Эстетика и прагматика языковой памяти в проблемном очерке В. Г. Распутина "Русское устье"

Жизненно важные процессы — мыслить, действовать, запоминать — одновременно связаны с двумя «врожденными когнитивными способностями человека» [7, с. 12]: памятью как информационной системой, фиксирующей факт и в форме опыта сохраняющей результат взаимодействия с внутренней и внешней средой для прагматических целей [см.: 4, с. 79], и языком — исторически сложившейся системой «звуковых, словарных и грамматических средств», объективирующей «работу мышления» и являющейся «орудием общения, обмена мыслями и взаимного понимания людей в обществе» [5, с. 917]. В семантической памяти хранятся когнитивные модели, в которых с помощью языковых механизмов структурирована информация об опыте взаимодействия человека с миром. Тогда «язык предстает по отношению к памяти в качестве своеобразного донора. Если же обратиться к дискурсу, то соотношение меняется — роль донора берет на себя память» [7, с. 12].

Память, связанная с родным языком, а через него — с прошлым и будущим народа, концептуально предопределяет жанр «Русского Устья» В. Г. Распутина, играет «смыслообразующую роль» [3, c. 15] как ведущий очерковый мотив, строит композиционно-номинативный рисунок проблемной публикации, порождает многомерную образную систему.

Языковая память в проблемном очерке видится как протяженная во времени, соединяющая пространства и культуры, устойчивая и пластичная ментальная сущность. В связи с идеей очерка она представлена

• -    памятью о русском языке «до раскола» церкви: «В Русском Устье говорят, как в дальней старине , не в двойном, а в тройном преувеличении: не преисподняя, а треисподняя , не пресветлое, а тресветлое » [6, с. 481] *; «<...> сохранилась и

• Полужирное выделение текста в цитатах выполнено автором статьи.

“вичь”, что в древности означало дневную пищу богатыря, судя по былинам , а здесь — для упряжки» [6, с. 525];

• -    памятью о языке древних речевых жанров: «Предание — не фольклор, не слух или красивая байка, это не художественная, а историческая память, почему-либо не записанная или не могшая быть записанной <..>» [6, с. 496]; «<...> в Русском Устье былины и баллады сказываются едва ли не первородным, каноническим текстом <..>» [6, с. 503];

• -    памятью о языке «досельных людей» , закрепившихся в низовьях Индигирки . Эта память, жизнеспасительная по сути и чуткая по отношению к чужой культуре, ко времени и пространству, способствовала созданию уникального по силе и мощи сибирского характера: «Хорошо заметная в некоторых фамилиях азиатчина больше всего юкагирского происхождения. Но от этого не пострадали ни язык, ни обычаи, ни память <..>» [6, с. 495]; «<...> слова, потерявшие в новых условиях собственную предметность , находили другое, не противное себе обозначение и все-таки жили . Не было скота — скотом называли собак, конуру называли стайкой — и не дали умереть словам » [6, с. 498] . Эта же память впитала в себя и язык «новой эры»: «Когда-то кто-то, должно быть, из должностных лиц завёз в Русское Устье слово “республика” и растолковал его как беспорядок, неразбериха <…> “Республика” перенесена была на всякий беспорядок — в собачьей ли упряжке, в кухне ли среди баб, или на общем сходе» [6, с. 530];

• -    отголосками языковой памяти «досельных людей» у их потомков: «Полярный знали авиаторы и навигаторы, пограничники и геологи, а охотники и рыбаки от Яны до Колымы знали и знают Русское Устье . И это не просто привычка к устоявшемуся названию, это неделимая часть прочно созданного местного мира <…>» [6, с. 505];

• -    языковой памятью новых жителей Русского Устья: « В тундре работают с приборами геологи, ее, разбив на квадраты, стерегут пограничники , в сендухе, где водятся сендушный, чучуна и чандала, живут и кормятся от нее эвены, юкагиры, чукчи, родные дети этого неба и этой земли <…>» [6, с. 505] .

