающее: въ первый разъ въ жизни я видѣла человѣка несчаст-наго, всѣми заброшеннаго и обиженнаго и чувство глубокаго состраданія и жалости зародились въ моемъ сердцѣ» (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 20 об.); Сп.: «Впечатленiе-же было во-истину угнетающее: въ первый разъ въ жизни я видѣла человѣка, умнаго, добраго, но несчастнаго, всѣми заброшеннаго, и чу<в>ство глубокаго состраданiя и жалости зародились въ моемъ сердцѣ…» (РО ИРЛИ. Ф. 100. № 29593. Л. 26 об.).

Первое впечатление Анны Сниткиной от личного знакомства с писателем было неблагоприятным. Смутил девушку не только внешний вид Достоевского, но и его поведение, показавшееся странным. В последней редакции оно охарактеризовано так: «Он был видимо раздражен и не мог собраться с мыслями. То спрашивал, как меня зовут, то тотчас забывал, то принимался ходить по комнате, ходил долго, как бы забыв о моем присутствии»²¹. В окончательный текст не вошли следующие записи черновика, характеризующие необычное поведение писателя: « Ѳеодоръ Михайловичъ спросилъ какъ меня зовутъ, я сказала, но онъ тотчасъ забылъ и спросилъ меня снова. Время шло въ разговорахъ » (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 9 об.); « Вообще, онъ былъ какой-то странный: не то грубоватый, не то ужъ слишкомъ откровенный и рѣзкій» (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 10) .

И внешний вид, и душевное состояние Достоевского, неспособного диктовать при первом приходе стенографистки и перенесшего диктовку на вечер, объяснимы: замучили кредиторы, история со Стелловским, «на днях был припадок» [1, 149–151], не завершен роман «Преступление и Наказание», но главное, как отметил И. Л. Волгин, бывший смертник и каторжник переживал казнь Николая Ишутина, происходившую 4 октября 1866 года — как раз в день прихода стенографистки. Ишутин был помилован в последний момент, подобно петрашевцам, но в тот день Достоевский об этом не знал23.

«Да, дѣйствіе происходитъ въ игорномъ городѣ, который я назвалъ Рулетенбургомъ»

Сцена первой диктовки Достоевского молодой стенографистке Неточке Сниткиной — яркий пример литературной правки мемуаристки:

Продиктовав несколько времени, Федор Михайлович попросил меня прочесть ему написанное и с первых же слов меня остановил:

— Как «воротилась из Рулетенбурга»? Разве я говорил про Рулетенбург? — Да, Федор Михайлович, вы продиктовали это слово.

— Не может быть!

— Позвольте, имеется ли в вашем романе город с таким названием?

— Да. Действие происходит в игорном городе, который я назвал Рулетен-бургом.

— А если имеется, то вы, несомненно, это слово продиктовали, иначе откуда бы я могла его взять?

— Вы правы, — сознался Федор Михайлович, — я что-то напутал ²⁴ .

В стенографическом дневнике соответствующий эпизод изложен несколько иначе:

Продиктовав немного, он предложил мне прочитать написанное и с первых его слов меня остановил. Вначале были слова: «Мы были в Париже», или что-то вроде того. «Как в Париже? Разве я вам сказал: в Париже? Не может быть! Я вам сказал: в Рулетенбурге». Я отвечала, что мне сказали «в Париже», иначе с какой бы я стати это написала; он меня просил переправить ( Дневник, 308).

Итак, согласно дневниковой записи, Достоевский ошибочно диктует «Париж», думая сказать: « Рулетенбург», — то есть делает оговорку, удивляясь допущенной им оплошности. В воспоминаниях, наоборот: он диктует правильно, но затем возражает против верно записанного стенографисткой вымышленного им топонима — «Рулетенбург ».

