Концепция времени в рассказе А. П. Чехова "На подводе" в контексте философских идей А. Бергсона о времени

память» (1896), «Творческая эволюция» (1907) рассуждает о том, что жизнь имеет временной характер, а вовсе не пространственный. Он рассматривает «внутреннее время» человека как независимое от объективного течения времени и вводит понятие «чувство времени». Философ считает, что субъективное переживание времени, «ткань психологии жизни», определяет «духовное своеобразие каждого индивида», что «есть <...> непрерывная мелодия внутренней жизни, которая тянется, как неделимая, от начала до конца нашего сознательного существования» [Бергсон 1992: I, 24]. Согласно Бергсону, длительность не является сменяющими друг друга моментами, длительность – это взаимопроникновение состояний сознания. Мыслитель описывает человеческое сознание как непрерывно изменяющуюся, творческую реальность, как поток, в котором мышление составляет лишь поверхностный слой, подчиняющийся потребностям практики и социальной жизни. В глубинных же своих пластах сознание можно постичь лишь усилием самонаблюдения (интроспекции) и интуицией. Человек – существо, обладающее памятью, и поэтому он не находится во власти действующей в данный момент силы или сиюминутного импульса.

Исследователи творчества А. П. Чехова не раз отмечали внимание писателя к субъективному восприятию времени в его творчестве. Так, Н. Е. Разумова рассуждает о наполнении категории пространства в произведениях писателя «темпоральным содержанием» [Разумова 2001: 395–396]. И. И. Плеханова также делает интересные и ценные наблюдения о важности категории времени в произведениях писателя: «Творчество А. П. Чехова обязывает внести коррективы в устоявшийся стереотип, будто русский человек – это человек пространства. <…> Человек времени ориентирован на относительное и противоположен человеку пространства, ориентированному на очевидное» [Плеханова 2008: 132–133]. Таким образом, в чеховедении присутствуют отдельные замечания на тему «внутреннего времени» героя, при этом особая роль времени в характеристике сознания героев произведений специально не исследовалась. Поэтому цель нашей работы – на материале рассказа «На подводе» (1897) рассмотреть отражение идей западноевропейского мыслителя А. Бергсона о «чувстве времени» в произведениях Чехова. Отметим, что мы не обнаружили прямого влияния идей философа на творчество художника: имя Бергсона не упоминается в письмах, публицистике и записных книжках писателя. «A. П. Чехов был знаком с отдельными философскими учениями и трудами, скрыто и явно полемизировал с некоторыми из них, но никогда не был причастен к академической или кружковой философии» [Родионова 2013: 7]. Перед нами непрямое влияние идей философа на художника, раскрывающего в творчестве «целостное воплощение мира в свете своего “представления жизни”» [Катаев 2008: 69–70].

Обратимся к рассказу «На подводе», который, как и многие другие произведения писателя, не был исследован в обозначенном нами аспекте. Временной охват повествования – всего один день из жизни сельской учительницы. Марья Васильевна, получив жалованье, возвращается на подводе из города в свое родное село Вязовье. Линейное время изображается как однообразная повседневность, заполненная мелкими, незначительными событиями. Беглое упоминание реалий эпохи переакцентирует внимание читателя с исторического, социального, календарного на субъективное (психологическое) время героя, и поэтому драматический монолог героини, наполненный переживаниями, занимает большую часть произведения и проникнут мотивом экзистенциального одиночества. В начале рассказа мысли героини мрачны и настроение безрадостно. Несмотря на солнечный апрельский день, для Марьи Васильевны «не представляли ничего нового и интересного ни тепло, ни томные, согретые дыханием весны прозрачные леса, ни черные стаи, летавшие в поле над громадными лужами, похожими на озера, ни это небо, чудное, бездонное, куда, кажется, ушел бы с такою радостью»1 (т. 9, с. 335; выделено мной. – В.А.). Настоящая жизнь Марьи Васильевны, «трудная, неинтересная», течёт однообразно, «проходит скучно, без ласки, без дружеского участия, без интересных знакомых»: школа, экзамены, холодная квартира из одной комнатки (т. 9, с. 339). В контексте словосочетание «и опять она думала о…» создают специфику темпоральной обусловленности событий, привнося в произведение идею ежедневной повторяемости, однообразности, цикличности, так как каждый день Марьи Васильевны похож на предыдущий, нет ничего нового. Героиня видит всё в негативном свете, её голова «набита мыслями о куске хлеба, о дровах, плохих дорогах, болезнях» (т. 9, с. 339). Язык повествования прозаичен, наполнен перечислением событий, действий, предметов бытового мира. Учительница живет исключительно настоящим, ею разорваны все связи с прошлым, что неоднократно подчеркивается в ее несобственно-прямой речи: она «отвыкла вспоминать», «почти все забыла». Прошлое для нее – чужое, что-то «смутное и расплывчатое», «точно сон». Многие герои Чехова живут исключительно повседневностью, забывают о своем прошлом. Так, в другом рассказе А. П. Чехова «В родном углу» (1897) Вера Кардина «забыла о прошлом», и ей «о прошлом не хочется думать» (т. 9, с. 313). Интересно, что героям Чехова именно воспоминания о прошлом позволяют найти «точку опоры» и выяснить причины недовольства жизнью в настоящем, поэтому большую роль в организации мотива воспоминания играет в произведениях писателя глагол помнить. Память размыкает действительную жизнь героев, чаще всего представляющую из себя череду событий (обеды, служба, болезни), в жизнь, наполненную экзистенциальным смыслом, позволяет почувствовать себя живыми и в то же время подчеркивает дискретность постижения смысла (обретение смысла – ряд ярких вспышек в ряду обыденности). Подобную идею мы находим и в философских работах А. Бергсона, который рассматривает память как средство воссоздания действительности: «Память, практически неотделимая от восприятия, включает прошлое и настоящее, сжимает таким образом в единой интуиции множество моментов длительности» [Бергсон 1992: I, 202].