Языковая память «досельных людей» , их предков и потомков, во множестве форм представленная в очерке, одновременно сопрягается с языковой памятью лирического героя очерка. В сознании героя — рассказчика и мыслителя — активна память о реалиях бытовой и речевой жизни русскоустьинцев, облеченная в языковые знаки разного пространства и времени: Русского Севера (до церковного раскола), Русского Жила и Русского Устья (с начала XVII в.), Полярного (с 1942 г.), Русского Устья (с 1988 г.). Эти языковые знаки В. Распутин предъявляет читателю как обоснование идеи о том, что триста пятьдесят лет существовала и дальше может существовать «Земля единая и каждая в отдельности» [6, с. 548], если только человек, живущий на ней, способен «видеть, слышать, обонять и осязать дальше собственной жизни» [6, с. 542] . Преподнося центральную мысль очерка средствами публицистики, желая быть услышанным, понятым и убедительным, автор попеременно представляет лирического героя одним из трех «субъектов атрибуции памяти» (термин П. Рикера). Рассказчик обращается к коллективной социальной, публичной памяти, запечатленной в языке: «И уж вовсе забыли и потеряли мы из старославянского иверень (часть, кусок, осколок); в болгарском — ивер, в чешском — ивера, означающих щепу, стружку» [6, с. 536]. Он ссылается на собственную языковую память: «<…> я удивлялся совпадению многих диалектных особенностей наших говоров. Просматривалось явное родство, которое показалось мне близким» [6, с. 534] . Наконец, он привлекает память близких людей, соединяющую «живую память индивидуальных личностей» и публичную память «сообществ, к которым мы принадлежим» [7, с. 19]:

«Если в каждой нашей семье на родном языке проступают «родимые пятна», никому, кроме своих , недоступные <…>» [6, с. 539]. Каждый из трех названных субъектов (я — мы — все мы) гетерогенен по социальной природе, далее делим и членим в соответствии с частными авторскими интенциями. Не акцентируя на этом внимание, отметим, что апелляция к памяти о языке «досельных людей», слияние лирического героя с разными общественными стратами и обращение от лица современника к индивидуальной и публичной языковой памяти социума — все служит концептуальным задачам очерка.

Открыть в русском человеке «клапан, приподнимавшийся время от времени над узким нечувствительным отверстием, сквозь которое доносился связный шепот нашего предка, знающего, что его поймут» [6, с. 542] автору удается не только через живой еще язык русскоустьинцев — звучащую «досельность» , не только через описанную выше социально-диалоговую мимикрию лирического героя. В качестве решающего действенного средства использует В. Распутин собственную языковую память, которая организует и порождает дискурс проблемного очерка. Четкие интеллектуальные аргументы (отсылки к научным трудам, авторитетным персонам), открытое изобразительное воздействие (детализация и образная проработка мотивов и сюжетов) позволяют автору имплицитно, посредством нарратива героя, представить целительную для него самого силу памяти, заложенную

• -    в истории русского и других славянских языков, — и тогда использует древние и устаревшие лексемы и формы: «<...> В болгарском «до повиданья» так и осталось , есть оно и в Русском Устье. Как и исток (восток), в болгарском — из-сток. И живот на Индигирке сохранился в значении жизнь, имущество » [6, с. 536];

• -    в диалектной речи русскоустьинцев и сибиряков, — и тогда выбирает местные слова и формы разной морфологической принадлежности и разных тематических групп: «В Русском Устье мне не требовалось объяснять, что такое лыва (лужа), мизгирь или ситник (паук), галиться (издеваться, глумиться), лонись (в прошлом году) <…>» [6, с. 534] ;

• -    в просторечной зоне, — и с помощью этих единиц придает очерку дополнительную эмоциональность и экспрессию: «Старики, вспоминая о тридцатых годах, и теперь, прикрывая от неловкости глаза, качают головами: за лишек зашли <…>» [6, с. 533] ; «<...> по своей метке признал колхозное стадо» [6, с. 533];

• -    в среде профессионального общения русскоустьинцев, — и тогда делает текст реалистичным, изобразительным, детализованным, образным: «<…> дикого оленя бьют на плаву <...>» [6, с. 533] ; « Добывал совхоз песцов <...>» [6, с. 533];

• -    в потенциальных возможностях современного языка, — и создает неповторимые слова и формы, которые до такой степени органичны народной лексике, ее тональности и внутреннему дыханию, что сразу не поддаются быстрой и однозначной филологической маркировке «на окказиональность»: « Издали-далеко , крутясь в лодке по крутым излучинам, видели мы ее — согнуто-теремчатую под крестом» [6, с. 545] ; «Кладбищеуходило в глубь огибень-полуострова <...>» [6, с. 547] .

