К вопросу о традициях Е.А. Баратынского у Н.С. Гумилёва

Расцвет русской поэзии в начале XX в. оказался связан с интересом деятелей новой культурной эпохи к классической традиции. Среди поэтов, привлекших их особое внимание, видим Е.А. Баратынского, чье творчество долгое время было почти забыто. Первыми о поэте XIX в. заговорили символисты, высоко оценившие его стихи и признавшие его философскую лирику близкой их собственному миропониманию. Символизм, как писал М.О. Гофман, вел «свою генеалогию от Пушкина через Боратынского и Тютчева…» [5, с. 339]. Н. Гумилёв полагал, что акмеизм наследовал символизму, а одним из доказательств его правоты является то, что действительно сближало два течения: и символисты, и акмеисты обратились к традициям поэзии золотого века.

По мнению О. Лекманова, «восприятие русского золотого века сквозь призму поэтики модернизма (главным образом – символизма) вообще было свойственно акмеистам» [12, с. 17]. Однако, как свидетельствует художественное творчество акмеистов, это опосредование не исключало, но предполагало обращение также и к первоисточникам. Творческое наследие Е. Баратынского оказалось востребовано акмеистами, ощущавшими себя наследниками всего лучшего, что дала отечественная и мировая литература, особенно в области поэзии. Влияние творчества Баратынского на акмеистов отмечалось уже современни- ками нового течения в поэзии. Так, Б.М. Эйхенбаум писал: «…в поэзии Баратынского я чувствую источник некоторых стилистических и синтаксических приемов Ахматовой» [14, с. 432]. О. Мандельштам в статье «О собеседнике» ставил проблему читателя как равноправного «собеседника» поэта, отметив, что эта тема была важна и для Баратынского, размышлявшего над ней в стихах «Мой дар убог и голос мой негромок…» [13, с. 184]. В «Письмах о русской поэзии» Н. Гумилёв назвал Е. Баратынского среди «поэтов мастеров». К ним были отнесены также А. Пушкин и Ф. Тютчев, у которых «только и надо учиться» [7, с. 72]. Отдавая должное поэтам XIX в., Н. Гумилёв вновь упоминал Е. Баратынского в статье «Вожди новой школы». Он писал: «Русская поэзия имела прекрасное прошлое. Такие поэты, как Пушкин, Баратынский, Тютчев, Лермонтов, Некрасов, позволили ей стать в уровень с поэзией других европейских народов» [6, с. 225].

Несомненно, интерес акмеистов к Баратынскому не был случайным. Во-первых, он был обусловлен, как отмечалось выше, связью акмеизма с символизмом, представители которого также считали себя наследниками достижений культуры минувшего века. А во-вторых, у акмеистов были и собственные основания привлекать образы и мотивы Баратынского, тем более что их поэзия, впрочем, как и символистская, состояла в родстве с эстетикой и поэтикой раннего и зрелого русского романтизма. Влияние Баратынского на Гумилёва, а также на поэтов созданной им школы было значительным. Важно, что их связи осуществлялись в контекстах современной Баратынскому и Гумилёву русской поэзии, которые близки эстетическими принципами их авторов.

Двух поэтов сближают как личностные предпочтения, так и обстоятельства жизни, особенности которых выразились в многочисленных вариантах образа лирического героя. Поэты близки, в частности, склонностью к путешествиям. Баратынскому, находившемуся на военной службе, пришлось часто переезжать, а в конце недолгой жизни он совершил круиз по Средиземноморью. Во время пу- тешествия поэт написал стихотворение «Пироскаф», в котором звучат мотивы обретения земного рая: «Завтра увижу Элизий земной» [2, с. 222]. Любовь Гумилёва к путешествиям отразилась в том, как он называл им свою музу – Муза «дальних странствий». Поэт объездил всю Европу, несколько раз побывал в Африке. Начавшаяся Первая мировая война побудила его надеть военную форму, а революция не стала поводом изменить офицерскому долгу, и, по существу, за это он заплатил жизнью. Судьба Гумилёва, как ранее драма Баратынского, а также Батюшкова и других поэтов, стала предметом сосредоточенных раздумий в национальной литературе. В связи с менявшимися обстоятельствами жизни Баратынского в его поэзии герой представал любовником, поэтом, воином и … беззаботным гастрономом. Последнему поэт шутливо отдает предпочтение в стихотворении «Пиры». Однако все эти проявления его героя – также проявления лирического героя Гумилёва.

