«Это в какой-то нашей народности...»: обычаи и обряды крестьян Каширского уезда по этнографическим описаниям соседей Достоевских

И сследование посвящено влиянию народной среды на личность и творчество Ф. М. Достоевского. Этнографический аспект представляется нам весьма существенным: «Достоевский народный», как определил его В. П. Владимирцев, есть Достоевский подлинный, если мы стремимся постичь суть его произведений — художественных и публицистических: «Народная культура (язык, склад мышления, взгляды, понятия и представления, вера, поэзия, обычай, вкусы, привычки, мистика) была наиболее органичной составляющей мироощущения и мировидения Достоевского <…>. Она входила в сознание и подсознание писателя как единое с его натурой этнически кровное опорное духовное достояние. Незримо изо дня в день питала и возбуждала нравственную и литературную мысль Федора Михайловича <…>. Этот культурный рабочий феномен есть краеугольный камень его творческой жизни» [Владимирцев: 10–11].

Впечатления детства в художественной и нравственно-этической системе Достоевского занимают главенствующее положение, поэтому большое значение имеет, в ряду прочего, та этнографическая среда, в которой взрастал будущий писатель. Это, конечно, московские кормилицы и няня, Алена Фроловна, а также прислуга в квартире на Божедомке, это народные гулянья «под Новинским», о чем подробно писал в своих «Воспоминаниях» А. М. Достоевский1. Полное погружение в народную среду произошло в родительском имении Даровое во время летних «вакаций» в 1832–1836 гг.

Реконструировать народную жизнь в Даровом наряду с семейной перепиской и мемуарами А. М. Достоевского позволяют архивные документы XIX в., в частности материалы, собранные Русским географическим обществом (РГО). Ранее нами были обнаружены «Сведения о простом русском народе Тульской губернии по Каширскому уезду», присланные в РГО священником Свято-Духовского храма села Моногарова П. В. Проферансовым (1849). Документ содержит этнографическое описание крестьян села Моно-гарова, деревень Даровое, Черемошня, Комово, Назарьево — прихода Свя-то-Духовского храма. Архивный источник дает представление о внешнем облике, языке, жилище, обрядах и преданиях народа, а также содержит наблюдения о народном характере, каким узнал его в юные годы будущий писатель [Бессонова, 2023].

Однако реконструкция народной среды деревенского детства Ф. М. Достоевского может быть значительно расширена. Каширский уезд Тульской губернии подробно охарактеризован в материалах, присланных из многих мест самыми разными информантами РГО. Ими были не только приходские священники, но и помещики, постоянно проживающие в своих имениях, преподаватели духовных училищ. Сам факт столь горячего отклика на призыв РГО собирать сведения о русском народе свидетельствует о возрастающем интересе в образованном обществе середины XIX в. к жизни крестьянства, осознании важности изучения и понимания этого сословия.

Среди множества документов Научного архива РГО по Каширскому уезду наше внимание привлекли материалы, присланные двумя помещиками, — Александром Егоровичем Мещерским и Александром Балтазаро-вичем Фрейрейсом. Мещерский связан с Достоевскими непосредственно. Фрейрейс — сосед по Каширскому уезду и с Достоевскими знаком не был, однако его личность, с нашей точки зрения, провидчески осмыслена как человеческий тип в романных образах и публицистике Достоевского.

Штабс-капитан А. Е. Мещерский (1800–?)2 принадлежал к княжескому роду, внесенному в 5-ю часть Дворянской родословной книги Тульской губернии3. Согласно формулярному списку,

«Въ Службу вступилъ въ Ярославскій пѣхотный полкъ подъ-прапорщикомъ 12 февраля 1817 г. ⁴ <…> произведенъ онъ Штабсъ Капитаномъ 1823 Маія 8. Послѣ сего по домашнимъ обстоятельствамъ отъ службы уволенъ 1824 Апрѣля 25. Во время прекращенія болѣзни холеры ⁵ , находился попечителемъ квартала въ Каширскомъ уѣздѣ всего 6 мѣсяцовъ съ половиною. Избранъ былъ въ Каширскій З<емскiй> Судъ дворянскимъ Засѣдателемъ 1833 Марта 20, каковую должность и продолжалъ по 14 февраля 1835. На настоящее трехлѣтіе поступилъ въ оный Судъ 1838 февраля 14» ⁶ .

С дворянским заседателем Мещерским были знакомы родители писателя М. А. и М. Ф. Достоевские в связи с тяжбой о чересполосном землевладении в Даровом с П. П. Хотяинцевым, владельцем имения в селе Монога-рове7. Мимо сельца Ожерельева, где постоянно проживал Мещерский, неоднократно проезжала Мария Федоровна по пути в Каширу и обратно.

Подпись А. Е. Мещерского стоит в документах следствия по делу о смерти отца писателя [Даровое Достоевского: 368–382].

Этнографическое описание крестьян сельца Ожерельева Каширского уезда, составленное А. Е. Мещерским в 1848 г., отличается обилием подробностей, что свидетельствует о ежедневной погруженности помещика в дела и заботы имения и хорошем знании материала. Особо обращает на себя внимание детальная фиксация свадебного обряда, включающая не только описание последовательности событий, но и фольклорные тексты, сопровождавшие обряд, в записи которых сохранены особенности местного говора. Так жениха и невесту после венца встречают песней:

«Не наступайте бояре

Не ломите новыхъ сѣней;

Ужо взойдетъ свѣтелъ мѣсяцъ,

Ужо взойдетъ бѣла заря

Ужо взойдетъ красно сонцо.

Свѣтелъ то мѣсяцъ ( имя новобрачнаго ) Бѣла то заря его свашенька,

Красно сонцо, молода жена ( имя ее )» ⁸ .