В ранней редакции воспоминаний о знакомстве с Достоевским изложение этого события представляет собой как бы «промежуточный» вариант между рассказом из стенографического дневника и текстом воспоминаний: « На первыхъ порахъ произошелъ смѣшной случай: Когда было немного про-диктовано ⁵ , Ѳ<едоръ> М<ихайловичъ> просилъ перечесть написанное. Начиналось такъ: “Я воротился изъ Рулетенбурга”. — “Какъ изъ Рулетенбурга, я сказалъ изъ Парижа”. — “Нѣтъ, Вы сказали изъ Рулетенбурга”. — <“>Я не могъ этого сказать!” — Но позвольте, есть у васъ въ повѣсти названiе “Рулетенбургъ”? — “Есть, такъ называется городъ въ которомъ происходитъ дѣйствiе”. — Ну въ такомъ случаѣ Вы непремѣнно его назвали, иначе какъ бы я могла сама придумать это слово. Ѳедоръ Михайловичъ подумалъ ⁶⁾ и успокоился » (НИОР РГБ. Ф. 93.III.5.15. Л. 10–10 об.).

Нет сомнений, что аутентичный вариант события передает именно дневник. Но и версия воспоминаний не является простой аберрацией памяти. Литературную правку мемуаристки подтверждает и помета на полях ЧА : « Тутъ же была сдѣлана поправка: вмѣсто “ ⁷⁾ изъ Рулетенбурга ⁸⁾” возвратилась “изъ Парижа” ». В данной сцене в ЧА уже вместо «Парижа» — «Рулетенбург»: «Да⁹⁾, дѣйствіе происходитъ въ игорномъ городѣ, который я назвалъ Руле-тенбургомъ» (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 19).

По предположению Б. Н. Тихомирова, высказанному автору статьи, зафиксированная в дневнике оговорка Достоевского («Мы были в Париже») обусловлена тем, что в замысле «Игрока» нашел отражение парижский (1863 года) эпизод истории драматических отношений писателя и Аполлинарии Сусловой.

«…вынулъ двѣ груши, изъ которыхъ одну подалъ мнѣ прямо изъ руки»

В ЧА (как и в дневнике) Анна Григорьевна неоднократно отмечает в поведении Достоевского в первые дни их общения и работы качество, примеры проявления которого убирает в окончательной редакции. Это некоторая бесцеремонность писателя, смущающая молодую стенографистку:

Тутъ Ѳеодоръ Михайловичъ подошелъ къ окну и изъ бумажнаго мѣшечка вынулъ двѣ груши, изъ которыхъ одну подалъ мнѣ прямо изъ руки. Мнѣ, привыкшей дома къ свѣтскимъ обычаямъ, показалась нѣсколько странной подобная безцеремонность въ отношеніи меня, которую онъ такъ мало зналъ. Но Ѳеодоръ Михайловичъ предложилъ грушу такъ добродушно, что эта без-церемонность мнѣ понравилась, я взяла грушу и тутъ же съѣла ее моими молодыми зубами, не нуждаясь ни въ какихъ приспособленіяхъ для ея очистки (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 16–16 об.).

Эта запись в черновике перечеркнута красным карандашом. Ср. в дневнике:

Потом он встал, подошел к окну, где у него в бумажном мешке лежали груши, вынул их две и просто из рук подал мне одну. Мне показалось это несколько странным, такая бесцеремонность, ведь мог бы он положить ее хотя бы на тарелку. Я преспокойно взяла и без всякой церемонии съела ( Дневник, 307).

На прощанье, Ѳ<еодоръ> М<ихайловичъ> меня очень удивилъ, онъ ска-залъ: «Какой вы большой шиньонъ носите, развѣ Вамъ не стыдно носить чужіе волосы?» Я отвѣтила, что шиньона я не ношу, и что это у меня свои хорошіе ¹⁰⁾ волосы. Мнѣ показалось страннымъ и безцеремоннымъ такое замѣчаніе ( РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 25 об. ).

Ср. в дневнике:

… когда мы выходили из его кабинета в столовую, то он меня ужасно как поразил своей бесцеремонностью: “Какой вы большой шиньон носите, разве не стыдно носить чужие волосы”. Я этому ужасно как удивилась и сказала, что у меня решительно небольшой шиньон и что это мои собственные волосы ( Дневник , 308).

