К проблеме двойственности научной рефлексии в лингвистике, семиотике и феноменологии

Есть ряд наук, которые характеризуются принципиальной доступностью своего предмета, его обозримостью и, можно сказать, целостностью его для того, что можно было бы назвать естественным представлением. Так, знаковые системы в качестве предмета семиотики, язык как предмет теоретической лингвистики, сознание как предмет философии хотя и не легко поддаются определению, но все же входят в наше представление как некоторая целостность, предшествующая всякой научной концептуализации. Мы предварительно знаем, что представляет собой та или иная открытая для нашего исследования область или сфера знаков, мы знаем, что есть язык, раз можем участвовать в языковом общении, и точно так же понимаем, что такое сознание, хотя понимание это мы вряд ли сможем развернуть. Любая концептуализация сознания, знаковых систем и языка подразумевает определенную соотнесенность с таким естественным представлением, но способ этой соотнесенности варьируется в зависимости от задач, которые ставит перед собой исследователь. В философии языка дискуссия о том, на что же опирается лингвистика и логика, когда отсылает нас к естественной языковой интуиции, идет довольно давно и активно1; точкой отправления здесь, как правило, служат работы У.В. Куайна и Н. Хомского. Однако, на наш взгляд, эта проблема касается не только исследований языка, но в равной мере семиотики, а в философских исследованиях – феноменологии. Мы будем исходить из того, что 1) всякое отношение к естественному представлению является рефлексивным и 2) существует два базовых типа рефлексии, в которых про-блематизируется естественное представление – негативный и позитивный: первый мы назовем редукцией – в силу того, что в нем естественное представление подвергается критическому анализу и отдельные черты такого представления выносятся за скобки как несущественные для исследования; второй будет назван естественной рефлексией, в нем будет концептуализироваться некоторая базовая интуиция, которая лежит в основе естественного представления о языке, функционировании знака и о сознании. Мы полагаем, что оба эти типа рефлексии совершенно необходимы и являются взаи-модополнительными моментами в исследовании соответствующих предметов.

Редукция служит прежде всего средством объективирования. С помощью редукции мы избавляемся от действия тех сил, в соотношение которых мы вовлечены, будучи говорящими, сознающими или использующими знаковые системы. Так, мы способны абстрагироваться от содержания языкового сообщения, от его формы, от соотношения отправителя и получателя сообщения, наконец, от значения, превратив, например, последнее в функцию, как то по сути делает Ф. де Соссюр. Мы способны абстрагироваться от такого содержания сказок, которое является наиболее значимым как для слушателя, так и для рассказчика – и именно это делает Владимир Пропп, предлагая «изучать сказку по функциям действующих лиц» [5, с. 19]. Редукция выводит за скобки то, что отягощает объективирование и концептуализацию. Но одновременно она выводит за скобки именно то, что близко нам, поскольку мы являемся сознающими, использующими язык и знаковые системы. Она является, если воспользоваться терминологией Э. Гуссерля, средством конституирования нового объекта и в этом смысле рефлексия, которая ее инициирует, не может претен-

^∗ Статья написана при поддержке гранта Президента РФ для государственной поддержки молодых ученых – кандидатов наук МК – 2884.2009.6

Общество

Terra Humana

довать на прозрачность в качестве средства познания. Естественная же рефлексия вновь обращает нас к тем данностям, которые нам известны благодаря естественному представлению, она возвращает нас к тому, что было вынесено за скобки редукцией.