Зафиксированы названия участников обряда, поезжан: дружко, полу-дружье, боярин, тысяцкий и сваха ; именования жениха и невесты: князь и княгиня . Наблюдаются устойчивые черты свадебной церемонии, перекликающиеся с описанием П. В. Проферансова ( Мещерский : л. 2), что говорит о локальной традиции в Каширском уезде. Однако в основе своей структура и содержание свадебного обряда в крестьянской среде во многом носят общерусский характер, поэтому свадебные «чины» и их роли, циклы свадебных песен, предписанное поведение всех участников действа присутствуют в этнографических материалах из разных российских губерний [Громыко: 372–379].

Много общего встречаем и в описании быта крестьян Каширского уезда: в устройстве жилища, пище9, одежде. Так, в женском костюме сельца Ожерельева используется платок, а не сорóка — распространенный женский головной убор в южных губерниях (Тульской и Рязанской, на границе которых находилось Даровое), глухая темно-синяя клетчатая (шахматная) понёва.

Понёва (панева) неожиданно возникает в романе «Братья Карамазовы», усиливая автобиографический «даровской» контекст последнего произведения Ф. М. Достоевского. В сцене суда Иван Карамазов говорит председателю:

«Я, ваше превосходительство, как та крестьянская девка… знаете, как это: "Захоцу — вскоцу, захоцу — не вскоцу". За ней ходят с сарафаном али с паневой, что ли, чтоб она вскочила, чтобы завязать и венчать везти, а она говорит: "За-хоцу — вскоцу, захоцу — не вскоцу"… Это в какой-то нашей народности…» ¹⁰ .

Комментаторы 30-томного Полного собрания сочинений лишь отмечают аналогичные мотивы в русских свадебных песнях, ссылаясь на издание И. П. Сахарова «Песни русского народа» 1839 г.¹¹ ( Д30 ; т. 15: 598). Недостаточной нам представляется и скупая отсылка к «Пословицам русского народа» В. И. Даля в комментариях к 15-томному собранию сочинений¹². Учитывая, что образ Ивана Карамазова напрямую связан с воспоминаниями деревенского детства Достоевского (Чермашня — родительская деревня Черемошня, лес в пустошах Бегичеве и Дячкине — лес в окрестностях Дарового, см.: [Бессонова, 2019: 200]), то сравнение с крестьянской девкой оказывается неслучайным. Знаковым здесь является и характерное «цоканье», локально встречающееся в Рязанской¹³ и, как мы увидим далее, в Тульской губерниях, и диалектный вариант союза ‘или’ — ‘али’, и само описание обряда, подробности которого встречаем в этнографических материалах о Тульской губернии:

«Вообще обычаи здѣшнихъ крестьянъ отличаются своею странностiю. На пр<имѣръ> здѣшнiя дѣвки ходятъ до 15 и до 16 лѣтъ въ однѣхъ только рубахахъ, опоясанныхъ краснымъ шерстянымъ поясомъ; а по прошествiи сего срока на дѣвку надѣваютъ поневу <…>. Обрядъ же надѣванiя поневы совершается въ день имянинъ въ присутствiи всей родни. Въ это время имянин-ница становится обыкновенно на лавку и начинаетъ ходить по ней. Мать ея, держа въ рукахъ открытую поневу, слѣдуетъ за нею подлѣ лавки и при-говариваетъ: "вскоци дитятко, вскоци милое"; а дочь каждый разъ на таковое привѣтствiе сурово отвѣчаетъ: "хоцу вскоцу, хоцу невскоцу".

Но какъ вскочить въ поневу, значитъ объявить себя невѣстою и дать право женихамъ за себя свататься; то никакая дѣвушка <не> заставляетъ долго за собою ухаживать, и никакая не дѣлаетъ промаху въ прыжкѣ, влеку-щаго за собою отсрочку въ сватовствѣ до слѣдующаго года» ¹⁴ .

Таким образом, посредством целого ряда «местных», зачастую имплицитных подробностей вокруг Ивана Карамазова и — шире — во всем романе формируется семантическое поле, работающее на одну из ключевых идей не только «Братьев Карамазовых», но и всего «великого пятикнижия» и неразрывно связанного с ним «Дневника Писателя», — это «драгоценные воспоминания детства».

Отдельные наблюдения А. Е. Мещерского могут служить дополнением к тексту моногаровского священника, который, к сожалению, обращает мало внимания на диалектные особенности народной речи. А. Е. Мещерский отмечает, что с октября по апрель крестьяне имеют обыкновение отправляться на заработки в город, что накладывает отпечаток на их речь: «въ раз-говорахъ объясняются довольно складно» (Мещерский: л. 2). В отличие от П. В. Проферансова, А. Е. Мещерский выделяет яркие фонетические, морфологические, лексические диалектизмы, например: бягу, свякровь (с характерным южнорусским яканьем), вошпиталь (воспитательный дом), шпи-томец (воспитанник), некрут (замена начального согласного в слове рекрут)15, гамазея (метатеза при усвоении заимствованного ‘магазин’; оба слова — ‘некрут’ и ‘гамазея’ — зафиксированы в словаре В. И. Даля без областных помет), идïо, видё, жрïo (усеченный аффикс личной формы глаголов ‘идет’, ‘ведет’, ‘жрет’; данное фонетическое явление зафиксировал и П. В. Профе-рансов); кулига (небольшая часть лугу, лѣса), магарычь (значитъ пить вино послѣ покупки, продажи или мѣны), образцы бытовых метафор мѣсяцъ (сонце) погибаетъ16 в значении затмения. Последний пример перекликается с этнографическими записями старшего брата писателя, одного из опекунов имения после смерти родителей, М. М. Достоевского, сделанными во время его пребывания в Даровом в начале 1850-х гг.: овсы хороши живали (овес хороший рос), певчие процвели (преуспели)17. Характерные местные выражения сопровождают также повествование о свадебном обряде: запить невесту, пирог курник, кормная телега, вечеровые (родные невесты).

