Ю. Ф. Самарин и Л. Н. Толстой в литературно-эстетическом контексте эпохи

Вопросы об исторических путях России, о сущности искусства, о назначении литературы, об общественном положении писателя, об отношении к традиции стали в 1840– 1850-е гг. предметом споров представителей различных литературных направлений.

Ю. Ф. Самарин в 1846 г. в статье о «Тарантасе» В. А. Соллогуба назвал это время «минутой горячего, всеобщего спора»¹. Л. Н. Толстой с некоторой долей иронии представил картину этого времени на первых страницах незавершенного романа «Декабристы»: «...время цивилизации, прогресса, вопросов , <...> когда появились журналы под самыми разнообразными знаменами, — журналы, развивающие европейские начала на европейской почве, но с русским миросозерцанием, и журналы, исключительно на русской почве, развивающие русские начала, однако с европейским миросозерцанием»². Ирония в данном случае не должна вводить в заблуждение. Севастопольский офицер, еще не снявший военной формы, попал, по точному замечанию Б. М. Эйхенбаума, «с одного фронта на другой»³.

С московским кружком славянофилов Толстой познакомился в мае 1856 г. Несмотря неприятие формы, в которую порой была облечена их полемика — «выходят на арену и сражаются»4, — славянофилы привлекали Толстого к себе своими личными, человеческими качествами: «Познакомился с Хомяковым. Остроумный человек»5; «Ю<рий> С<амарин> очень мне нравится. Холодный, гибкий и образованный ум»6; «Аксаков К<онстантин> мил и добр очень»7. Можно даже говорить об определенном влиянии славянофильского кружка на формирование творческих планов молодого писателя: «Начинаю любить эпически легендарный характер. Попробую из казачьей песни сделать стихотворение», — записал Толстой в дневнике 14 июня 1856 г.

Погрузившись в атмосферу полемики славянофилов с западниками, Толстой

Ю. Ф. Самарин

Л. Н. Толстой.

Фотография С. Л. Левицкого, 1856 г.

не примкнул ни к тому, ни к другому лагерю. «Умственными спекуляциями» он называл попытки облечь представления о жизни в форму теории, находя в любой теории ошибки и односторонность. Вместе с тем главные темы этих споров оставались неизменно предметом размышлений Толстого на протяжении всей его творческой жизни.

«Чем бы ни занимался Толстой, — писал В. Ф. Асмус, — что бы он ни изображал в своих романах, пьесах, рассказах, какие бы трактаты он ни писал, — во всех них он пытался уяснить себе один вопрос, который представлялся ему самым важным вопросом истории. Это вопрос о том, в каком направлении идет перестройка русской жизни» и «каким должно быть отношение к этому процессу его участников и свидетелей»8.

Самарин в статье о «Тарантасе», прежде чем начать рассматривать образы главных героев и «живые вопросы настоящей минуты, которые в различных видах стерегут нас на всех перепутьях»9, указал на необходимость совершить исторический экскурс и обратиться к реформе Петра I, которая «всколебала лишь верхние» слои русского общества и «оторвала их от низших»10. Итогом этого экскурса стал вывод — причины петровских преобразований коренятся в допетровской эпохе: «Благородные черты великих образов лучшего времени исказились и потемнели. <...> Боярство времен Алексея Михайловича испытало участь всякого сословия, уединяющегося в чувстве эгоизма и гордости: оно обессилело и выродилось». По мнению Самарина, слом русской жизни был неизбежен, ибо «высшее сословие вызвало реформу своим постепенным удалением от народа, употреблением во зло народных начал, наконец тем нравственным застоем, в который оно погрузилось»11.

Толстой, углубившись в изучение истории, много лет работал над романом из времени Петра I, но работа эта так и не была завершена. В 1872 г. он писал Н. Н. Страхову: «Обложился книгами о Петре I и его времени; читаю, отмечаю, порываюсь писать и не могу . Но что за эпоха для художника. На что ни взглянешь, все задача, загадка, разгадка которой только возможна поэзией. Весь узел русской жизни сидит тут»¹². В письме к А. А. Толстой в том же году Толстой заметил: «Вы говорите: время Петра не интересно, жестоко. Какое бы оно ни было, в нем начало всего. Распутывая моток, я невольно дошел до Петрова времени, — в нем конец»¹³.