Обратимся к произведению Баратынского «Пиры». Опубликованное в 1821-м и 1826 г., оно было хорошо известно и признано характерным для поэта. Во всяком случае, современники, в частности Пушкин, называли его «певцом Пиров». Это произведение значимо для мифотворчества ранних романтиков, оно соотносимо с лицейскими годовщинами Пушкина, с анакреонтикой А. Дельвига, Н. Языкова, П. Вяземского. В свою очередь, годовщины Пушкина доминируют в пушкинской романтической мифологии в качестве системообразующих, как и пиршественные стихи названных поэтов – в их личных мифологиях. Поэты 1820 – 1830-х гг. откликнулись и на пушкинские стихи, и на стихи Баратынского и тем самым вобрали их в свою мифологическую систему, создав выразительный образный и мотивно-эмоциональный ряд. Он не мог не привлечь внимания поэтов XX в.

Возвратимся к стихотворению «Пиры». Баратынский поместил произведение среди поэм, но В. Белинский писал о них: «шутка в начале и элегия в конце» [4, с. 485]. Так же нередкая аморфность жанровой структуры поэтического произведения в литературе начала XX в. воспринималась как положительное явление в связи с закрепившейся в русском романтизме свободой жанрового мышления. Однако «Пиры» обращали на себя внимание и другим: напряженность, драматизм личных чувств героя, не обретшего счастья в любви, избегающего общества, разрешались в дружеском общении с избранными, называемыми

Баратынским и узнаваемыми читателем. Его друзья – поэты, которым известно подлинное вдохновение, они властители гармонии, это Дельвиг и Пушкин. В «Пирах», созданных Баратынским в 1820 г., – произведении, еще, на первый взгляд, далеком от совершенства, присутствует, впрочем, не одному автору этих стихов свойственное, но именно у него репрезентативное свойство: в представлении дружеского застолья он внимателен к деталям своего земного и вместе идеально прекрасного мира. Такое же пристальное внимание к описанию быта в отдалении от света видим у Д. Давыдова в «Послании Бурцову», у К. Батюшкова с его пластичными образами, представляющими жизнь вдвоем в стихотворении «Таврида». С большей меланхолией и тем же пиететом прославляет красоты природы и уединение на ее лоне В. Жуковский в элегиях «Вечер» и «Славянка». Отчетливо смел в объ-ектности своих лирических образов молодой Пушкин. И такая же детализация, ставшая визитной карточкой поэтов-акмеистов, позволяет назвать именно их действительными преемниками принципа визуальной, созерцательной или «описательной» поэзии. Вспомним, что определение «описательная поэма» дал своим «Пирам» Баратынский [3, с. 632]. В этом отношении Гумилёв наследует Баратынскому в гораздо большей степени, нежели символисты, заявлявшие о значении поэзии предшественника для их творчества.

В «Пирах» Гумилёву близки образы, ироничные и представленные в этом свойстве и в их красочности Пушкиным в романе «Евгений Онегин». Мы читаем у Баратынского: «И сквозь прозрачный, легкий пар / Сияют лакомые блюда, Златых плодов, десерта груды…» [2, с. 233]. У Пушкина на именинах Татьяны, когда героиня смущена приездом Евгения, всех занимал пирог, «к несчастию, пересоленный». Подобное же сопровождение, обеспечение иронии детализацией предстает у Гумилёва. Он писал в стихах «Маркиз де Карабас» (1910): «Мой добрый кот, мой кот ученый / Печальный подавляет вздох / И лапкой белой и точеной, / Сердясь, вычесывает блох» [8, с. 263]. Или в стихотворении «Индюк» (1920): «Но все проходит в жизни зыбкой – / Пройдет любовь, пройдет тоска, / И вспомню я тебя с улыбкой, / Как вспоминаю индюка» [10, с. 106]. Описаниями дружеского, обильного едой, питьем и общением застолья камерная поэзия Гумилёва не богата, но некоторые его стихи оказываются связанными с вполне определенной литературной традицией. Е. Куликова отметила, что

ИЗВЕСТИЯ ВГПУ в «Сентиментальном путешествии» Гумилёв использует пушкинские приемы и обыгрывает ужин Евгения Онегина у Talon. «“Золотой ананас” Пушкина оказывается прообразом “цветного ужина” у Гумилёва» [11].

