К вопросу о "(не)приличной" языковой форме в публичном информационном пространстве

Объектом данного исследования является понятие «(не)приличная языковая форма», которое укрепилось в практике лингвистических исследований в связи с процессами юридиза-ции текста. В данном случае под юридизацией мы понимаем ситуацию, когда продукт речевой деятельности становится объектом правового регулирования [Голев, 2000. С. 8]. Предметом исследования являются критерии лингвистической квалификации «(не)прилич-ной» языковой формы. Несмотря на практическую необходимость четкого определения (не)приличной языковой формы и довольно большое количество работ, где это понятие рассматривается в аспекте юридического оскорбления и агрессивной коммуникации, однозначного решения о критериях определения «(не)приличности» той или иной языковой единицы нет. Целью настоящего исследования является обоснование дополнительного критерия квалификации языковой формы с точки зрения «(не)приличности». Предлагаемый новый критерий основывается на анализе прагматических условий функционирования лексических единиц в речевой практике говорящего коллектива, что предполагает привлечение широкого корпуса текстов и, таким образом, позволяет повысить объективность лингвистических выводов [Баранов, 2009. С. 475–477]. В ходе исследования привлекались данные толковых словарей, использовались эвристический метод (сбор и регистрация языковых фактов), инструментальный метод (поиск и оценка языковых фактов с помощью корпусных технологий), методы семантического и контекстуального анализа.

Постановка проблемы

Отсутствие четких критериев при квалификации языковой формы с точки зрения ее «(не)приличности» обусловлено объективными и субъективными факторами. Объективным является тот факт, что содержащим аксиологический компонент понятиям в принципе не могут быть даны непротиворечивые и нетавтологичные дефиниции, поскольку категория ценности антропогенна и, как следствие, принципиально субъективна. Если бы все носители лингвокультуры интуитивно и безальтернативно понимали, что такое «неприличный», «циничный», «аморальный», «безнравственный», «противоречащий нормам» и т. п., как все интуитивно понимают, что такое время или число, то необходимости назначения лингвистической экспертизы по проблеме «(не)приличности» просто бы не возникало. К объективным факторам можно отнести также тенденцию к свободе выражения мысли и демократизации языка в сфере массовой коммуникации, широкое распространение онлайн-общения в виртуальном пространстве, что вызывает привыкание к специфическим формам разговорной речи, в частности к жестким инвективам, использующимся в условиях устного неформального общения. Именно с общим раскрепощением российской социальной жизни, по мнению В. М. Мокиенко [1994], связана легализация сквернословия в художественной литературе и средствах массовой информации.

Субъективным фактором мы считаем в целом терпимое отношение российского социума к грубому выражению оценки и сквернословию. В среде лингвистов, например, табуированная лексика рассматривается как интересный объект изучения, обладающий аксиологической значимостью: «В основе эксперимента лежит моя гипотеза о том, что с помощью матерных слов сложнее лгать. Это такой своеобразный правдивый код. Данное допущение основано на эмоциональной природе мата – в основе значения матерного слова лежит эмоция, а на языке эмоций сложнее сказать неправду» 1. Д. Н. Голев справедливо обращает внимание на процессы детабуизации даже нецензурного (матерного) слова, которые идут в направлении «от намека на него через купюру, к намеку первой буквой, далее к первой и последней, к полному написанию латиницей и, наконец, к матерщине прямым текстом буквами родного языка» [2000. С. 18].

Особенно сложно однозначно определить сущность понятия «(не)приличная форма», если речь идет о массовой коммуникации, ядро которой составляет дискурс СМИ. Характерной чертой современной медиасреды является активизация идеологической оппозиции «свой – чужой» и, как следствие, такая политизация мнений, суждений, оценок, «когда становятся востребованными прямые идеологические оценки, словесные ярлыки; активизируются технологии манипуляционного воздействия» [Высоцкая, Петрова, 2018. С. 43]. Жесткое, на грани допустимого, выражение негативной оценки используется в целях самопрезентации автора и привлечения внимания потенциальных потребителей к информационному материалу.