Тем не менее, естественное представление и в том, и в другом случае является первичным. Любая из обсуждаемых здесь форм рефлексии – редукция или естественная рефлексия – негативно или позитивно имеет дело с этим представлением, но вопрос состоит в том, что в таком представлении может быть точкой отправления. Чему мы обязаны этой предварительной определенностью для нас предметов исследования, о которых шла речь выше? Какой фактор естественного представления или, можно было бы здесь сказать, предпонимания, будет решающим? Разумеется, дело не в том, что для концептуализации того, что же есть предмет для той или иной науки, нам достаточно анализа нашего предпонимания (экспликацией предпонимания пользуется в своей фундаментальной онтологии, например, Мартин Хайдеггер). Здесь нужно определиться с тем, что для исследователя остается в естественном представлении под вопросом и что служит своеобразной опорой для анализа. И можно предположить, что опираемся мы не на какое-то наше врожденное представление, которое могло бы быть феноменологически раскрыто в своем составе (но от чего, вероятно, не было бы никакого проку), а на то обстоятельство, что мы вовлечены в процесс, составляющий предмет нашего исследования, что мы мыслим и общаемся в пределах систем, анализ которых должны совершить. Мы в состоянии действовать, мыслить, общаться в рамках подобных систем вполне произвольно, понимая одновременно то, что произвольно делают иные участники общения; более того, мы и сами вправе рассчитывать на их понимание. Наше предпонимание того, чем является сознание, язык, знаковые системы в целом, – не является предпонима-нием, основанным на каком-то отдельном от использования этих «ресурсов» представлении. Оно есть своего рода «внутреннее представление», которое служит опорой, но в некотором смысле и препятствием для анализа. Препятствие состоит как раз в том, что, на первый взгляд, стоит нам обратиться в непосредственной рефлексии над актами сознания к самому процессу мышления, общения на родном языке или к процессу обмена знаками, и нам откроются тайны их функционирования – та мечта, которая объединяла многих философов, получив одно из ярких выражений в феноменологии. Естественное представление о том, чем является сознание, язык и использование знаков вообще, с одной стороны, и возможность мышления обращаться само на себя, – с другой, в связке составляют основание того, что можно было бы назвать «трансцендентальной» иллюзией, согласно которой перед нашей непосредственной рефлексией над актами сознания способны открыться законы сознания, знаковых систем и языка. Однако, по крайней мере, науки о языке и о знаковых системах давно избавились от расчета на это счастливое об-стоятельство2. Предмет должен быть первоначально изъят из той многозначности, которой он обладает в естественном представлении, и лишь немногие его черты способны стать темой научного исследования.

Итак, задачу такого ограничения берет на себя редукция. Ярким примером редукции может служить вычленение языка как предмета лингвистики, проведенное Ф. де Соссюром, которому следовало в этом с известными отклонениями не одно поколение лингвистов. С другой стороны, если мы выбросим наше естественное представление о предмете, то наши рассуждения могут потерять всякую почву (в чем, к примеру, многие упрекали проект глоссематики Л. Ельмс-лева, заостряющего некоторые положения де Соссюра и подчас не вполне оправданно предписывающего лингвистике слишком масштабные цели3). Соответственно, естественная рефлексия, на которую мы хотели бы интуитивно положиться, создавая, допустим, новое представление о том, чем же по своей сути является язык, хотя и должна быть поначалу ограничена (чтобы мы, не путаясь в многочисленных характеристиках, открывающихся нам даже в беглом обзоре того, чем же для нас является язык, обрели для себя внятный предмет исследования), но она не может быть вовсе выведена из обихода. Возьмем следующие характеристики языка, которые достаточно поздно вошли в круг проблем, освещаемых лингвистикой: язык – это система знаков, которой мы способны научиться, не имея в арсенале никакой другой системы знаков, притом в краткое время и на весьма скудном материале; мы способны строить в рамках этой системы предложения, которых никогда прежде не слышали, и эти предложения будут соответствовать грамматике данного языка4; мы имеем естественную глубину памяти, выражаемую лингвистически в недопустимости повторяющихся конструкций с «гнездованием» и «самовставлением» [7, с. 16–18, 180– 183]. Все эти факторы, относятся несомнен- но к нашему естественному5 представлению о языке, но они не могут появиться для нас в качестве проблемы на первом шаге рефлексии, которая с необходимостью должна быть редукцией многозначности планов естественного представления о языке. Наряду с указанными факторами, эксплицитно интегрированными в сферу интересов лингвистики Н. Хомским, небезразличной оказывается и семантическая составляющая языка, но общей лингвистической теорией она абсорбируется крайне медленно, объединяя синтаксическое и семантическое измерения.

