Коммуникативная категория деструктивности: интердискурсивный аспект

Изучение дискурса эмоций включает ряд вопросов, связанных с выявлением сложных эмотивных смыслов в процессе коммуникации. Деструктивные эмоции представляют в этом плане особый интерес, т. к. выступают мотивационной основой широко распространенного в настоящее время вида человеческого общения – деструктивной коммуникации.

Проблема деструктивности не нова, вопросы соотношения разрушительного и со- зидательного в природе человека всегда возникали в периоды кризиса в развитии человеческой цивилизации. Современное поколение стало свидетелем трансформации и утраты нравственных и эмоциональных ценностей, которые испокон веков составляли основу человеческой цивилизации, что привело к существенному размыванию стилевых и жанровых норм в общении. Если рассматривать дискурс как «семиотическое пространство, включающее вербальные и невербальные знаки, ориентированные на обслуживание данной коммуникативной сферы, а также тезаурус прецедентных высказываний и текстов» [15, с. 22], и отталкиваться от понимания коммуникативной категории как единства структурно организованного коммуникативно значимого содержания и комплекса лингвистических и паралингвистических средств его выражения, основной функцией которого является организация общения [10], то деструктивность следует отнести к числу фундаментальных коммуникативных категорий, определяющих прагматику дискурса. В настоящей статье деструктивность рассматривается как категория коммуникации, имеющая интердискурсивный характер.

Исследования коммуникативной категории деструктивности опираются на положение о том, что эмоции, будучи особой формой отражения и интерпретации действительности, являются пусковым механизмом деструктивности в общении, т. е. его мотивационной основой. Данное положение, на первый взгляд, вступает в противоречие с тезисом А. Басса о наличии двух типов человеческой агрессии – «гневной» (вызываемой оскорблением, физической атакой или присутствием раздражителей) и «инструментальной» (цель которой – выиграть соревнование или получить «вознаграждение») [17, p. 10]. Очевидно, что многие ситуации деструктивности попадают под вторую категорию, что заставляет предположить, что инструментальная агрессия не мотивирована «деструктивными» эмоциями или что она вообще мотивирована не эмоциями, а холодным расчетом и стремлением получить вознаграждение. На наш взгляд, грань между разделяемыми видами агрессии весьма условна. В человеке все мотивировано эмоциями, «рассматривать человеческую природу, не учитывая силу эмоций, значит проявлять прискорбную близорукость» [3, c. 18]. Роль эмоционального стимула в деструктивном общении велика: эмоции определяют степень деструктивности в коммуникации и координируют процесс деструктивного общения. Эмоции наблюдаются как непосредственно, через язык тела, так и опосредовано, через язык слов. Обе эти семиотические системы эксплицируют не только непосредственное эмоциональное состояние коммуниканта, но и его эмоциональный ментальный стиль и его эмоциональный дейксис [13].

Таким образом, семиотическое пространство деструктивного общения, подобно любому другому типу общения, формируется вербальными и невербальными знаками. Вербальная семиотическая система представлена, прежде всего, инвективной, грубой и вульгарной лексикой. Однако доказано, что далеко не всегда использование подобного рода лексики является показателем деструктивности в общении [5; 14; 16]. Как справедливо отмечает Ю.В. Щербинина, «классифицировать то или иное высказывание с точки зрения наличия в нем проявлений вербальной агрессии представляется возможным только в контексте целостной речевой ситуации, т. е. в каждом конкретном случае необходимо устанавливать связь высказывания с реальными условиями общения – временем, местом, целями и характером общения, предметом речи, составом коммуникантов» [16, с. 42]. Действительно, насколько можно говорить о деструктивности, если все усилия агрессора не приводят к желаемому результату – его намеченная жертва не обижается? В то же время возможны ситуации, когда адресат оценивает слова адресанта как обидные, в то время как тот отрицает любые деструктивные намерения. Широко известен тот факт, что грубая лексика может не иметь в речи оскорбительного значения, если сопровождается соответствующими невербальными компонентами коммуникации – она может использоваться рефлекторно, для выброса эмоций [14], и наоборот, стилистически нейтральные слова могут нести инвективную нагрузку – стать деструктивными в определенном невербальном контексте. Итак, с точки зрения адресата, интенциональную базу деструктивности в общении составляет стремление личности возвыситься за счет унижения / морального уничтожения собеседника, причинить ему боль любыми доступными способами, однако пути реализации этого намерения могут существенно отличаться в различных дискурсах.