Рассматриваемая нами проблема требует обращения к категории адресата медиатекста, поскольку его автор ориентируется на потенциального читателя не только с точки зрения информационного содержания своих материалов, но и с точки зрения языкового выражения этой информации, которое «должно соответствовать языковой компетенции адресата» [Ми-кулина, 2010. С. 228]. В научной литературе «массовая аудитория» как адресат СМИ наделяется признаками анонимности, рассредоточенности во времени и пространстве, неопределенности, разнородности, так что, в сущности, эту аудиторию объединяет только знание языка и способность более или менее успешно воспринять содержание текста [Соловьева, Медведева, 2012. С. 108]. В то же время исследователи медиадискурса отмечают нацеленность СМИ и отдельных авторов на «своего» читателя (о типологии адресата медиатекста см.: [Каминская, 2008. С. 318]): на его интересы, пристрастия и, что для нас особенно важно, на его языковой вкус, который во многом определяет стиль и пафос медиатекста [Каминская, 2016].

Ориентация на определенный тип читателя делает весьма относительной оценку языковой формы в аспекте «(не)приличности»: «Что грубее, а что менее грубо, в большей степени зависит от адресата: для него, например, мат может оказаться не так груб, как издевательское оскорбление без единого грубого слова, вроде “Иди отсюда!”» [Жельвис, 2012. С. 44]. С этим нельзя не согласиться. Думается, в 2014 г. многие могли почувствовать оскорбление в изде-вательски-насмешливом и абсолютно приличном по форме обращении-цитате П. А. Порошенко, бывшего тогда президентом Украины: «Прощай, немытая Россия!». И наоборот, лингвистическая экспертиза признала неоскорбительным, т. е. соответствующим понятию «приличная форма», слово б…ь , употребленное интервьюируемым в адрес конкретной женщины, мотивируя это тем, что для круга читателей «Экспресс-газеты», в которой интервью было напечатано, данное слово «не бранное, а свое, “житейское”, находящееся на самой грани просторечной лексики» [Баранов, 2009. С. 551]. Все сказанное обусловливает актуальность поисков объективных критериев определения «(не)приличной» языковой формы, тем более что это понятие лежит в основе юридического понятия «оскорбление».

Результаты исследования

Статья 5.61 КоАП РФ определяет оскорбление как «унижение чести и достоинства другого лица, выраженное в неприличной форме». Комментарий к ст. 5.61 КоАП РФ выделяет три параметра «неприличной» формы: 1) цинизм; 2) противоречие установленным правилам по- ведения; 3) противоречие требованиям общечеловеческой морали 2. Заметим, что такие лексические единицы, как цинизм, правила поведения, общечеловеческая мораль и подобные, характеризуются нечетким интенсионалом, поэтому ни один из трех параметров не является самоочевидным и нуждается в дополнительных процедурах истолкования. Вместе взятые или каждый по отдельности, эти параметры не могут выступать в качестве практического критерия определения «(не)приличной» формы.

Проблему установления «(не)приличной» формы усугубляет и тот факт, что лингвистика не выработала единого понимания и однозначного определения неприличной лексики. В качестве ориентира, например, предлагается следующее определение: «Непристойная лексика, неприличная лексика, обсценная лексика – слова, которые в момент их опубликования считаются неприличными, недостойными того, чтобы быть напечатанными, хотя, возможно, и могущими быть произнесенными в определенной ситуации» ³. Данное определение содержит тавтологию и фактически отождествляет неприличную (непристойную, обсценную) лексику с непечатной, табуированной. Прежде всего это матерные слова, а также бранная лексика, отражающая сферу «телесного низа» [Мокиенко, 1994]. Помимо названных, в число оскорбительной, или инвективной, лексики включаются собственно оценочные номинации лиц типа подлец , негодяй , номинации лиц по виду общественно порицаемой деятельности ( вор , жулик , проститутка ), зоосемантические метафоры ( скотина , козел ), экспрессивные номинации осуждаемых действий ( надраться , скурвиться , хапнуть ) и некоторые другие [Иванов, 2003]. Многие слова из этого списка являются вполне печатными, особенно если речь идет о современных СМИ. Они могут быть маркерами агрессивного речевого поведения журналиста, но отнюдь не обязательно – неприличной языковой формы. С этой точки зрения совершенно справедливо ставится вопрос, является ли свойство приличия или неприличия лингвистической категорией и «является ли форма высказывания статичной, независимой величиной или же определяется с учетом параметров коммуникативной ситуации» [Саже-нин, 2016. С. 336].