В данной статье мы ограничимся проблемой первоэлементов или единиц значения, относительно которой ни в лингвистике, ни в семиотике нет полного единодушия. С одной стороны, лингвистическая теория давно ушла от того, чтобы основной единицей языка признавать слово, отсылающее к определенному смыслу. Она берет во внимание те элементы речи, на которые в непосредственной (прямой) рефлексии мы никогда бы не обратили внимания, ибо наша непосредственная рефлексия над процессом означивания сохраняет семантическое измерение как языка, так и знаковых систем в качестве собственной внутренней определенности. Для лингвистики такими элементами могут, к примеру, служить фонемы. Фонема в качестве единицы значения, в качестве элементарного смыслоразличите-ля может появиться для нас лишь после редукции письма и заключения в скобки значимого слова. То есть в непосредственной рефлексии фонема не имеет для нас никакой реальности. Мы достигаем таких первоэлементов лишь на пути редукции естественного для нас измерения смысла слов и предложений. Тем не менее, сама редукция направляется здесь естественной рефлексией: если единицы, которые можно было бы назвать смыслоразличителями, были бы, к примеру, более мелкими, чем способно уловить ухо, если они могли бы быть зафиксированы только, допустим, при помощи спектрографического анализа, но не были бы уловимы в плохом «исполнении» просто на слух даже и не были бы артикулируемы с достаточной легкостью и определенностью «по первому требованию» субъекта при помощи речевого аппарата, короче, если они для субъекта недостаточно внятны на уровне отправления и принятия сообщения [3, с. 95–96], то потерялись бы сами феномены имеющей значение связной речи (помимо ее физиологических параметров). Поэтому можно смело говорить о том, что в основе любой теории, касающейся языка, знако- вых систем или сознания, основана ли она на редукции или в большей мере обязана существованием своим естественной рефлексии, всегда будет лежать концепция, в которой определено соотношение того, что в исследуемом феномене непосредственно сознаваемо, а что лишь «отслеживаемо» и «считываемо», но само по себе в своем ин- дивидуальном смысле до сознания не доведено и соотнесено с сознаваемым уже на другом уровне6. Ведь все исследуемое поле должно быть вполне сознаваемым – пусть на разных уровнях, пусть не в глубинных причинах своего устройства, но обязательно в актуальном своем функционировании.

Сознаваемое артикулируемо таким образом, что несознаваемые в нем моменты играют, тем не менее, существеннейшую роль в сцеплении того, что сознаваемо. Эти моменты должны быть непосредственно отслеживаемы или считываемы , пусть даже изолированного значения в качестве, к примеру, смысловых единиц языка для субъекта они и не имеют. То же самое можно сказать и о других знаковых системах. Так, изобретение хорошо темперированного клавира не имело бы никакого значения, если окраска тональности на уровне исполняемого произведения не считывалась бы слушателем, пусть даже слушатель не понимает ничего в нотной грамоте и не способен на слух определить тональность. Корпусность мазка в классической живописи не имела бы никакого значения, если бы зритель не улавливал увеличения его светосилы на уровне соотношения пространственных планов, выражаемого в противопоставлении корпусных мазков («выдвигающих» вперед на зрителя наиболее близкие освещенные части изображаемых предметов) и, например, лессировок, использовавшихся по преимуществу для подчеркивания объемности предметов в тени (хотя, конечно, это не единственная их функция).

Поэтому всякая теория в данных областях должна балансировать на уровне одновременно концепции отслеживаемости, считываемости сознанием моментов, не имеющих для него самостоятельного изолированного значения, и концепции собственно значения, непосредственно воспринимаемого сознанием. То есть всякая теория будет иметь дело с двойным порядком смысловых единиц, причем говорить о первых, если они никак не воздействуют на вторые (о фиксируемых сознанием моментах, которые никак не связаны со значением, воспринимаемым сознанием), не имеет никакого смысла.

То, что является смыслоразличителями, существенными для самого значения, невоз-

Общество

Terra Humana

можно анализировать в непосредственной связке с самим значением. Как сказал бы де Соссюр, смыслоразличители (фонемы) имеют прежде всего «меновую» стоимость или ценность. Их, используя терминологию Ч. Пирса, можно было бы назвать индексами, которые означают нечто, лишь будучи противопоставленными друг другу. Соответственно, для сознания важно лишь такое их противопоставление, которое играет роль в образовании значения. Но это значит, что во всяком исследовании системы подобных индексов, камнем преткновения является семантика более крупных смысловых единиц, каковыми могут быть понятия, слова, высказывания, предложения или даже тексты, поскольку лишь они обладают для сознания непосредственным значением, хотя и здесь значение будет ускользать от выраженности непосредственно в той или иной лексической или грамматической форме, как то показывает А.Ж. Греймас [1, с. 42–125], разбирая вопрос, что мы должны признать единицами структурной семантики.