В 1870 г. Толстой, давая оценку спору славянофилов и западников о роли петровских преобразований в жизни России, сделал запись: «Спор славянофилов и западников... Как во всяком споре, оба справедливы. Петр, т. е. время Петра, сделало великое, необходимое дело, но, открыв себе путь к орудиям европейской цивилизации, не нужно <было> брать цивилизацию, а только ее орудия, для развития своей цивилизации. Это и делает народ. Во времена Петра сила и истина были на стороне преобразователей, а защитники старины были пена, мираж, — так после Екатерины защитники русского — истина и сила, а западники — пена старого, бывшего движения»14.

Этот вывод Толстого вполне согласуется с рассуждением Самарина в статье «О мнениях „Современника“ исторических и литературных» (1847): «Мы разлучены с народом, но не потому, чтобы мы преднамеренно отделили свои интересы от его блага, но потому, что была минута в нашей истории, когда благо всей земли потребовало разлучения как всенародной жертвы. Оно было временным, неизбежным последствием петровской реформы; оно есть зло в настоящем, но в основе своей не было никогда преступлением»15. Возможно, в этой записи Толстого — отголосок продолжительных историко-философских бесед, которые он вел с Самариным.

Отношение к петровским преобразованиям, явившись краеугольным камнем в определении идеологических позиций представителей различных направлений, в равной мере повлияло и на формирование их литературно-эстетических воззрений.

Особенно острой была полемика сторонников так называемых пушкинского и гоголевского направлений. Неправомерно связав принцип «искусства для искусства» с именем Пушкина, а значение творчества Гоголя сведя к достоинствам «обличительной литературы», некоторые критики внесли путаницу в представления о пути развития русской литературы, противопоставив при этом имена двух великих писателей.

Самарин свое отношение к громко заявившей о себе в 1840-х гг. натуральной школе выразил в статье «О мнениях „Совре-менника“ исторических и литературных»: «...натуральная школа обязана происхождением своим Гоголю, с которым она имеет

Н. А. Некрасов. Фотография, 1861 г.

общего только содержание, у него заимствованное, и влиянию новейшей французской литературы. <...> Ее влияние безвредно, потому ничтожно. Не поддержанная ни одним сильным талантом, она должна исчезнуть так же скоро и случайно, как она возникла, как составлялись и исчезали на нашей памяти многие литературные круж-ки»16. В той же статье Самарин охарактеризовал состояние современной литературной жизни: «Изящная литература поступила на службу социальных школ. <...> Приняв это направление, изящная литература, разумеется, должна была сделаться одностороннею»17.

Самарин, по словам В. А. Кошелева, явился «самым „основательным“ противником натуральной школы»18, и трудно представить, чтобы эта тема не была затронута в его беседах с начинающим писателем Толстым.

Веяния эпохи, которые Самарин охарактеризовал в 1847 г., Толстой ощутил на себе, погрузившись в середине 1850-х гг. в новую для него литературную жизнь. В июле 1856 г. в письме Н. А. Некрасову Толстой выразил свое отношение к этим новым явлениям: «У нас не только в критике, но в литературе, даже просто в обществе, утвердилось мнение, что быть возмущенным, желчным, злым очень мило. А я нахожу, что очень скверно. Гоголя любят больше Пушкина. Критика Белинского верх совершенства, ваши стихи любимы из всех теперешних поэтов. А я нахожу, что скверно, потому что человек желчный, злой, не в нормальном положении. Человек любящий — напротив, и только в нормальном положении можно сделать добро и ясно видеть вещи»¹⁹.

И. С. Тургенев. Литография по рисунку начала 1850-х гг.

Через год, в октябре 1857 г., Толстой о том же писал В. П. Боткину. Горячность, с которой он излагал свою точку зрения, объясняется тем, что для молодого писателя это были вопросы не только литературной жизни, но прежде всего — его собственной жизни: «...новое направление литературы сделало то, что все наши старые знакомые и ваш покорный слуга сами не знают, что они такое, и имеют вид опле-ванных.<...> Салтыков даже объяснил мне, что для изящной литературы теперь прошло время (и не для России теперь, а вообще), что во всей Европе Гомера и Гете перечитывать не будут больше. Ведь все это смешно, а ошалеешь, как вдруг весь свет вас уверяет, что небо черное, когда вы его видите голубым, и невольно подумаешь, хорошо ли сам видишь».