Специалисты в области права в качестве достаточного основания для вывода о наличии неприличной формы рассматривают только обсценную лексику и считают главной задачей лингвистической экспертизы установление того, «относится ли слово или выражение, адресованное потерпевшему, к разряду обсценной лексики» [Сидорова, 2017. С. 31]. Очевидно, что при таком подходе грубая, бранная, но необсценная (печатная) лексика не будет приниматься во внимание и, по замечанию И. И. Саженина, высказывания типа жирная мразь , жидовская морда могут относиться к разряду «приличной формы» [2016. С. 336].

Обыденное языковое сознание, напротив, склонно к расширительному пониманию речевого неприличия, что влечет за собой опасность смешения бытового и юридического понятия «оскорбление»: «Такое расширительное понимание неприличной лексики не является научным и для лингвистической экспертизы неприемлемо, поскольку полностью размывает данный пласт лексики и ставит экспертизу в зависимость от субъективной точки зрения отдельного ученого, эксперта или потерпевшего, от его личных языковых симпатий и антипатий в отношении отдельных единиц языка» [Стернин и др., 2013. С. 21].

Отсутствие однозначных критериев «(не)приличности» порождает лингвистический и юридический субъективизм. Например, с одной стороны, признается неприличным, а значит, юридически оскорбительным, слово подонок: «…Заключение эксперта показало, что высказывание “подонок” в исследуемом контексте является оскорбительным и бранным, противоречит нравственным нормам поведения, содержит негативную, унизительную оценку личности, умаляющую честь и достоинство, выраженную в неприличной форме» 4. С другой стороны, прокуратора, руководствуясь результатами лингвистической экспертизы, отказывает в иске по факту употребления обсценного слова б…ь [Баранов, 2009. С. 551].

В настоящее время понятие неприличной формы складывается в результате научной конвенции, опирающейся на авторитет словарей, данные опросов и лингвистических экспериментов [Бринев, 2009. С. 17–18]. На практике основным критерием неприличной формы служат словарные пометы груб. , вульг. , бран. , презр. и т. п., которые могут считаться маркером нарушения правил вежливого поведения в социуме. Однако подобные пометы несут на себе печать субъективности составителей, в силу чего могут не совпадать в разных словарях. Кроме того, данных помет недостаточно, для того чтобы считать соответствующие языковые формы юридически неприличными в условиях неофициального общения.

При отсутствии кодифицированного списка юридически оскорбительных слов и выражений, помимо привлечения словарных данных, требуется верифицируемый анализ прагматических аспектов функционирования спорных языковых единиц в речи носителей языка. Необходимым инструментом такого анализа служит репрезентативный корпус текстов, в частности база данных НКРЯ [Баранов, 2009. С. 475]. Корпусные технологии позволяют в целях объективной оценки языковой формы использовать критерий общественной практики, опирающейся на негласно принятые установки морального сознания. Данный критерий мы предлагаем назвать «респектабельной прецедентностью». Согласно ему, наличие у языковых средств признаков, которые по умолчанию или при определенной интерпретации могут квалифицироваться как нарушение установленных правил поведения, определяется отсутствием данных языковых средств не только в нормативных словарях современного русского языка, но и в авторской речи художественных текстов, в публицистическом дискурсе респектабельных изданий, в публичной коммуникации авторитетных носителей литературного русского языка – видных представителей науки и культуры, публицистов, журналистов, специалистов по связям с общественностью и т. п. Иначе говоря, аргументацией результатов анализа и одновременно их верификацией будет установление наличия или отсутствия спорных языковых фактов в респектабельной публичной коммуникации.