Ѳ<еодоръ> М<ихайловичъ> продолжалъ меня удивлять своими неожиданными, не относящимися къ дѣлу замѣчаніями: то спроситъ, зачѣмъ я ношу такую старомодную шляпу, то скажетъ: <«>а вы опять въ томъ же шелко-вомъ платьѣ? Я думалъ, вы надѣнете что нибудь попроще». То объявляетъ мнѣ, что имя мое — Анна ему чрезвычайно не нравится, такъ какъ, по его наблюденіямъ, всѣ Анны — существа сдержанныя и сухія. Одинъ разъ онъ сдѣлалъ мнѣ выговоръ — зачѣмъ я забыла на листкѣ поставить нумерацію. Но все это онъ дѣлалъ такъ добродушно и мило, что мнѣ не приходило въ голову на него сердиться (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 27 об.–28).

Ср. в дневнике:

Иногда мне он казался очень странным. Так, раз заметил мне, когда у меня была на голове Андреевой шляпка: «Какая у вас старомодная шляпа», хотя это была совершенно новая и модная зимняя шляпа. Я отвечала, что он, вероятно, ничего в этом не понимает, а шляпа эта модная. Потом как-то спросил меня, когда я надену зимний салоп; как это было странно, почему он знает, может быть я так бедна, что у меня салопа и нет. Я отвечала, что не скоро, и что я даже зимой салопа не ношу, потому что не люблю носить, и что это чрезвычайный груз. Спрашивал, отчего я не выхожу замуж, я отвечала, что потому что еще никого не люблю, а хотела бы непременно выйти замуж по любви ( Дневник, 3 32–333).

Эта бесцеремонность Достоевского выглядит еще ярче на фоне серьезной и строгой стенографистки:

…вѣдь я буду приходить ¹¹⁾ работать, а не для знакомства; къ чему же пустые разговоры; гораздо приличнѣе будетъ ¹²⁾ держать себя строго. Ѳеодоръ Михайловичъ разсказывалъ мнѣ потомъ, что былъ пріятно по-раженъ, какъ я, такая молодая, умѣю себя держать. Разговаривая со мной ни въ комъ не могло пробудиться желаніе сказать какое либо лишнее слово, такъ дѣйствовалъ на всѣхъ мой сдержанный тонъ. Я, кажется, даже ни разу не засмѣялась, говоря съ Ѳеодоромъ Михайловичемъ (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 15 об.).

В ЧА во время первого общения с Достоевским «сдержанная» стенографистка смеется лишь однажды:

Мысль что я могу «запить» показалась мнѣ до того смѣшной, что я невольно разсмѣялась и отвѣтила: «Нѣтъ, ужъ я навѣрно не запью, вы можете быть въ томъ увѣрены» (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 10 об.–11).

Но в последней редакции в соответствующем месте нет и этого «смеха»: «Мне стало ужасно смешно, но я сдержала улыбку»25.

Возвращение домой молодой стенографистки после первого дня работы у Достоевского в окончательной редакции не описано:

Въ Столярномъ переулкѣ было шумно: выходили пьяные изъ распивоч-ныхъ и мнѣ стало даже страшно. Къ счастью, скоро попался извощикъ ¹³⁾ , который взялся довезти меня до дому за 40 коп. Я очень его торопила ѣхать и такъ какъ онъ оказался добродушнымъ старичкомъ, то, чтобы скоротать длинную дорогу, я разговорилась съ нимъ о различныхъ пред-метахъ, а преимущественно о деревнѣ. Наконецъ, я добралась до дому и мнѣ пришлось долго ждать, пока дворникъ могъ къ намъ достучаться: полагая, что я останусь у Сниткиныхъ ночевать, мама велѣла прислугѣ запереть подъѣздъ и отпустила ее спать (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 20).