Представляя память и язык как жизненно необходимые основы человека, автор описывает мнемонические процессы, происходящие в его сознании, в сознании представителей разных профессий, разных поколений сибиряков:

• -    «присутствие воспоминания в сознании (воспоминание, chosevisee)» [7, c. 13]: «В справках, распоряжениях, отчётах Полярный, а в памяти людской — по-прежнему Русское Устье » [6, с. 481] ; «<…> слова, потерявшие в новых условиях

собственную предметность, находили другое, не противное себе обозначение и все-таки жили » [6, с. 498] ;

• -    «непроизвольно пришедшее воспоминание (воскрешение в памяти, evocаtion)» [7, с. 13]: «Здесь, в краю вечной мерзлоты <…> сохранился и старорусский язык <…> последним отголоском русской языковой и бытовой стародавности. И то чудо, что она донеслась, а нам припомнился слух, чтобы ее понять » [6, с. 542];

• -    «активное вспоминание-припоминание, включающее узнавание (rememoration, recollection, recollectingreminder, visee, rappel, reminiscience)» [7, с. 13]: «<...> не вдруг , даже и выструнившись весь в одно внимание, поймешь правильно русскоустьинца » [6, с. 542] ;

• -    осознанное забывание: «<...> все «дымы» <..> свезли в один табор и, чтоб не травить память историей, недолго думавши, нарекли его Полярным» [6, с. 481] ;

• -    естественное (историческое, временн о е) забывание: «<…> большинство их рядом с сильным народом объякутилось и наполовину потеряло родной язык » [6, с. 498] ; «<...> открывается с особенной ясностью, как много вместе с естественным отмиранием случилось в русском языке потерь неоправданных и непоправимых <...>» [6, с. 542] ;

• -    осознанное сопротивление воспоминанию: «<...> человечество между тем за свою историю не однажды теряло материки, цивилизации, могущественные города и законы, а когда они случайно находились, не могло отыскать им в своих построениях места <…>» [6, с. 485].

Мнемонические процессы в концептуальном рисунке очерка воспринимаются как потенциально созидательные, не зависимо от того, эстетику прекрасного (воспоминание, воскрешение в памяти, припоминание) или безобразного (осознанное и естественное забывание, сопротивление воспоминанию) они представляют. Если искусственно не сопротивляться воспоминанию, насильно не стирать из памяти референтные знаки, то даже естественное забвение может стать ресурсом памяти: «мы вспоминаем то, о чем мы никогда не помнили и не запоминали <…>. В таком случае забвение (глубокое забвение в отличие от поверхностного, обратимого забвения), как и память, само становится резервуаром информации» [7, с. 18]. Служа благородной задаче сохранения национальных корней, меняются функциями память и забвение, безобразное и прекрасное. Бытовая прагматика наполняется художественной эстетикой, художественная эстетика рождает особую философию бытия — человеческого и природного, в которой памяти отведено одно из центральных мест: «Необыкновенная национальная устойчивость, замкнутая старобытность, обособленность языка и нравов, поразительная памятливость — все это свидетельства хоть и косвенные, но совсем не пустые, вместе говорящие, что мы имеем тут дело не с правилом, а с исключением, с чем-то совершенно особым и отдельным» [6, с. 498] .