Критерий «респектабельной прецедентности» был опробован нами в процессе составления встречного экспертного заключения по конкретному юридическому делу. Лингвистическая экспертиза усмотрела неприличную форму выражения в критических высказываниях журналиста N, опубликованных в его постах. Объектом оценки стало руководство одного из предприятий, которое, по мнению N, ущемляет интересы рабочего коллектива. Рассмотрим ряд примеров, фигурирующих в экспертизе:

• (1)    [О действиях руководителя предприятия. – С. П ., Н. П .] …сознательно выбранная тактика «джунглей». В которых он, возможно, мнит себя Шерханом ⁵. Под началом Шер-хана действительно есть шакалья свора прилипал…

• (2)    Так примерно разные мелкие « фюреры », а на самом деле банальные вертухаи представляют членов нашего профсоюза.

• (3)    Клеветников против наших ребят выставляли, позорники .

• (4)    И соучастие в этой бесовщине – удел предателей собственного народа, то есть выродков .

Все выделенные слова являются инвективными номинациями человека: собственно оценочными словами (позорники, выродки), словами, содержащими негативную оценку деятельности или стиля поведения (фюреры, вертухаи, Шерхан, шакалья свора), номинации Шерхан и шакалья свора относятся к разряду негативных зоометафор. С этой точки зрения все выде- ленные слова можно отнести к неприличной лексике, если, например, опираться на приведенную выше классификацию Л. Ю. Иванова.

Поддерживают выводы экспертов и данные словарей. В (1) предполагаемая оскорбительность слова свора со значением «люди, занимающиеся предосудительной деятельностью; шайка, банда, сброд» обусловлена не только связью с порицаемым видом деятельности, но и пометой презр. (МАС. Т. 3. С. 59).

В (2) употреблено слово фюрер , которое может вызывать прямую ассоциацию референта с фашистской идеологией и Гитлером. Это слово отсутствует в МАС (что может свидетельствовать о его нежелательности в советском дискурсе), но отмечено в ТСРЯ со значением «в фашистских организациях вождь» (ТСРЯ. С. 1059). Предполагаемая оскорбительность слова вертухаи обусловлена его словарным значением («надзиратели в местах лишения свободы»), контекстным смыслом («надзиратели над бесправными, как лагерные заключенные, рабочими»), жаргонным происхождением и сопутствующими негативными коннотациями: угнетение свободы со стороны власти традиционно осуждается русским менталитетом.

В (3) инвективой является слово позорник , отсутствующее в нормативных толковых словарях современного русского языка, но представленное в словаре ненормативной лексики под редакцией Д. И. Квеселевича: позорник – «человек, не оправдавший доверия» (ТС. С. 633) и в «Словаре воровского жаргона»: позорник – «ненадежный человек» (СВЖ). Таким образом, слово позорник можно рассматривать как жаргонизм с негативной оценочной семантикой, оскорбительность которого обусловлена, помимо оценочного значения, возможной ассоциацией с криминальной средой.

Наконец, в (4) оценочная номинация выродки . В толковых словарях стилистическая оценка этого слова разнится. Так, в МАС оценочное значение «человек, который выделяется в своей семье или своей среде крайне отрицательными качествами» снабжено пометами разг., презр. (МАС. Т. 1. С. 277). Однако в ТСРЯ это же значение представлено только с пометой разг . Несмотря на это, ясно, что слово выродок используется для выражения резко отрицательной оценки моральных качеств человека и способствует созданию агрессивной окраски высказывания.

Однако только на основании лексического значения и словарных помет утверждать юридическую неприличность рассматриваемых лексических единиц нельзя. Попробуем привлечь к рассуждению критерий «респектабельной прецедентности».