Что дают нам эти лингвистические наблюдения для понимания Достоевского? В «Дневнике Писателя» за 1873 г. в главке «По поводу новой драмы», разбирая пьесу Кишенского «Пить до дна — не видать добра», Достоевский пишет:

«Нашего автора упрекали <…> за слишком уж натуральный мужицкий язык, утверждая, что он мог бы быть более литературным. Этой натуральностию языка и мы недовольны; всё должно быть художественно. Но, прочтя внимательно, прочтя другой раз драму, вы невольно согласитесь, что невозможно было изменить язык, в иных ее местах по крайней мере, не ослабив ее характерности. Это "пыжалте, мамынька-с" не могло быть изменено: вышло бы не так подло. И заметьте, что эту гадкую, глупую пьющую старуху, свою "ма-мыньку" сынок уважает столько же, сколько свою подошву» ( Д30 ; т. 21: 99).

Здесь видна стратегия Достоевского относительно языка художественного произведения. Под «натуральностью» языка он имеет в виду в данном случае фонетический диалектизм в сочетании с лакейским словоерсом как яркое средство психологической характеристики персонажа пьесы. Если говорить о присутствии диалектных слов в произведениях самого Достоевского, то, следуя требованию художественности, он в некоторых случаях позволяет героям говорить на местном наречии, как, например, крестьянину Душкину или мещанину в «Преступлении и Наказании» — из соображений художественной правды. Красильщик — Миколка (не Николка), как говорили в Зарайском уезде18, а Раскольников, который тоже «из этих ме-стов», — убивец, а не иначе, литературно — убийца. Устами мещанина приговор Раскольникову вынес народ, а потому невозможно было изменить язык, по мнению Достоевского, не изменив характерности текста. К народным словам прибегает писатель и тогда, когда говорит от первого лица. В «Дневнике Писателя» 1876 г. сквозной темой становится

«русский человек, которого надо образить ^* и очеловечить ( ^* Образить — словцо народное, дать образ, восстановить в человеке образ человеческий. Долго пьянствующему говорят, укоряя: "Ты хошь бы образил себя". Слышал от каторжных.)» ( Д30 ; т. 22: 26); «народ наш <…> нужно самого обучить сперва грамоте, образить его, развить его, настроить школ…» ( Д30 ; т. 23: 157).

«Словарь русских народных говоров» фиксирует широкое распространение данного слова в южнорусских губерниях, в том числе и в ближайшей к Даровому Рязанской губернии19.

По мнению В. П. Владимирцева, «Достоевский питал особую приязнь к живым разговорным "словечкам" (лексемам, словоформам, идиоматике). <…> писателя занимали в "словечках" всего более мгновения из внутренней жизни православного великорусcкого человека и этноса в целом. Живые, "горячие", коннотативные значения "словечек" позволяли Достоевскому своевременно и проницательно судить о нравственных и психологических процессах, происходивших в России» [Владимирцев: 348]. С нашей точки зрения, интерес писателя к емкому и точному народному слову начал формироваться еще в детстве, и особенно в деревне.

Этнографические материалы А. Е. Мещерского содержат ценные наблюдения над традициями народного права:

«Въ имѣніяхъ <…> владѣльчискихъ, гдѣ не живутъ сами помещики собираются мирскіе сходки, по призыву сельскаго начальника (старосты) для разкладки и уровненія между жителями требуемыхъ съ нихъ подушныхъ денегъ и разныхъ земскихъ сборовъ <…> для избранія самихъ вотчинныхъ старостъ <…>, всякой обыватель находящійся на мирской сходкѣ имѣетъ свой полной голосъ, а всѣ уравненія или разкладки рѣшаются или большинствомъ голосовъ или очередью. Если же мирская сходка собирается для разобранія какого либо проступка, изъ числа живущихъ въ селеніи; то обвиняемаго вызываютъ въ передъ, и онъ долженъ предъ всѣми оправдыватся, иногда признается мирскою сходкою правымъ; то обвинявшій его наказывается за ложной доносъ по усмотрѣнію мирской сходки при оной телесно розгами; или другимъ какимъ оштрафованіемъ <…> замѣченныхъ обществомъ неоднократно въ дурныхъ поступкахъ <…>; для примѣру прочимъ, молодыхъ лѣтъ и годныхъ отдаютъ безъ очереди въ солдаты, а у протчихъ отнимаютъ въ предь до исправленія право присудствовать на мирскихъ сходкахъ и подовать свое мнѣніе, и послѣднихъ называютъ отъявленными» (Мещерский: л. 8–8 об.)20.

А. Е. Мещерский описывает здесь так называемое обычное право [Безгин: 13], распространенное в крестьянской среде. Эти подробности интересны нам как характеристика народного Дарового, которое, будучи владельческим имением, где помещики с 1831 по 1837 г. не проживали постоянно, «самоуправлялось» миром во главе со старостой Савином Макаровым ( Достоевский А. М .: 60). Мирские сходки, подобные тем, что описывает Мещерский, видел в детстве и Достоевский, что отозвалось впоследствии в «Дневнике Писателя» за 1873 г., где он обобщает: крестьянская Россия «лишь миром и его приговором вся держится и стоит» ( Д30 ; т. 21: 101), а позднее, в главке 1876 г. «Земля и дети», решение земельного вопроса видит в крестьянской общине:

«А что есть община? Да тяжелее крепостного права иной раз! Про общинное землевладение всяк толковал, всем известно, сколько в нем помехи экономическому хотя бы только развитию; но в то же время не лежит ли в нем зерно чего-то нового, лучшего, будущего, идеального, что всех ожидает, что неизвестно как произойдет, но что у нас лишь одних есть в зародыше и что у нас у одних может сбыться, потому что явится не войною и не бунтом, а опять-таки великим и всеобщим согласием, а согласием потому, что за него и теперь даны великие жертвы» ( Д30 ; т. 23: 99).