«…его потребность любить, его страстное желаніе найти новое счастье, счастье въ семьѣ…»

Первоначальное чувство неловкости и взаимного недоверия стало исчезать в процессе работы и общения писателя и стенографистки. Достоевский сделал предложение Анне Григорьевне — не прямо, а иносказательно. Он представил ее вниманию сюжет будто бы задуманного произведения о пожилом, больном, перенесшем много жизненных трудностей художнике, влюбленном в молодую девушку по имени Аня:

Душевное состояніе героя въ моментъ начала романа, его полное душевное одиночество, разочарованіе и отчужденіе отъ близкихъ людей, его жажда новой жизни, его потребность любить, его страстное желаніе найти новое счастье, счастье въ семьѣ, были до того живо и талантливо обрисованы, что, видимо, были выношены въ душѣ и выстраданы самимъ авторомъ, а не были только плодомъ его художественной фантазіи (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 52 об.–53).

Анна Григорьевна ответила согласием на предложение Достоевского стать его женой. Экспрессивный монолог счастливой невесты мемуаристка вычеркнула еще в ЧА . Но именно он передает ее душевное состояние перед поворотным событием жизни — замужеством:

Скажу лишь, что наврядъ-ли много существовало на свѣтѣ женщинъ, которымъ довелось слышать признаніе въ любви въ столь восторженныхъ и чарующихъ душу выраженіяхъ, какъ могъ ихъ высказать такой мастеръ слова, какимъ былъ Ѳеодоръ Михайловичъ.

Можетъ быть, мнѣ не захотятъ повѣрить, что до самаго рѣшительнаго момента я не понимала къ чему клонится нашъ разго-воръ, — пусть не вѣрятъ, но это правда26. Я была вовсе не глупая дѣвушка, Ѳеодоръ Михайловичъ мнѣ очень нравился и я уже начинала его сильно любить, но даже мысли у меня не являлось о томъ, что я могу быть его женой. Мнѣ представлялось это слишкомъ великимъ, недостижимымъ счастьемъ. Вѣдь Достоевскій съ 15 лѣтъ былъ моимъ кумиромъ и я ставила его выше всѣхъ нашихъ писателей. Я удивлялась его таланту, я благоговѣла передъ нимъ и мысленно стояла предъ нимъ на колѣняхъ за тѣ безчисленныя страданія, которыя онъ перенесъ въ своей жизни. Я отъ всей души желала ему счастія, но мнѣ думалось, что это счастье не мо-жетъ дать такая простодушная и немудреная дѣвочка, какою я себѣ казалась. Мнѣ представлялось, что женою Ѳеодора Михайловича можетъ быть дѣвушка умная, развитая, разносторонне образованная, умѣющая понимать его идеи, помогать ему въ его трудахъ и идти съ нимъ рука объ руку. Такою въ моемъ представленіи была Анна Васильевна Корвинъ-Кру-ковская и я, завидуя, можетъ быть, ея достоинствамъ, все таки была бы счастлива, еслибъ Ѳеодоръ Михайловичъ женился на ней. Была-бы рада, еслибъ началась его новая, болѣе свѣтлая жизнь! И вдругъ это огромное, неожиданное счастье достается на мою долю! Можно вообразить мое душевное состояніе (РГАЛИ. Ф. 212.1.147. Л. 55 об.–56 об.).

С 15 февраля 1867 года — даты венчания Федора и Анны в Троицком (Измайловском) соборе — начался отсчет их 14-летней нелегкой, полной испытаний и трудностей, но счастливой семейной и творческой жизни.

Приведенные в статье примеры редактирования А. Г. Достоевской текста воспоминаний достоверно передают обстоятельства знакомства, атмосферу общения Федора Достоевского и Анны Сниткиной, их работу, особенности характеров, привычки, вкусы.

ПРИМЕЧАНИЯ

^* Исследование выполнено по гранту Министерства образования и науки России «Новые источниковедческие и текстологические исследования русской словесности XIX–XX вв.» (№ 34.1126).

• ¹    Из многочисленных «мемориальных» дел А. Г. Достоевской самыми значительными стали издание литературного наследия мужа, организация и попечительство «Музея памяти Ф. М. Достоевского» и церковно-приходской школы его имени в Старой Руссе.