• (1) . Слово свора само по себе и в выражении шакалья свора встречается в авторской речи как советских классиков, так и современных писателей: С Таранькой, конечно, толковать не стали, отмахнулись, тут вся бычковская свора высыпала из подъезда – у них так шло по сценарию, – завертелась драка… (Ю. Трифонов. Дом на набережной (1976); НКРЯ); Шакалья свора , одуревшая от собственной борзости и безнаказанности (А. Моторов. Преступление доктора Паровозова (2013); НКРЯ). Подчеркнем, что в «паспорте текста» координаторы проекта НКРЯ среди «лингвистически существенной информации» отмечают нейтральный стиль романов Ю. Трифонова и А. Моторова. Более того, слово свора зафиксировано с пометами перен. , презр. в словаре газетно-публицистической лексики (Солганик, 2008. С. 589). Таким образом, нельзя утверждать, что употребление выражения шакалья свора в публичной, но неформальной коммуникации (посты) противоречит правилам русской лингвокуль-туры. Инвективные зоометафоры Шерхан , шакалья свора основаны в анализируемых текстах на образах отрицательных персонажей рассказов Р. Киплинга о Маугли и одноименного советского мультфильма. И то, и другое относится к области искусства для детей, поэтому данные образы, будучи использованными в публицистике, не могут считаться оскорбительными в юридическом смысле, т. е. с точки зрения неприличной формы.

• (2) . Номинация ( мелкие ) «фюреры» , заключенная автором в кавычки, вряд ли вызовет ассоциацию с идеологией фашизма, поскольку речь идет о начальственном произволе, а не о беспрецедентной жестокости, идеях расового превосходства и т. п. Для носителя русского языка в тексте N с гораздо большей вероятностью актуализируется другой смысл слова фю-

  рер – «человек, пытающийся установить для себя неограниченные властные полномочия и пользующийся ими в корыстных целях». Употребления слова фюрер для обозначения такого типа людей есть в газетном подкорпусе НКРЯ, причем в нейтральных по стилю контекстах: Увы, человек по своей природе - существо, нуждающееся в поводыре, и в определенные времена эта тяга к сильному лидеру (вождю, фюреру ) обостряется (Записал А. Мозжухин. «Ущербное и закомплексованное существо» // lenta.ru, 2017.12.26; НКРЯ). Номинация вертухаи в прямом и оценочно-переносном значении широко представлена в нейтральных (по аттестации координаторов Корпуса) художественных и публицистических текстах: На ней и вертухаи, и нарядчики счет головам ведут (А. Солженицын. Один день Ивана Денисовича, НКРЯ); ... в каждом бараке - своя элита и свои изгои, дельцы и бойцы, шоумены и клакеры, пахари и вертухаи (В. Лапенков. Arsrossica: литературная Россия и фабула глобализации // «Звезда», 2003; НКРЯ); У нас нет общества, есть быдло, молчаливое и покорное, и номенклатурные вертухаи (Ю. Нагибин. Бунташный остров; НКРЯ); Изучение стихотворной речи на языке идеологических вертухаев (на зарплате и добровольных) называлось формализмом (В. Баевский и др. Штрихи к портрету // «Знамя», 2012; НКРЯ). Таким образом, нет оснований квалифицировать слово вертухай как неприличную форму для выражения требуемого смысла.

• (3) . Номинация позорники в публикации журналиста N употребляется не в жаргонном значении «ненадежные люди», а выражает привычный для обычного носителя русского языка смысл, который в Викисловаре ⁶ маркируется пометой разг. и толкуется как «тот, кто совершил неблаговидный поступок, вызывающий осуждение, презрение». Таким образом, слово позорник в публикации журналиста N и в словарях ненормативной лексики фактически являются омонимами. Добавим, что слово позорник зафиксировано (несомненно, не как жаргонизм) в орфографических и орфоэпических нормативных словарях (Академос; ПОС; БОС), что свидетельствует о его востребованности и об отсутствии у него такого смысла и экспрессии, которые табуируют это слово в публичной коммуникации. Слово позорник допускает добродушно-шутливое употребление. Данное обстоятельство предполагает, скорее, не грубобранную, а разговорно-презрительную экспрессию слова: Он закурил, посмотрел на поле, на лице его все то же снисходительное выражение: чего, мол, возятся, штуку закатить не могут. - Позорники! - кричит он громко и добродушно (В. Амлинский. Мальчишки без девчонок // Юность, 1971; НКРЯ). Факт употребления слова позорник в цензурно бдительной центральной советской печати, в журнале, ориентированном на молодежную аудиторию, свидетельствует об отсутствии у данного слова признаков противоречия «установленным правилам поведения» или по меньшей мере о невозможности категоричного утверждения их наличия.