Еще один интересный аспект жизни деревни в Каширском уезде Тульской губернии — организация медицинской помощи. А. Е. Мещерский пишет:

« Въ обыкновенныхъ болѣзняхъ крестьяне прибѣгаютъ къ помощи своего владѣльца, или сосѣдняго, и данные самые простые лѣкарственные пособiя <…> оказываютъ желаемое дѣйствiе; вывихи суставовъ вправляютъ также большою частiю безъ пособiя мѣдика » ( Мещерский : л. 6 об. — 7).

И далее помещик подробно описывает изобретенный им способ лечения свирепствовавшей в уезде летом 1848 г. холеры, благодаря которому из 41 заболевшего в сельце Ожерельеве скончалось только 3 человека. Лечиться к Мещерскому приходили из окрестных деревень, он смог вылечить двух своих дочерей и их гувернантку. Завершает Мещерский «медицинскую» часть своих наблюдений «верноподданническим» пожеланием:

«Желанiе мое быть полезнымъ <…> чѣмъ либо драгоцѣнному моему Отечеству возродило во мнѣ смѣлость подвергнуть сiе къ стопамъ Е го И мператорска - го В ысочества , В сеавгустѣйшаго П окровителя Рускаго Географическаго Общества на милостивое возрѣнiе, и если удостоится онаго и не будетъ отвергнутъ сей способъ лѣченiя Медициною, то желанiе мое достигнетъ самой высшей стѣпени благополучiя» ( Мещерский : л. 7 об.) .

Михаил Андреевич Достоевский, будучи врачом по образованию, лечил от болезней крестьян Дарового и Черемошни, о чем свидетельствует его переписка с женой, Марией Федоровной, где он либо дает ей наставления относительно способов лечения крепостных, либо делится предпринятыми им мерами по оздоровлению няни Алены Фроловны [Нечаева: 79–80]. Несомненно, что по выходе в отставку отец писателя продолжил свою врачебную практику и в Даровом.

Говоря о народном характере и нравственности, А. Е. Мещерский выделяет такие качества, как понятливость и сметливость и при этом отсутствие расчетливости:

«…они мало обдумываютъ на будущiе время; довольствуясь настоящимъ. <…> пьянство, лѣность и воровство болѣе имѣютъ мѣста въ тѣхъ имѣнiяхъ, гдѣ въ управленiи нѣтъ порядка; и довольной строгости къ искорененiю сего зла <…>. Добрые же качества ихъ далеко превышаютъ пороки: совершенная привѣрженность къ Г осударю И мператору и всей А вгустѣйшiй фамилiи ; къ Отечеству, родинѣ, слѣпое повиновенiе къ исполненiю приказанiй всякой высшей власти; набожность, строгое соблюденiе нѣ токмо постовъ, но и всѣхъ постныхъ дней <…>. Охотно даютъ покровъ пострадавшимъ отъ пожара или иныхъ нещастныхъ случаяхъ, впредь до выстройки имъ своего жилища безъ всякой платы; неимущимъ и увѣчнымъ подаютъ по возможности пропитанiе. Занятые деньги одинъ у другаго и разныя вещи <…> безъ всякихъ актовъ и записокъ, кои у нихъ совсѣмъ не въ употреблѣнiи; на одно только честное слово; отдаютъ всегда исправно…» ( Мещерский : л. 9–9 об.) .

Можно предположить, что вера Достоевского в лучшие народные качества, высказанная в полной мере на страницах «Дневника Писателя», зародилась еще в детстве и находит свое обоснование в свидетельствах тех, кто с этим народом живет всю свою жизнь бок о бок, — священника Про-ферансова и помещика Мещерского21 (напомним, что каникулы будущего писателя в Даровом и время создания этнографических записок разделяет всего 10 лет).

Об укорененности в древних, дохристианских временах говорит обычай опахивания села при эпидемиях и падеже скота. Его упоминают многие корреспонденты РГО из Каширского уезда, причем можно наблюдать ряд устойчивых элементов данного обряда в разных деревнях: действо совершается ночью, его участницы — женщины (вдовы или девушки), которые впрягаются в соху и проводят ею борозду округ селения. Эта архаичная часть обряда сопровождается несением икон и пением молитв, например «Святый Боже». А. Е. Мещерский, как и П. В. Проферансов, отмечает: по завершении обряда

«разходятся всѣ по своимъ домамъ, въ полномъ увѣренiи что какая бы не была зараза но не смѣетъ перейтти прорѣзанную ими борозду; но сiе пустое ихъ заблужденiе, запрѣщенiями владѣльцевъ и совѣтами приходскихъ Священ-никовъ во многихъ селенiяхъ оставляется» ( Мещерский : л. 6 об.).

Учитывая, что повальные болезни и падеж скота — явление нередкое в русской деревне XIX в.²², можно предположить, что, проводя летние каникулы в Даровом, юный Достоевский мог быть свидетелем подобных обрядов, тем более что «Воспоминания А. М. Достоевского» содержат описания традиционных молебнов и крестных ходов, близких по своему содержанию обряду опахивания селения. Так, был «заказан» пруд, устроенный в усадьбе по распоряжению М. Ф. Достоевской. Водоем был обойден кругом крестным ходом с определенной целью: «Чтобы не было преждевременной ловли и истребления вновь насаженных карасей в пруду…» ( Достоевский А. М. : 55).