Раздумья о современном состоянии литературы связаны были для Толстого в это время с самым важным для него вопросом: посвящать ли всего себя литературе. Далее в письме: «Слава Богу, я не послушал Тургенева, который доказывал мне, что литератор должен быть только литератор. Это было не в моей натуре. Нельзя из литературы сделать костыль, хлыстик, пожалуй, как говорил В. Скот (так в письме, — М. М.). Каково бы было мое положение, когда бы, как теперь, подшибли этот костыль. Наша

литература, т. е. поэзия, есть, если не противузаконное, то ненормальное явление <...> и поэтому построить на нем всю жизнь — противузаконно»20.

Боткин в ответном письме согласился с толстовской оценкой состояния современной литературы и призывал его, несмотря ни на что, не поддаваться сомнениям и не оставлять писательской работы: «Пусть Щедрины, Мельниковы и tutti quanti21 пишут свои обличительные рассказы: они нужны как пробуждение самосознания, которого в обществе еще не было <...>. Всякий политический момент народной жизни вызывает и в литературе явления ему соответствующие; но из них остаются только те, которые стоят выше этих моментов, — все остальное обращается в общественный навоз»22.

Какой же ответ на вызовы времени дал Самарин? «Может быть, не наступило еще для нас время спокойного художественного созерцания, — писал он, — но зато наступила пора зрелого размышления и строгого суда над собою»23. При этом автор художественного произведения, по словам Самарина, «должен стоять выше противоположности и борьбы, он должен понимать ее, следовательно, ему должно быть доступно примирение в высшем единстве»24.

Ответственность писателя и критика перед обществом огромна, поэтому никакие, даже самые искренние, убеждения не могут служить оправданием односторонности взгляда. Но и отстраненной позиции, уравновешивающей односторонность, также недостаточно. «Критика современных явлений общественных необходима и полезна, но она требует не одного только беспристрастия, но еще определенного и неизменного мерила, — утверждал Самарин. — Без единства мысли, без внутренней

Писатели — сотрудники журнала «Современник».

Слева направо стоят: Л. Н. Толстой и Д. В. Григорович.

Сидят: И. А. Гончаров, И. С. Тургенев, А. В. Дружинин и А. Н. Островский.

Фотография С. Л. Левицкого, 1856 г.

сосредоточенности всех сил душевных в одном основном убеждении, художник не создаст произведения стройного, мыслитель не возымеет действия на общество»25. Это неизменное мерило, то есть единство мысли и внутренняя сосредоточенность «не вредит художественности», и именно оно дает произведениям писателей, исповедующих эту истину, «то общественное значение, к которому призвано современное искусство»26.

О нарушении гармонии и исчезновении нужного равновесия в литературе, в результате чего красота становится второстепенной, писал также И. В. Киреевский. Для него, как и для Самарина, важнейшим эстетическим принципом была необходимость «смысл красоты и правды хранить в неразрывной связи», ибо «внутренняя цельность бытия необходима не только для истины разума, но и для полноты изящного наслаждения»27.

В 1856 г. Толстой, И. С. Тургенев, А. Н. Островский и Д. В. Григорович заключили с Н. А. Некрасовым так называемое обязательное соглашение, по которому они должны были, начиная с 1857 г., предоставлять для печатания в журнале

В. П. Боткин, И. С. Тургенев и А. В. Дружинин. Рисунок писателя Д. В. Григоровича, 1855 г.

«Современник» все написанные ими беллетристические произведения (романы, повести, комедии). Но уже осенью 1857 г. Толстой в письме к Боткину, говоря о своем неприятии нового направления литературы, упомянул: «Некрасов плачет о контракте нашем»28. В феврале 1858 г. Толстой решил выйти из этого соглашения и расстаться с журналом, направление которого сделалось ему чуждым: ведущими сотрудниками «Современника» стали Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов, возглавивший отдел критики.