• (4) . Номинация выродки в публикации журналиста N имеет игровой характер, обыгрывающий общую этимологию данного слова и слова из его непосредственного контекстуального окружения – народ : « …Удел предателей собственного народа , то есть выродков ». В результате слово выродки выражает особый смысл, который можно сформулировать как «недостойные представители своего народа, предавшие его интересы и тем самым потерявшие право принадлежать к нему». Сема «потеря принадлежности» сближает этот смысл с устаревшим, неоценочным значением слова выродок - «о том, кто не похож по своим физическим, душевным и т. д. качествам на других членов семьи или какой-либо категории лиц, к которой он принадлежит» (МАС. Т. 1. С. 277). Ср. аналогичный стилистический прием буквальной интерпретации этимологии слова в публицистическом тексте, опубликованном в журнале «Жизнь национальностей»: В патриархальной России своими родовыми корнями пренебрегали только поганые выродки - всякие политические авантюристы, бездушные людишки… («Жизнь национальностей», 2004.06.16; НКРЯ). Таким образом, прецедент респек-

• табельного употребления этой оценочной номинации в аналогичном значении свидетельствует о допустимости использования слова выродок / выродки в публицистическом дискурсе.

Заключение

Проведенное исследование позволяет сделать вывод, что лингвистический анализ, в результате которого языковая форма квалифицируется как приличная или неприличная, с необходимостью должен включать эмпирические данные. Критерий «респектабельной прецедентности» опирается на языковую аксиологию общества, т. е. на моральное сознание носителей языка, рассматриваемых как надындивидуальный субъект. В силу этого указанный критерий смещает квалификацию языковой формы от элитарной авторитарности лингвистов к демократичной конвенциональности социума, позволяя избежать произвольного ужесточения или, наоборот, либерализации оценки языкового факта. Наличие «респектабельного прецедента» значительно повышает объективность оценки степени «приличия» спорной языковой формы, а электронная база данных НКРЯ дает возможность использовать для этого репрезентативный фактический материал. Разумеется, на практике (и это демонстрирует представленный здесь анализ спорных лексических единиц) критерий «респектабельной прецедентности» должен применяться с учетом всех прагматических факторов и контекстных условий функционирования спорной единицы.

Иллюстративный материал НКРЯ является не мнением, а фактом. Однако данный «факт» лишен непреложности того, что в научном и в обыденном смысле признается фактом. Опровержение материала НКРЯ («факта») может включать два момента: 1) убедительная демонстрация того, что спорный языковой факт и «респектабельный прецедент» употреблены в принципиально разных коммуникативных условиях; 2) доказательство того, что «респектабельный прецедент» не является таковым, поскольку его автор по каким-то причинам отступил от принятых в публичной коммуникации правил общения.

Наличие респектабельного прецедента является важным прагматическим показателем того, что авторитетные субъекты (лица, издательские редакции) оценивают ту или иную языковую единицу как допустимую в текстах, адресованных массовому читателю. Вместе с тем отсутствие прецедентного употребления в НКРЯ не означает автоматического признания неприличности спорного языкового факта по двум причинам: 1) возможности языка в продуцировании новых оценочных смыслов безграничны; 2) мощности любого, даже самого полного, Корпуса ограничены.

Критерий «респектабельного прецедента» ставит перед исследователями вопрос об оценке респектабельности того или иного источника. Полагаем, что в аспекте поставленной задачи респектабельным дискурсом можно считать авторскую речь художественной литературы (без маркировки по возрастному ограничению), тексты авторитетных газет и так называемых толстых журналов, сохраняющих традицию самоцензуры авторов и издателей: «Коллективы литературных журналов, их постоянные авторы и клуб читателей вокруг них – это компетентные экспертные советы, формирующие и общественный вкус, и литературные моды» 7. Однако окончательное решение этого вопроса требует специальных исследований и выходит за рамки данной работы.