Обход кругом, проведение защитной черты — реальной или метафизической — достаточно распространенный народный ритуал. По заключению современного исследователя, «экстремальные ситуации всегда обнажают наиболее важные ценности и наиболее общие жизненные ориентации. Изучение арсенала средств, которыми располагала традиционная культура для противостояния таким часто случавшимся бедствиям, как засуха, падеж скота, эпидемические болезни, пожары, высвечивает основы социальномировоззренческой солидарности. <…> система народных мировоззренческих представлений имела, по существу, двухслойный характер. Не будучи "двоеверными", русские, как и другие христианские народы, в своей ритуальной практике не утратили различных символических способов взаимодействия с природными силами» [Островский: 109].

Обратимся к материалам, присланным в РГО помещиком села Красина-Телешова Каширского уезда Александром Балтазаровичем Фрейрейсом (1819–1855)23. Как известно из «Дела о внесении в родословную книгу дворян Тульской губернии полковника Фрейрейса» из фондов ГАТО, отец Александра Фрейрейса Балтазар Александрович, лютеранин по вероисповеданию,

«изъ иностранцевъ присягнувшихъ на вѣрность подданства Россiи <…> въ службу поступилъ изъ воспитанниковъ С. Петербургскаго Практическаго Лѣснаго Института съ званіемъ ученаго фористмейстера, въ Екатерино-славскую Губернію 1814 Октября 15» ²⁴ .

Здесь прослужил он десять лет, после чего был переведен в Воронежскую губернию на должность губернского лесничего, где в 1839 г. дослужился до чина подполковника Корпуса лесничих и поста директора лесничества. Среди многих наград Фрейрейса за честную и беспорочную службу стоит выделить одну:

«за представленное разсужденіе въ разрѣшеніе задачи предложенной В ысо - чайше утвержденнымъ обществомъ для поощренія Лѣсного Хозяйства, объ укрѣпленіи сыпучихъ наносныхъ песковъ и за разведеніе имъ на таковыхъ болѣе 700 десятинъ благонадежнаго лѣса, признанъ отъ сего общества, 1834 февраля 25, достойнымъ золотой медали» ²⁵ .

Вспоминаются в этой связи переживания Ф. М. Достоевского о том, что «безлесят Россию», и его горячее желание получить свою долю куманинского наследства в Рязанской губернии лесом, чтобы растить его к совершеннолетию детей26 [Достоевская А. Г.: 281]. О лесах хлопочут и герои произведений, даже комический Фома Фомич дает наставление Ихменеву:

«Вы хотели, — я знаю это, рубить зыряновский участок лесу; — не рубите <…>. Сохраните леса: ибо леса сохраняют влажность на поверхности земли…» ( Д30 ; т. 3: 138).

В отставку Б. А. Фрейрейс вышел в 1842 г. в звании полковника, приобрел имение в Каширском уезде, а в 1848 г. подал прошение о внесении его с семейством в Дворянскую родословную книгу Тульской губернии, что произошло в 1849 г.27

Именно к этому времени относятся записки его сына, Александра Бал-тазаровича, родившегося в 1819 г., а в 1848 г., согласно архивным документам, числящегося писцом Тульской казенной палаты по отделению казначейства в чине коллежского регистратора28.

К задаче, поставленной РГО, Александр Фрейрейс подошел творчески. Сам он определяет жанр своих заметок как «характеристические очерки», но, скорее, это эссе горячего сторонника русского крестьянства. Так, Фрей-рейс выделяет в народе

«дѣятельность, терпѣніе въ трудахъ и крѣпкое здоровье, готовое бороться со всякими перемѣнами суровой атмосферы. Опытъ убѣдилъ ихъ, что каждый ломоть хлѣба для будничной трапезы, каждый кусокъ мяса къ праздничному столу ихъ, должны быть добыты пóтомъ, и не упадутъ на столъ безъ труда неутомимаго. Очевидно, что подобное существованіе не можетъ быть бле-стящимъ и что оно немнóгимъ — чѣмъ роскошнѣе нищеты… <…> И не взирая на это, не смотря на то, что эти люди úзъ-году въ годъ бьются вы-работывая свои господскія и казенныя повинности, да живутъ въ тѣсныхъ, душныхъ, сырыхъ и дымныхъ жилищахъ; не смотря на всё это, говорю я, они и поютъ и пляшутъ по праздникамъ — они готовы веселиться при каждомъ удобномъ случаѣ! Въ ихъ словарѣ нѣтъ слова "Скýка"; они не зѣваютъ, отъ бездѣлья какъ многіе изъ насъ, эманципированныхъ существъ, нерѣдко въ одинъ день убивающихъ всѣ грядущіе доходы съ имѣній своихъ, и привсёмъ томъ жалующихся на "тоску сердечную"…» ( Фрейрейс : л. 1–1 об.).

Пафос, отличающий слог Фрейрейса, продиктован стремлением не просто констатировать факт, а осмыслить его, дать свою оценку, будь то быт, внутрисемейные отношения, обряды, религиозные представления народа. Так, многие корреспонденты РГО из Каширского уезда отмечают отходничество крестьян, особенно в осенне-зимний период. Ведомости Свято-Ду-ховского храма села Моногарова косвенно подтверждают наличие этого явления в Даровом: против отметки о том, что крестьянин не был на исповеди в Великий Пост, у некоторых из них указана причина — «за отлучкою», нередко по два-три года сряду29. Фрейрейс видит в отходничестве не только источник правильной речи крестьян Каширского уезда — он подмечает и пагубное влияние города на народную нравственность:

«Въ Москвѣ усвóиваетъ онъ себѣ эту страсть къ расточительности, эту привычку мотать трудовымъ заработкомъ, это неуваженіе къ святынѣ брачныхъ узъ: онъ — бóльшею частію — эпикуреецъ…

Нѣтъ сомнѣнія, конечно, что лучи истинной цивилизаціи, проникнувъ и въ д ы_́ мное жилище крестьянина, — рáно, или поздно, — наведутъ его на лучшую дорогу и покажутъ ему, что не этимъ путёмъ достигается нравственное усовершенствованіе. Нынѣ же, по старой привычкѣ только, да изъ страху наказанія повинуясь еще вóлѣ помѣщика своего, — онъ заносчивъ и неуступчивъ уже съ людьми, поставленными внѣ матеріяльнаго вліянія на судьбу его; "а я вама не фрякаю" скажетъ онъ каждому, кто захотѣлъ бы упрекнуть его въ непочтительности или дерзости» ( Фрейрейс : л. 3–3 об.) ³⁰ .