То же самое действительно и относительно других знаковых систем. Так, ни один прием в живописи не обладает изолированным значением. Их можно рассматривать лишь в контексте их противопоставления. Такое противопоставление, кстати, может быть историческим : даже педалирование только одного из приемов – как то имеет место, например, в супрематизме – в этом случае будет иметь значение лишь постольку, поскольку оно противопоставлено нормативной для господствующей школы системе приемов, можно было бы сказать «нормативной поэтике», – в полном согласии с тем, что о «приеме» в литературе говорил В.Б. Шкловский. Но при этом речь всегда будет идти и о значении, даже если это значение нарочно вычеркнуто, – если у нас, к примеру, нет более ничего живописно изображаемого или выражаемого . Тогда речь неизбежно пойдет об этой вычеркнутости. Эта двойная отсылка, признанная поздним Якобсоном в его исследованиях по поэтике [6, с. 348–350], составляет основу всякого семиотического исследования, а на деле всякого исследования значения вообще.

Итак, ни в семиотике, ни в лингвистике мы не можем претендовать на непосредственный рефлексивный доступ к знаковым системам вообще и к языку в частности. В ходе исследования приходится не только приближаться к живому опыту использования языка, иных знаковых систем, или к живому опыту сознания, но равным образом и удаляться от такого опыта, объективируя для себя феномены и вычеркивая собствен- ную в них вовлеченность. Таким образом, речь идет о двух типах научной рефлексии: о методической редукции и о возвращении к очевидности естественного представления. Мы полагаем, что они с необходимостью объединяются в любой реконструкции языка, знаковых систем и сознания вообще. Феномен, как он дан в исследовании и теории, никогда не будет совпадать с тем феноменом, который мы имеем в нашем предпонима-нии, или, что то же, в нашем естественном представлении, равно как он не может обосновать последнее во всех его моментах. Скорее он должен обладать избирательной соотнесенностью, принцип которой в лучшем случае детально проанализирован самим исследователем7.

Теперь можно представить несколько тезисов, касающихся исследования значения в феноменологии, которая, на наш взгляд, не может дистанцироваться от дисциплин, параллельно занимающихся проблемой значения и делающих в этом направлении значительные успехи. Для того, чтобы исследовать значение и значимые феномены, необходимо не просто пытаться привести их к самодан-ности для сознания, необходимо привлечь (или создать) концепцию значимых единиц, которые хотя как таковые и не сознаются, но считываются и участвуют в конституировании значения, более того, они связаны с самим значением по определенным правилам.

Обращение к естественному представлению должно быть опосредовано концепцией интуиции, ибо само по себе естественное представление, будучи эксплицировано в своем смысловом составе, не дает нам никакого рабочего материала для исследования. Так, например, концепция «жизненного мира» в философии позднего Гуссерля далека от того, чтобы послужить содержательной опорой анализа сознания. Концепция интуиции, будь то языковая интуиция, позволяющая носителю языка строить новые грамматически правильные высказывания и безошибочно угадывать нарушения грамматики, или категориальная интуиция, которую Кант пытался представить в таинственном разделе «Схематизм чистых рассудочных понятий» своей первой «Критики», связывает несознаваемые моменты опыта с тем, что для сознания непосредственно значимо. При этом нужно учитывать, что естественное представление может привлекаться лишь с точки зрения своих отдельных аспектов, а не целиком. Эти аспекты с необходимостью должны быть не просто поправками (ограничениями со стороны) к базовой концепции, но их необходимо вписать в тело самого исследования. Так например, открытие преде- лов глубины памяти В. Ингве, само по себе служило лишь внешним ограничением для лингвистической теории, пока не нашло свое лингвистическое оправдание в концепции допустимых конструкций в «Аспектах теории синтаксиса» и других работах Н. Хомского.

И наконец, концепция интенционального переживания, которое для сознания всегда разрешается в некоторое значение, должна быть дополнена. Так, мы должны всегда иметь в виду слой считываемого и участвующего в конституировании значения материала, который в качестве значимого может быть постигнут только на пути методической редукции, отличной от феноменологической редукции в том, что феномен должен быть рассмотрен в себе и для себя, а не «с точки зрения функции» сознания, как то свойственно делать феноменологии. Этот слой отслеживаемого и считываемого, но скрытого в своем функционировании для самого сознания, не может быть представлен как таковой в непосредственной рефлексии над актами сознания. Более того – он является дополнительным по отношению к слою сознаваемого и не может быть признан слоем, к примеру, несознаваемых переживаний, непосредственно фундирующим слой сознаваемого. Значения конституируются на пересечении двух этих планов и только в рамках некоторой синтактики, а значит на уровне достаточно крупных смысловых блоков, которые феноменологии, на наш взгляд, еще только предстоит отыскать.