Внимание к детали, иногда контрастирующей со всеохватным, или объемным, миром видим в стихах Пушкина 1828 г. Деталь укрупняется приданием ей яркой цветовой окраски, как в стихотворении «Город пышный», в котором создан образ Петербурга, где «ходит маленькая ножка, вьется локон золотой». Стихи Тютчева тоже богаты этим цветом, у него из тьмы «выходит купол золотой». Являясь деталью Царскосельского дворцового ансамбля, купол укрупнен, поскольку он есть «призрак славного былого». Предвосхищая все эти образы, Баратынский в «Пирах» называет плоды «златыми», помещая их в ряд перечисления и выделяя как эквивалент роскошного быта гастронома. Возвращение в поэтический мир того, что, по мнению Мандельштама, объединяет поэтов, «сущих в заговоре против немоты небытия», столь полнозвучно в произведении молодого Баратынского, что оно становится гармонизирующим началом. Гости поэта осушают «широкие бокалы», которые «веселье в сердце льют», стол покрывает «ткань простая», поэты слушают «воды домашнего ручья», они под «мирным кровом домашней сени», где «дубравы темнеет тень», где «родной отцам моих отцов / Мой дом поникнул кровлею смиренной». С одной стороны, перед нами проявление общего для поэтов раннего романтизма упоения жизнью, и у Пушкина в поэме «Руслан и Людмила» видим ту же полноту вещественности: «Не скоро двигались кругом Ковши, серебряные чаши / С кипящим пивом и вином. Они веселье в сердце лили, Шипела пена по краям…». Эти пиры Пушкина в древнем Киеве и Баратынского в Петербурге раскрываются Гумилёву в их эстетической содержательности. И мы видим ту же значимость быта в стихотворении «Заводи» с его атмосферой спасающего от одиночества домашнего уюта, дома с «голубыми ставнями», «креслами давними», «круглым чайным столом» [8, с. 189]. И те же, что у романтиков XIX в. и у Баратынского, предельно яркие цвета, даже пряные в его стихах о юге:

Солнце жжет высокие стены, Крыши, площади и базары.

О, янтарный мрамор Сиены

И молочно-белый Каррары [9, с. 117].

Как эмаль, сверкает море,

И багряные закаты

На готическом соборе,

Словно гарпии крылаты; <…>

Пахнет рыбой, и лимоном,

И духами парижанки,

Что под зонтиком зеленым

И несет креветок в банке… (Там же, с. 152).

Поэты родственных эпох, с близкими эстетическими принципами, как будто откликаются на строки и образы друг друга, варьируя их в собственном художественном мире. Это вто-рение, усвоение приемов и эстетики визуаль-ности, вещественности, уравновешивающих и усиливающих идеальное, позволили акмеистам именно цитировать образы, строки, объектно их представлять. Детали Баратынского Гумилёв делал великолепными, согласно определению поэтической цитаты и поэзии как цитаты, данному Ахматовой: «Но, может быть, поэзия сама – / Одна великолепная цитата» [1, с.423]. К таковым должно отнести и следующие его строки:

Ветла чернела. На вершине

Грачи топорщились слегка, В долине неба синей-синей Паслись, как овцы, облака.

Я целовал пыланья лета –

Тень трав на розовых щеках, Благоуханный праздник света

На бронзовых твоих кудрях [10, с. 74].

В «Пирах» же Гумилёву, несомненно, близка и та тема, которая составляет основу концепции любви Баратынского-лирика. Герой стихов о пирах знает любовь «слепую, безумную», она вызывает тоску, печаль, он называет ее «мрачной мечтой». Друзья призывают его забыть о ней, и «задрожавшие уста “Бог с ней” невнятно лепетали». Но лирический герой признает, что «в ней и грусть – очарованье!», он ждет ее «знакомое страданье». Все эти чувства и их поэтическое выражение знакомы Гумилёву, и он откровенен в своей лирике:

Когда я жажду своеволий, Я смел и горд – я к ней иду Учиться мудрой сладкой боли

В ее истоме и бреду [9, с. 111].

Я не буду тебя проклинать,

Я печален печалью разлуки, Но хочу и теперь целовать

Я твои уводящие руки [8, с. 226].

Основой этого следования Е. Баратынскому был, разумеется, не только интерес к творчеству поэта, но и биографические обстоятельства, любовная драма, переживаемая Н. Гумилёвым. Здесь важно и то, что оба поэта создают особую атмосферу любовного диалога. В нем значимо напряженное осмысление поведения возлюбленной, истории любви как таковой, ее воздействия на личность лирического героя, на его жизненную философию. В этом Н. Гумилев, автор стихов «Ты пожалела, ты простила…», «Временами не справясь с тоскою…», «Нет тебя тревожней и капризней…» также следует Баратынскому-элегику.

• Н.    Гумилёву особенно близка интимность темы Бога у Е. Баратынского. В «Пирах», восходящих к традиции философского пира Платона и Лукиана и преисполненных античной образности, поэт-романтик писал о «теплой молитве». И так же вполне воспринята античная тематика и так же близок Бог поэту ХХ в. Н. Гумилёв заканчивал свое стихотворение «Заводи» столь же открытым лирическим тезисом: «Я люблю тебя, Господи». Образ Бога, религия оказываются тем, что непреложно гармонизирует мир хаоса чувств, сует и драм социальной жизни, и это известно обоим поэтам.