Спустя тридцать лет в «Дневнике Писателя» за 1876 г. Ф. М. Достоевский словно отвечает на опасения А. Б. Фрейрейса:

«Предсказывают, например, что цивилизация испортит народ: это будто бы такой ход дела, при котором, рядом с спасением и светом, вторгается столько ложного и фальшивого, столько тревоги и сквернейших привычек, что разве лишь в поколениях впереди, опять-таки, пожалуй, через двести лет, взрастут добрые семена, а детей наших и нас, может быть, ожидает что-нибудь ужасное. Так ли это по-вашему, господа? Назначено ли нашему народу непременно пройти еще новый фазис разврата и лжи, как прошли и мы его с прививкой цивилизации? <…> Я бы желал услышать на этот счет что-нибудь утешительнее. Я очень наклонен уверовать, что наш народ такая огромность, что в ней уничтожатся, сами собой, все новые мутные потоки, если только они откуда-нибудь выскочат и потекут» (Д30; т. 22: 45).

Периоды не только общения с народом, но жизни среди него были у Достоевского дважды — в Даровом и на каторге, но лишь в Даровом он увидел и узнал народ в его естественной среде и привычном состоянии, и эти впечатления детства, к которым писатель столь активно обращался в зрелый период своего творчества, усиленные каторжными «открытиями», стали источником его размышлений о судьбе народа.

А. Б. Фрейрейс с горечью отмечает характер внутрисемейных взаимоотношений, сложившихся в крестьянской среде:

«Домашній бытъ его богатъ такими картинами, отъ которыхъ не разъ всгрустнётся истинному филантропу. На жену свою глядитъ онъ обыкновенно не какъ на подругу, имѣющую одинаковыя правá съ нимъ на радости и скорби бытія, на любовь и уваженіе его; но больше какъ на существо, осуждённое быть слѣпымъ орудіемъ его произвола и не имѣющее никакаго голосу въ домашнемъ ареопагѣ. Здѣсь онъ уже деспотъ…»;

«Въ дѣтяхъ своихъ онъ больше видитъ одинъ неизбѣжный даръ брака — чѣмъ благословеніе его, и только взрослыя изъ нихъ — да и то мальчики — имѣютъ нѣкоторый интересъ для него, какъ помощники въ полевыхъ и домашнихъ трудахъ…» ( Фрейрейс : л. 3 об. — 4) .

Современные исследователи жизни русского народа, обращаясь к вопросу любви в крестьянских семьях, утверждают: «Не следует думать, что хозяйственные задачи определяли всё в семейных отношениях. Крестьяне знали глубокие супружеские и родительские чувства. Казалось бы, здесь и доказывать нечего, ведь достаточно хорошо известна лирика русского фольклора, отразившая богатейшую гамму сильных и тонких чувств. Однако об отношениях в крестьянской семье было сказано в литературе немало худого. Как правило, это были выхваченные поверхностным наблюдателем из общей спокойной и ясной картины мрачные случаи, на основе которых делались широковещательные выводы» [Громыко, Буганов: 326]. Однако те же народные песни, к которым апеллируют авторы, сохранили семейно-бытовые сюжеты, иллюстрирующие наблюдения А. Б. Фрейрейса, далекие от идеализации семейных отношений у крестьян. Это, например, песня «Я вечор млада / Во пиру была…», упоминаемая Ф. М. Достоевским в подготовительных материалах к «Дневнику Писателя» 1881 г. под названием «Верея ль вереюшка» ( Д30 ; т. 27: 45). Этнографическая коллекция Научного архива РГО по Тульской губернии подтверждает, что эту песню Ф. М. Достоевский мог слышать в Даровом³¹:

«Я вячóр маладá Ва пирý былá ( 2 ), Ва бясѣдушки, Я ня у бáтюшки, Я ня у мáтушки; Я былá маладá У милá друшкá ( 2 ), У сярдé шнава.

Я ня мёт пилá, — Я пилá младá Слáтку вóдачкю ( 2 ), Фсё вишнёвачкю;

Я ня рю ́ мачкяй, Ня стакáнчикам, Я пилá младá Ис палýвядра ( 2 ), Чаряс крáй пилá. И я пóлям шла — Ня валя ́ лася, И я лѣ ́ сам шла — Ня шатáлася;

Ка дварý пришлá — Пашатнýлася, За вярéюшку ухватúлася. Вяряя-ль, моя Вярéюшка!

Паддяржú мяня ́ , Бáбу пьянаю, Шéльму хмѣльнаю, — Ня увúдял-бы Свёкар-бáтюшка, Ня сказáл-бы свамý сыну Мамý мýжу.

• У мяня-ли муш — Гóрькяй пьяница;

Он винá ня пьёть, С вады пьян живёть, Нада мнóй младóй Он ламáицца.

• У мяня-ль младóй Дóма ýбрана:

Лóшки вы ́ мала, Вó щи вы ́ ляла, Парóх вы ́ мала — Ф гарóх выляла, Чáшу вы ́ мала — Ф кáшу выляла, Пол скряблá — Пирагú пяклá» ³² .