Дискурс как явление речевого порядка стал объектом изучения лингвистов начиная с конца прошлого века. Структура, функции, типология, методология дискурса пристально рассматриваются в многочисленных исследованиях. Общепризнанными на настоящий момент являются личностно ориентированный (персональный) и статусно ориентированный (институциональный) типы дискурса [8, c. 278]. Если личностно ориентированный дискурс имеет место в ситуациях, «когда участники общения раскрывают друг другу все богатство своего внутреннего мира и воспринимают друг друга как личности», то статусно ориентированный дискурс соотносится с ситуациями, в которых люди выступают в какой-либо социальной роли в рамках определенного социального института [Там же]. В.И. Карасик выделяет различные виды институционального дискурса – политический, деловой, медицинский, педагогический, рекламный, спортивный, религиозный, массовоинформационный и др., отмечая при этом открытость этого списка [7, c. 10]. Учитывая полевую структуру дискурса, которая позволяет выделять прототипические и периферические жанры, исследователи вводят понятие интер-дискурсивности, трактовки которого также несколько различаются. Наиболее ярко различие подходов к пониманию интердискур-сивности прослеживается в работах О.С. Ис-серс и В.Е. Чернявской. О.С. Иссерс рассматривает интедискурсивность как общность отдельных элементов языковой системы, проявляющуюся в дискурсах, как некую «перекличку» дискурсов, когда один дискурс содержит «следы» (т. е. речевые обороты, лексические единицы и пр.) других дискурсов [6, с. 39–50]. Точка зрения В.Е. Чернявской основана на понимании дискурсивных систем как «предза-данных когнитивных систем мышления». Соответственно интердискурсивность понимается ученым как когнитивная категория, отражающая взаимодействие различных систем знания, культурных кодов, когнитивных стратегий: «Интердискурсивность характеризует, таким образом, когнитивные процессы, предшествующие конкретной текстовой реализации» [12, c. 226–227]. Представляется, что обе точки зрения не противоречат друг другу, а являются взаимодополняющими, т. к. актуализируют разные аспекты рассматриваемого явления – внутренний (когнитивный) и внешний (языковой).

Таким образом, исходя из задачи данной статьи, необходимо рассмотреть реализацию категории деструктивности в различных типах дискурса и выявить характер этой реали- зации. Деструктивность в персональном дискурсе была детально проанализирована нами ранее: была представлена типология ситуаций деструктивного общения, выделены основные средства и маркеры деструктивности [1]. Отметим, что в персональном дискурсе интерес представляет анализ деструктивных тактик, реализуемых в рамках генеральной когнитивной стратегии деструктивного общения, а именно стратегии психоэмоционального «уничтожения» противника, собственного возвышения за счет унижения коммуникативного партнера. С учетом того, что действия говорящего в деструктивном общении по определению направлены против собеседника, основная стратегическая линия коммуникации получила название конфронтационной. Вспомогательными стратегиями по отношению к основной выступают инвективная стратегия и стратегия манипулирования, каждая из которых обладает определенным набором тактик. Так, было установлено, что к прямым тактикам инвективной стратегии относятся оскорбление, угроза, возмущение, злопоже-лание, отсыл, издевка и др., к косвенным – намек, ирония, игнорирование, провокация, распространение ложной информации и др., к манипулятивным тактикам – упрек, эмоциональное давление, отказ от общения и др. [Там же, c. 201–204].

Очевидно, что ни одна из перечисленных тактик не относится исключительно к персональному дискурсу – манипулятивные тактики широко используются в медийном, политическом, педагогическом, деловом и др. дискурсах, но далеко не всегда характеризуются деструктивностью. К собственно деструктивным тактикам были отнесены тактики хамства и коммуникативного садизма. Коммуникативный садизм представляет собой сложную комбинированную деструктивную тактику, включающую в себя приемы / тактики открытой (оскорбления, издевки, угрозы) и скрытой (систематическое уничижительное давление без открытого проявления враждебных эмоций) вербальной агрессии, открытой и скрытой невербальной агрессии (молчание, отказ разговаривать, мимические и кинетические жесты, различные невербальные действия, за исключением физической атаки).