У Толстого был план создания своего журнала совместно с Тургеневым, Фетом и Боткиным, в письме которому от 4 января 1858 г. он представил проект нового издания: «Что бы вы сказали в теперешнее время, когда политический грязный поток хочет решительно собрать в себя все и ежели не уничтожить, то загадить искусство, что бы вы сказали о людях, которые бы, веря в самостоятельность и вечность искусства, собрались бы и делом (т. е. самим искусством в слове) и словом (критикой) доказывали бы эту истину и спасали бы вечное независимое от случайного, одностороннего и захватывающего политического влияния?»29. Издание этого журнала не осуществилось, но художественные замыслы Толстого, уставшего, по его признанию, от толков, споров и речей, были связаны в этот период именно с тем направлением в литературе, которое он последовательно защищал. «Изящной литературе, положительно, нет места теперь для публики, — писал Толстой Боткину. — Но не думайте, чтобы это мешало мне любить ее теперь больше, чем когда-нибудь»30.

В связи с неосуществленным планом издания художественного журнала необходимо упомянуть и об историко-философском научном издании, о котором Толстой мечтал и планом которого поделился с М. П. Погодиным в 1868 г.: «Все то, что могло бы рассчитывать на неуспех в 19-ом и на хотя не успех — но на читателей в 20 — и дальнейших столетиях, имело бы место в этом издании»31. Искусству в этом издании тоже было бы отведено место, но только несовременному. Направление этого журнала лучше всего отражало придуманное Толстым говорящее название — Несовременник.

Итогом раздумий, полемики, сомнений, которыми отмечен был начальный период творческой жизни Толстого, явилась его программная речь на заседании Общества любителей российской словесности 4 февраля 1859 г. В ней Толстой, назвав себя «односторонним любителем изящной словесности», выделил три направления в современной литературе: «чистое искусство», связанное для него с именем Пушкина; «чуждые нам толки об искусстве для искусства», а также «политическую и в особенности изобличительную литературу». Свой собственный голос в современном литературном процессе Толстой присоединял к «заглушенным политическим шумом голосам Фета, Тургенева, Островского»32. Кроме того, в этой речи Толстой сформулировал определение истин-

Л. Н. Толстой.

Фотография, 1868 г.

ной народности литературы: «Литература народа есть полное, всестороннее сознание его, в котором одинаково должны отразиться как народная любовь к добру и правде, так и народное созерцание красоты в известную эпоху развития»33. Мысли, высказанные Толстым в этой речи, не были случайными, дежурными сентенциями, — это были выстраданные убеждения, ясно указывавшие на то, чьим единомышленником он являлся и к какой традиции примкнул при выборе творческих ориентиров.

Роль Самарина в процессе формирования взглядов молодого писателя представляется немаловажной. Прожив в Москве зиму 1857–1858 гг., Толстой часто виделся со славянофилами, участвовал в их беседах и спорах.

Позднее, в период работы над «Войной и миром», когда уже ушли из жизни братья Киреевские, Хомяков, Константин Аксаков, Толстой стремился сблизиться с Самариным. 10 января 1867 г. он написал Самарину исключительно важное письмо (оно сохранилось в архиве Толстого и на этом основании считается неотправленным): «Юрий Федорович! Не знаю, как и отчего это сделалось, но вы мне так близки в мире нравственно-умственном, как ни один человек. Я с вами мало сблизился, мало говорил, но почему-то мне кажется, что вы тот самый человек, к<отор>ого мне нужно (ежели я не ошибаюсь, то <и> я вам нужен), к<отор>ого мне недостает — человек самобытно умный, любящий многое, но более всего — правду, и ищущий ее. Я такой же человек. У меня есть мои пристрастия, привычки, мои тщеславия, сердечные связи, но до сих пор — мне скоро 40 — я все-таки больше всего люблю истину и не отчаялся найти ее и ищу и ищу ее <...> но мне одному и тяжело и страшно, и кажется, что я заблуждаюсь. И я ищу помощи, и почему-то невольно один вы всегда представляетесь мне. <...> Ежели я не ошибаюсь, и вы действительно тот человек, каким я воображаю вас, ищущий объяснения всей этой путанице, окружающей нас, и ежели я вам хоть в сотую долю так же интересен и нужен, как вы мне, то сблизимтесь, будем помогать друг другу, работать вместе и любить друг друга, ежели это будет возможно.

Ю. Ф. Самарин.

Гравюра И. П. Пожалостина с портрета И. Н. Крамского, 1878 г.