Лишь неизменное почтение к родителям и страх Божий перед ослушанием, усомниться в котором не дает автору слышанная им варварски-ци-ническая шутка («" Этимъ ножомъ хорошо-бы бачьку нá печь подсаживать" говоритъ онъ, увидя длинный или вострый ножикъ — и хохотъ общаго удовольствія награждаетъ его жалкое остроуміе…» — Фрейрейс : л. 4 об.), вселяет надежду на незыблемость нравственных устоев в народной среде. Наблюдения А. Б. Фрейрейса перекликаются как со страшными деревенскими впечатлениями Ф. М. Достоевского, о чем тот «проговаривается» в статье «Среда», когда вспоминает дело крестьянина Саяпина:

«Видали ли вы, как мужик сечет жену? Я видал. Он начинает веревкой или ремнем. Мужицкая жизнь лишена эстетических наслаждений — музыки, театров, журналов; естественно, надо чем-нибудь восполнить ее» (Д30; т. 21: 21), — так и с верой писателя в лучшие свойства народной души, выработанные вековыми традициями.

Заметки А. Б. Фрейрейса о религиозных обрядах крестьян Каширского уезда позволяют по-иному взглянуть на некоторые подробности, приведенные А. М. Достоевским в мемуарах о Даровом. Хорошо известна история пожара в только что приобретенном имении. Андрей Михайлович пишет, что произошел он по вине крестьянина Архипа Савельева, вздумавшего в Страстную пятницу «палить кабана у себя на дворе» ( Достоевский А. М. : 60). На фоне единодушного мнения корреспондентов РГО о религиозности крестьян и строгом соблюдении ими постов крепостной мужик господ Достоевских выглядит безбожником. Если бы не одно обстоятельство: пожар, по официальным документам, случился в Даровом 7 апреля 1832 г.³³, а это был Страстной четверг. Как пишет А. Б. Фрейрейс:

«Четвертокъ Страстной недѣли — есть преддверіе въ Свѣтлую . Тутъ, до солнечнаго восхода, бьютъ какое нибудь домашнее животное, нарочно къ тому времени подкормленное. Завернувъ пóрознь, въ тряпицы, частицу сáла отъ этаго животнаго, нѣсколько щепотокъ сóли и золы, въ тотъ день úзъ печи выметенной, — вѣшаютъ ихъ подъ крóвлю дома и берегутъ, какъ универсальное лѣкарство, если не отъ всѣхъ, то, покрайней-мѣрѣ отъ мно-гихъ болѣзней. Это сáло, эта соль и эта зола — зовутся у нихъ " Четверговымъ Саломъ , Четверговою Солью и Четверговою золою "» ( Фрейрейс : л. 6 об.).

Кабан, из-за которого и случился в Даровом пожар, скорее всего, был забит, а потом и опален Архипом ради «четвергового сала», следовательно, трагический инцидент стал результатом соблюдения традиционной в крестьянской среде обрядности в Страстную неделю, а не фактом святотатства.

А. Б. Фрейрейс замечает:

Автор очерков выражает надежду, что просвещение сделает свое благое дело. Однако он не может не посвятить несколько страниц описанию колоритных народных праздников и сопряженных с ними обрядов, где соединились христианский церковный календарь и народная мифология. Здесь и полные возвышенной поэзии приметы о плеснувшей в тишине воде на Крещение как знаке того, что в это мгновение Христос крестился в Иордане, это и вынесенные в поле печеные «лестницы» на Вознесение, по которым Христу легче восходить на небо34.

Отголоски дохристианского прошлого присутствуют и в отношении русского народа к православным святым:

«Нѣкоторымъ изъ Святыхъ крестьяне приписываютъ особенную честь, называя ихъ богами какихъ-либо домашнихъ животныхъ. О благоденствіи рогатаго скота , напримѣръ, мóлятъ Священно-мученика Власія (11 февраля);

благосостояніе лошади поручено Флору и Лавру ( Фролу и Лавёру — по ихнему)…» ( Фрейрейс : л. 8–8 об.).

Ф. М. Достоевский в «Дневнике Писателя» за 1876 г., обращаясь к теме народа, негодует по поводу отношения образованного сословия к крестьянству:

«Да народ и веры не знает, скажете вы, он и молитвы не умеет прочесть, он поклоняется доске ³⁵ и лепечет какой-то вздор про святую пятницу и про Фрола и Лавра. <…> Мы о вере народа и о православии его имеем всего десятка два либеральных и блудных анекдотов и услаждаемся глумительными рассказами о том, как поп исповедует старуху или как мужик молится пятнице» ( Д30 ; т. 22: 113).

День памяти святых Флора и Лавра, «Фрола и Лавёра — лошадников», православная церковь отмечает 31 августа (18 августа по старому стилю), так что, бывая летом в Даровом, юный Достоевский мог быть свидетелем не только праздничного богослужения, но и традиционных обрядов с лошадьми — главными кормильцами крестьянских семей. В Даровом Достоевский слышал и простонародный вариант имен святых — Фрол и Лавёр36, который упоминается А. Б. Фрейрейсом. «Вздор о святой пятнице» в этом ряду «христианского невежества» тоже не случаен. Еще один исследователь народной жизни — священник села Кончакова Зарайского уезда Ф. В. Селезнев — упоминает такие народные обычаи:

«Въ молитвахъ на сонъ и по утру крестьянки говорятъ: матушка пятница помилуй, матушка середа прости меня грѣшную. Подъ пятницу и на самый день коноплю и ленъ толкутъ и трепятъ, но никогда не прядутъ, чтобъ не запылить пятницу» ³⁷ .

Во многих материалах РГО из Каширского уезда корреспонденты отмечают строгое соблюдение крестьянами постов в среду и пятницу — особых дней в череде страстей Христовых. Избирательность Достоевского в примерах, таким образом, обоснована хорошим знанием обыденной духовной жизни деревни: здесь и поклонение святым покровителям лошадей, и «сердечное знание Христа».