Важнейшую роль играет положительная эмоциональная реакция адресанта, которая оценивается исходя из невербальных проявлений испытываемых им эмоций удовольствия и удовлетворения. Хамство рассматривается как комбинированная коммуникативная тактика, в которой задействованы приемы прямой и косвенной вербальной и невербальной агрессии (оскорбление, угроза, возмущение, злопожелание, игнорирование и др.), основанная на безнаказанности агрессора и беспомощности жертвы. «Именно в безнаказанности все дело, в заведомом ощущении ненаказуемости, неподсудности деяний, в том чувстве полнейшей беспомощности, которое охватывает жертву» [4].

Не секрет, что есть люди, для которых хамство выступает не как тактика, а как коммуникативная практика, но для многих это просто способ добиться поставленной коммуникативной задачи. Хамство широко распространено в бытовом дискурсе, в том числе и в семейном общении, но зачастую воспринимается как коммуникативная норма. В институциональном дискурсе хамство более ощутимо, ибо усугубляется позицией неравенства, априори присутствующей в институциональных дискурсах.

Приведем пример из медицинского дискурса – ситуации общения «врач – пациент». Случай получил огласку благодаря видеозаписи, из которой видно, что врач отказалась принимать женщину и выписать ей рецепт на инсулин из-за того, что она не записалась на прием. При этом врач игнорирует слова пациентки, что в этот день у нее заканчивается инсулин, а свободной записи в поликлинику не было. «Очень плохо. Хоть ты сдохни, не выпишу», – таков ответ врача на просьбу выписать лекарство (URL: ru/incident/35335169/). Чиновничье хамство в России стало притчей во языцех и, несмотря на развернутую в прессе кампанию по борьбе с ним, остается широко распространенным явлением. Научение по моделям (термин А. Бандуры) играет в этом процессе существенную роль. Когда человек видит, что хамское общение помогает быстро достичь цели, он сам начнет использовать эту модель в своей коммуникативной практике, превращая таким образом хамство в эффективную деструктивную тактику практически в любом виде дискурса.

Применение деструктивных тактик прослеживается и в других «конструктивно ориентированных» институциональных дискурсах, например в педагогическом и деловом. Цели педагогического дискурса, включающие формирование структур знаний в сознании обучаемых и социализацию подрастающего члена общества, определяют его основную цен- ностную составляющую: приобщить молодого человека к культурным ценностям общества. Именно этот компонент был определяющим для образования с древнейших времен: достаточно вспомнить, что древнегреческая педагогическая мысль рассуждала об образовании, используя термин paideia, который означает «взращивание», но предполагает нечто более близкое к «инкультурации», что, в свою очередь, описывает непрерывный процесс привлечения индивида к обычаям и убеждениям более крупного сообщества [19, p. 16]. Но и такая конструктивная сфера коммуникативной деятельности не могла похвастаться отсутствием разрушительных элементов. На протяжении столетий учителя призывали к послушанию с помощью физического насилия, пороли своих учеников, унижали их словесно и физически, а ученики мечтали отомстить своим учителям и нередко успешно реализовывали планы мести. Несмотря на то, что в последние годы власти делают многое для предотвращения деструктивных практик в педагогическом дискурсе, отдельные примеры использования, например, прямых инвективных тактик, впечатляют. Вот некоторые из многочисленных примеров деструктивного поведения учителя в школе: в Санкт-Петербурге учительница младших классов в присутствии всего класса написала на лбу мальчика слово «дурак» (URL: ; в Новосибирске учительница заклеивала рот скотчем тем первоклассникам, которые, по ее мнению, слишком много говорили (URL: . Типичны проявления открытых инвективных тактик в речи учителя: оскорбление (Лентяй! Бестолочь! Неуч!), угроза (Вызову родителей! Позову директора!), издевка (Ты что такая умная? И как можно этого не знать?), возмущение (Ты что такая бесстыжая?!), отсыл / грубые требования (Вышла за дверь! Быстро встал и вон из класса!). Косвенные инвективные тактики, такие как ирония, также практикуются в педагогическом общении (Гениально! Умница, садись, три!), различных намеков (Удивительно, и как же ты попал в этот класс?), что вносит деструктивный компонент в педагогический дискурс, «дисгармонизирует» (термин Ю.В. Щербининой) его.