• ²    Достоевская Л. Ф. Достоевский в изображении своей дочери. СПб., 1992; Достоевский А. Ф. Анна Достоевская // Женщины мира. 1963. № 10. С. 32–34.

• ³    Достоевская А. Г. Воспоминания. 1846–1917. М., 2015. С. 140–142.

• ⁴    Дневник А. Г. Достоевской / под ред. Н. Ф. Бельчикова. М.: Новая Москва, 1923. XVI, 390 с.; Достоевская А. Г. Дневник 1867 года / изд. подгот. [и послесл. написала] С. В. Житомирская. М.: Наука, 1993. 452 с. Далее: Дневник ; Достоевская А. Г. Последняя любовь Ф. М. Достоевского: Дневник 1867 года / [вступ. ст., подгот. текста и примеч. С. В. Белова]. СПб.: Андреев и сыновья, 1993. 459 с.

• ⁵    Достоевская А. Г. Воспоминания. 1846–1917 / [вступ. ст., подгот. текста, примечания И. С. Андриановой и Б. Н. Тихомирова]. М.: ООО «Бослен», 2015. 768 с.

• ⁶    Стенографические записи о знакомстве с Достоевским, входившие в первую из четырех дневниковых тетрадей, были расшифрованы А. Г. Достоевской спустя 27 лет — в 1894 году.

Бiографiя, письма и замѣтки изъ записной книжки Ѳ. М. Достоевскаго. СПб.: Типографiя А. С. Суворина, 1883. С. 290–293.

Беловым автографом (рукописью с законченным текстом, предназначенным для чтения) она может называться условно, т. к. содержит исправления, дополнения; некоторые даты, инициалы, фамилии, названия учреждений пропущены с оставлением пробелов в тексте или обозначены знаком вопроса. Это обусловлено забывчивостью мемуаристки и, видимо, желанием уточнить забытое позже.

РГАЛИ. Ф. 212.1.147. В описи РГАЛИ эта единица хранения ошибочно названа «Беловые автографы отдельных глав в сшивных тетрадях». В ходе текстологического анализа сохранившихся рукописей воспоминаний А. Г. Достоевской установлено, что это черновой вариант последней редакции. Добавим, что это единственная рукопись, где главки о знакомстве и первом общении с Достоевским имеют названия (в списке Л. Ф. Достоевской и беловой рукописи этот материал не назван) — « Мой первый при-ходъ. Мое первое посѣщение. Мое знакомство съ Ѳ. М. Достоевскимъ », « Второй мой приходъ къ Ѳеодору Михайловичу »; последняя главка не названа, только обозначена карандашом как «I».

Достоевская А. Г. Воспоминания // РО ИРЛИ. Ф. 100. № 29593. Л. 1–79 об.

Там же. Л. 82.

Фамилия раскрывается по дневнику: «Урок уж начался, когда пришла госпожа Иванова и обыкновенно села около меня. Я сейчас же сказала, что Ольхин нашел мне работу, что она будет стоить 30 рублей, дал мне адрес, и что даже обещал мне 2-х учениц. Она, видимо, была поражена моими словами и даже сразу, как мне кажется, не поверила мне. Она выслушала меня с завистью, сказала, что очень рада за меня и все старалась выспросить, когда именно, в котором часу и к кому. Я сказала — к Достоевскому, в половине 12-го, но адреса не сказала: я боялась, чтобы ей не вздумалось идти туда вместо меня, чтобы меня заменить или как-нибудь постараться помешать мне взять на себя эту работу, и адреса я ей все-таки не сказала, а сказала, что знаю, что в Столярном переулке, а адрес вынимать уж слишком долго» ( Дневник , 300).

Достоевская А. Г. Воспоминания. 1846–1917. С. 106.

Там же.

Там же. С. 108.

Там же. С. 110.

Там же. С. 109.

Там же.

Достоевская А. Г. Воспоминания. 1846–1917. С. 112–113.

Там же. С. 110.

Ср. в дневнике: «Мне и тогда уж казалось, что он мне непременно сделает предложение, и я решительно не знала, принять ли мне его или нет» (Дневник, 332).