Очерки А. Б. Фрейрейса, таким образом, не только наполняют картину деревенского детства писателя разнообразными и интересными подробностями, но еще раз подтверждают прозорливость многих наблюдений Ф. М. Достоевского над народным характером, и не только крестьянским, чему свидетельство — личность самого А. Б. Фрейрейса, немца по происхождению. В «Деле о внесении в родословную книгу дворян Тульской губернии полковника Фрейрейса» есть документы, проливающие свет на дальнейшую судьбу Александра Балтазаровича. Это его формулярный список, в котором последняя запись сообщает, что А. Б. Фрейрейс, будучи женат и имея троих детей, вступил в Камчатский егерский полк в возрасте 37 лет рядовым 23 июня 1855 г.38 Последний документ в этом деле содержит ответ на письмо отца, Б. А. Фрейрейса, который посылает сыну документы и деньги. Командующий Камчатским егерским полком сообщает,

«что состоявшей на службѣ <…> отставной Коллежскiй Регистраторъ Александръ Фрейрейсъ, во время штурма Англо-французкими войсками города Севостополя, 27 ^го Августа 1855 года убитъ » ³⁹ .

Известно, что Камчатский егерский полк, которым с 1850 г. командовал И. П. Голев, в Крымскую войну 1853–1856 гг. сражался на Малаховом кургане. Судя по всему, А. Б. Фрейрейс ушел на фронт добровольцем. 83-я Каширская дружина ополчения, в которую он мог вступить, была сформирована в уезде летом 1855 г., прикомандирована к Тобольскому пехотному полку и несла службу в Симферополе и Бахчисарае [Смолин: 342]. А. Б. Фрей-рейс же оказался на передовом крае обороны Севастополя.

По мнению Л. И. Сараскиной, Достоевского-патриота во многом формировали события Крымской войны. Его горячий поэтический отклик на них впоследствии вылился не только в литературные «воспоминания» романных героев, но и стал провозвестником цельного мировоззрения, раскрытого в «Дневнике Писателя» [Сараскина: 105]. Личность А. Б. Фрейрейса, явленная в корреспонденции для РГО и в поступке этого безвестного коллежского регистратора, может пополнить галерею «лучших людей»40, по Достоевскому, в ряду которых самый прославленный — немец по происхождению доктор Ф. П. Гааз. О нем в своей «статье» как о примере единичного добра говорит Ипполит в романе «Идиот», к личности «Гаса» как нравственному идеалу обращается Достоевский в подготовительных материалах к «Преступлению и Наказанию» и в неосуществленном замысле «Жития великого грешника». К тому же разряду может быть отнесен и «общий человек» доктор-немец Гинденбург из мартовского «Дневника Писателя» за 1877 г.41:

«Этот общий человек хоть и единичный случай, а соединил же над гробом своим весь город. Эти русские бабы и бедные еврейки целовали его ноги в гробу вместе, теснились около него вместе, плакали вместе. Пятьдесят восемь лет служения человечеству в этом городе, пятьдесят восемь лет неустанной любви соединили всех хоть раз над гробом его в общем восторге и в общих слезах. <…> вот эти-то "общие человеки" побеждают мир, соединяя его…» ( Д30 ; т. 25: 92).

Отголоски этих реальных докторов-немцев присутствуют в образе «божьего человека» доктора Герценштубе в романе «Братья Карамазовы»:

«Его все у нас в городе очень ценили и уважали. Был он врач добросовестный, человек прекрасный и благочестивый <…>. Он был добр и человеколюбив, лечил бедных больных и крестьян даром, сам ходил в их конуры и избы и оставлял деньги на лекарства…» ( Д30 ; т. 15: 103).

Парадоксальным образом глубинные проблемы современной России в романе «Подросток» прозревает немец Крафт, которому Достоевский передает собственную боль:

«Нынче безлесят Россию ⁴² , истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: "Разве ты до него доживешь?" С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…» ( Д30 ; т. 13: 54).

Еще в 1830-е гг. с обезлесиванием России в Воронежской губернии успешно боролся немец Б. А. Фрейрейс. Определенно, Россия не была для него постоялым двором. Словно про его сына, павшего на русском поле боя, Достоевский сказал в «Дневнике Писателя»:

«В сущности, эти идеалы, эти "лучшие люди" ясны и видны с первого взгляда: "лучший человек" по представлению народному — это тот, который не преклонился перед материальным соблазном, тот, который ищет неустанно работы на дело Божие, любит правду и, когда надо, встает служить ей, бросая дом и семью и жертвуя жизнию. <…> И если б только возможно было, чтоб мы все согласились и сошлись с народом в понимании: кого отселе считать человеком "лучшим", то с нынешнего лета, может быть, зачался бы новый период истории русской» ( Д30 ; т. 23: 161–162).

С нашей точки зрения, пример А. Б. Фрейрейса как нельзя лучше подтверждает предположение Ф. М. Достоевского о спасительном для нации согласии с народом образованной части общества в понимании идеала и «скрепляющей идеи».

Этнографические материалы РГО, присланные из Каширского уезда Тульской губернии, позволяют представить народную среду, в которой оказался Ф. М. Достоевский в детстве, уточнить отдельные сведения о событиях в Даровом, содержащиеся в «Воспоминаниях А. М. Достоевского», прокомментировать некоторые эпизоды в произведениях писателя. Наряду с бытовыми подробностями жизни крестьян в этнографических описаниях А. Е. Мещерского и А. Б. Фрейрейса представлен духовно-нравственный облик народа, сказавшийся в его традициях и обрядах, вере и суеверии, что во многом проясняет истоки «народных» воззрений Ф. М. Достоевского.