Этические нормы делового общения давно определены и описаны в научной литературе (см. напр. [11]). Вежливость, наряду с коммуникативными категориями интепретируе-мости, ясности, импликативности [7], являет- ся центральной коммуникативной категорией делового дискурса. Невежливость, а тем более грубость, в деловой коммуникации не допускаются. Тем не менее некоторые коммуникативные ситуации делового общения могут быть описаны как ситуации деструктивного общения. Так, в жанре служебного совещания в ситуации общения наблюдался ряд деструктивных коммуникативных действий со стороны директора компании. В первую очередь недовольство результатами работы вызывало невербальные проявления деструктивных эмоций: повышенный тон голоса, покраснение лица, что сопровождалось использованием прямых инвективных тактик – обвинения и оскорбления: Значит, вы неэффективный менеджер! Вы и ваш отдел не отрабатываете свою зарплату! Вы ничего не сделали для привлечения клиентов! Вы сидите на шее у компании! Вы не заработали этих денег, значит, вы их украли у компании! Вы крадете деньги компании! (ручная запись).

Деструктивность ярко проявляется в политическом дискурсе, особенно в жанре предвыборных дебатов [2]. В политическом дискурсе деструктивность интенциональна и реализуется как специфическая стратегия говорящего. Было установлено, что оскорбительные реплики политиков в данном дискурсе – результат не спонтанного эмоционального всплеска, а тщательно продуманной стратегии понижения статуса оппонента, ухудшения его публичного имиджа. В проанализированных публичных дебатах и предвыборных выступлениях политиков представлены все признаки деструктивного общения: ряд вербальных и невербальных ключей – показателей прямой и косвенной агрессии.

Таким образом, проявления деструктивности фиксируются в разнообразных дискурсах, включая и наиболее конструктивные их виды. Необходимо отметить, что эти проявления релеванты для периферийных жанров и вряд ли будут выявлены в жанрах прототипических. Тем не менее сам факт наличия коммуникативной категории деструктивности в этих дискурсах представляется важным свидетельством нарушения стилевых, этикетных и этических норм в дискурсивном пространстве, что, несомненно, подводит к мысли о размывании границ дискурсов и о некоем интердискурсе как «интегрированном в целостную систему человеческом знании, рассеянном во многих дискурсивных формациях» [12, c. 211]. Для рассматриваемой коммуни- кативной категории деструктивности это знание средств и способов причинить страдания ближним превращается в действие и оттачивается в многочисленных ситуациях деструктивного общения.

Проникновение и закрепление деструктивности в институциональные дискурсы отражает общее состояние современного российского общества, в котором коммуникативные нормы определяются властью и статусом коммуникантов. В процессе исследования нам часто приходится сталкиваться с мнением о том, что деструктивность в коммуникативном поведении отражает, прежде всего, особенности характера конкретного индивида. Нет сомнения, что от характера зависят частота и степень деструктивных проявлений, и есть люди, которые умеют полностью контролировать свои деструктивные намерения и переориентировать их в безопасные виды деятельности, но принципиально важным в этой связи представляется вывод Э. Фромма о том, что характер человека – это субъективное отражение культуры социума [18] . В жизнеутверждающем социуме нет деструктивности, нет садистов и некрофилов, их продуцирует культура деструктивного социума. Отчуждение человека от природы и мира в целом выливается в то, что человек противопоставляет себя другим людям, социальным группам и миру в целом, теряет чувство принадлежности, утрачивает способность к идентификации [9, с. 24]. Именно тотальное отчуждение порождает деструктивность во всех видах деятельности, в том числе и в деятельности коммуникативной. Это ставит новые задачи перед лингвистикой эмоций, включая изучение эмо-циогенности деструктивной коммуникации, выявление соотношения между деструктивностью в общении и деструктивностью в обществе, а также выработку эффективных стратегий противодействия деструктивности в кому-никации.