Языковая память как общий организующий конструкт свойственна не только человеку, но всему природному миру в очерке В. Распутина. Память языка как агенс– особая творческая сила [2, с. 241] — награждает природу способностью к речевыми мнемоническим действиям. И тогда природа запечатлевает в собственной памяти знаки реальности: «И вот под этим низким небом текут в океан, называя своими именами и размечая тундру на ленскую, янскую, индигирскую и колымскую, си-бирскиереки <..>» [6, с. 505]■ Обладая языковой памятью, она предъявляет особые требования к семантической памяти человека: «На себя надейся, да о “вере” не забывай, а под “верой” здесь кроется целый свод тундровых установлений и правил, тайных и явных <...>» [6, с. 509]■ Кроме того, охраняя человека от осознанного и естественного забывания, природа берет на себя функцию запасного мемориального ресурса, не подвластного истории: «Здесь, в краю вечной мерзлоты, где все еще находят туши мамонтов и стволы берез неподалеку от океана — свидетельство иных климатических эпох, на счастье и удивление до последних дней сохранился и старорусский язык» [6, с. 542].

Ненавязчивые размышления о мнемонических процессах, об источниках и «субъектах атрибуции» памяти нарратора, теснейшим образом связанного с автором, о видах языковой памяти русского сибиряка концептуально обусловлены описанной выше прагматикой проблемного очерка — открыть «клапан, приподнимавшийся время от времени над узким нечувствительным отверстием, сквозь которое доносился связный шепот нашего предка» [6, с. 542] , чтобы научиться «видеть, слышать, обонять и осязать дальше собственной жизни» [6, с. 542] . Пробудить память о жизненной мудрости и духовной силе нации для создания настоящего и будущего, достойного памяти предков, — философско-прагматическая задача очерка, которая руководит художественной эстетикой текста.

Убеждая в основательности и жизненной реалистичности, потенциальной вопло-щаемости своих идей, автор прибегает к усиленной изобразительности и образнооценочной детализации в обрисовке языковой прагматики предков. Описывая привычные речевые действия «досельных людей», связанные с языковой памятью, В. Распутин использует эмоционально-чувственные характеристики, составляющие категорию прекрасного: «<…> на русском, данном им от природы, языке <…> говорили с радостью, им было приятно слушать друг друга и своих предков в давних поэтических складываниях <…> соблюдали обряды, исполняя положенное, но относились к ним почти с телесным удовольствием <…> » [6, с. 503] ^. В свою очередь представление русскоустьинцев о неприемлемом, безобразном по канонам художественной эстетики, связано с речевыми действиями, демонстрирующими расстройство языковой памяти: «<…> в Русском Устье былины и баллады сказываются едва ли не первородным, каноническим текстом; на тех, кто отступал от него, взмахивали с неудовольствием руками: не умеешь, не умеешь » [6, с. 503] .

Запечатленные в языковом сознании современных русскоустьинцев и их сибирских соседей исторические, фольклорные, бытовые реалии эксплицитно и имплицитно снабжены художественно-эстетическими оценками нарратора. В контексте очерка художественно-эстетические маркеры аккумулируются в философско-эстетическую сентенцию о созидательной силе правды, основанной на ответственности за прошлое и будущее, которая, в свою очередь, не существует без памяти: «...никакая правда и никакой поступок в мире не теряются окончательно» [6, с. 502].

Персональная ответственность автора за существование Русского Устья порождает его обязательство как публициста стилистически убедительно воплотить идею, сделать свою языковую память прагматически значимой и эстетически привлекательной для чужой жизни, т. е., сыграв на «мнемонических клавишах и жанровых и эмотивных педалях» [1, с. 63], «претворить свой неповторимый опыт в нечто, способное быть воспринятым другими людьми и сделаться частью их столь же неповторимого опыта» [1, с. 10], руководить их убеждениями и поступками.

Возвращение к очерку вплоть до 2006 года, художественная переработка и дополнительная детализация отдельных мест текста, в том числе касающихся языка, свидетельствуют о желании автора достичь максимальной эстетической гармонии между содержанием и формой произведения. Представляется, что многолетние эстетические поиски В. Распутина являются одновременно социально-прагматическими, коммуникативно нацеленными. Делясь с читателем уникальным языковым миром, автор стремился инкорпорировать современнику и свою жизненную философию, и бытийно-нравственный опыт предков, ибо «наша способность принять кем-то другим созданное высказывание в свой языковой мир есть результат <…> многократных соприкосновений наших ресурсов языковой памяти и связанного с ними жизненного опыта» [1, с. 66].