В 1870-х гг. Толстой, так же бывая

<...> Я буду очень счастлив, коли получу такое ваше письмо. Не знаю, как и отчего, но я много жду не для одних нас от нашего такого умственного сближения»34. Это большое по объему и исключительное по своей исповедальности письмо — лучшее свидетельство того, как важен был для Толстого диалог с Самариным. Письмо это дает возможность заглянуть во внутренний мир Толстого, понять, какое место он отводил в своем сердце Юрию Федоровичу, чего ждал от возможной совместной с ним работы.

Приезжая в Москву по делам издания романа, Толстой навещал Самарина. Так, в письме жене из Москвы 20 июня 1867 г. Толстой сообщал: «Из типографии поехал к Самарину и проговорил с ним часа три, и еще более полюбил его, и уверен в том же с его стороны»35. В конце того же письма Толстой упомянул, что ему «нужно прочесть несколько глав исторических Погодину, Соболевскому, Самарину, Щебальскому»36. На другой день Самарин приехал к Толстому, и «на этот раз их беседа продолжалась около двух часов»37.

наездами в Москве, но теперь уже в связи с печатанием «Анны Карениной», устраивал у своих знакомых чтения новых глав

романа, неизменно приглашая на них Самарина. О первом таком чтении Толстой писал Н. Н. Страхову 6 марта 1874 г.: «В Москве же я в первый раз прочел несколько глав дочери Тютчева38 и Ю. Самарину. Я выбрал их обоих, как людей очень холодных, умных и тонких, и мне показалось, что впечатления произвело мало; но я от этого не только не разлюбил, но еще с большим рвением принялся доделывать и переделывать. Я думаю, что будет хорошо, но не понравится и успеха не будет иметь, п<отому> ч<то> очень просто». Далее Толстой упоминает о важном обстоятельстве, доказывающем не только интерес Самарина к его новому роману, но и желание помочь, поучаствовать в работе: «Ю. Самарин взялся держать корректуру. Этому я очень рад, но я и сам буду держать»39.

Юрию Федоровичу не суждено было дочитать «Анну Каренину» до конца. Его кончина в 1876 г. прервала еще одну нить, связывавшую Толстого с 1850-ми гг., о которых на склоне лет он говорил: «Мое время»40. Сердечная теплота, пронизывающая письмо Толстого 1867 г., отличала и его воспоминания о Самарине. В 1906 г. яснополянский врач Д. П. Маковицкий записал слова Толстого: «Я особое имел чувство к Самарину, особенно приятное, дружеское влечение»41.

Долгий творческий путь Толстого-художника был отмечен резкими и порой необъяснимыми для современников перепадами. Так, в год вступления в Общество любителей российской словесности он принимает решение оставить литературу и становится школьным учителем, называет себя «отставным сочинителем» и «литератором потихонечку» и почти четыре года ничего не публикует. По окончании работы над «Войной и миром» Толстой вновь испытывает сомнения и недоверие к себе и ему кажется, что он уже никогда ничего не напишет. Такие состояния повторялись еще не раз. В 1883 г. Тургенев в предсмертном письме к Толстому выразил свою «последнюю искреннюю просьбу»: «Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ведь этот дар Вам оттуда же, откуда все другое»42.

А. А. Фет, хорошо знавший и понимавший Толстого, недаром сравнил его чуткость и впечатлительность с «большим тонким

Л. Н. Толстой.

Фотография Г. И. Дьяговченко, 1876 г.

стеклянным колоколом, звучащим при ма лейшем сотрясении»43. Порой эти сотрясения, вызванные веяниями времени, были болезненными и заставляли колокол умолкать. В такие периоды Толстому, по его признанию, одному было «тяжело и страшно» и он искал помощи и объяснения всей окружавшей его путанице у людей, похожих на него самого, — «самобытно умных», более всего любящих правду и ищущих ее. В письме к Страхову от 23 декабря 1874 г. Толстой назвал их «малым полком русских людей, которые позволяют себе думать своим умом»44. По словам секретаря и биографа Толстого Н. Н. Гусева, к числу этих людей принадлежал и Ю. Ф. Самарин45. Оценив его ум, «холодный, гибкий и образованный», уже при первой же встрече, Толстой и впоследствии, во весь период их общения, сверял по нему, как по безукоризненному камертону, верность звучания своего собственного голоса — и писательского, и человеческого.