В рассказе «На подводе» скучная, неинтересная жизнь учительницы, которая тяготит ее, объясняется через пространство. В сознании героини противопоставлены провинциальное пространство, воспринимаемое негативно, и образы столичных городов (Москвы и Петербурга) и даже «заграницы». Столичные города и «заграница» – пространства возможностей, «тонкой воспитанности», пространства, где можно получить «преимущества от жизни». Провинциальное пространство – это глушь, отвратительные дороги, грязь, беспорядки, грубость, равнодушие со стороны земской управы, нужда, неудобства, скука. И героине кажется, что будь красивый помещик Ханов, к которому она испытывает симпатию, в Петербурге или за границей, а не среди скуки и провинциальной грязи, будь она в Москве, в большой квартире и светлой тёплой комнате, всё бы было по-другому, все были бы счастливы. Любопытно, что весь рассказ пронизан мотивом холода: недавно была зима «злая, темная длинная»; в доме Марьи Васильевны всегда «холодно»; «топить печи некому» (т. 9, с. 338; выделено мной. – В. А.); женщине снятся «сугробы» (т. 9, с. 339; выделено мной. – В. А.); «Марья Васильевна почувствовала в ногах резкий холод», ожидая, когда пройдет курьерский поезд (т. 9, с. 341; выделено мной. – В. А.); женщина «дрожала всем телом от холода», и ей казалось, что «всё дрожит от холода» (т. 9, с. 342; выделено мной. – В. А.). На протяжении всего рассказа мысли героини о провинциальной скуке и бытовой неустроенности жизни мешаются с другими – мыслями о любви, семье, человеческом участии, душевном тепле. «И ей было досадно на земскую управу, в которой она вчера никого не застала. Какие беспорядки!» И в этом же абзаце: «“Он в самом деле красив”, – подумала она, взглянув на Ханова» (т. 9, с. 337). «И опять она думала о своих учениках, об экзамене, о стороже, об училищном совете; и когда ветер доносил справа шум удалявшейся коляски, то эти мысли мешались с другими. Хотелось думать о красивых глазах, о любви, о том счастье, какого никогда не будет…» (т. 9, с. 338). И в следующем абзаце: «Быть женой? Утром холодно, топить печи некому, сторож ушел куда-то; ученики поприходили чуть свет, нанесли снегу и грязи, шумят; все так неудобно, неуютно…» (т. 9, с. 338–339). Мы понимаем, что героиня тоскует не по другому месту (столичному городу, «загранице»), страдает не от грязи и неудобств провинциальной жизни, но от одиночества, отсутствия общения, душевного тепла и понимания. Ей хочется быть нужной, иметь близкого человека рядом, спасти кого-то «от гибели». И приходим к выводу о том, что тоска героини не по другой обстановке, её тоска – экзистенциальная.

Увидев в окне проходящего поезда женщину, похожую на умершую мать, Марья Васильевна ликует от счастья и радости, окружающее её пространство уже воспринимает по-иному, и эмоциональная напряжённость рассказа усиливается: «В это время как раз подъезжал на четверке Ханов, и она, видя его, вообразила счастье, какого никогда не было, и улыбалась, кивала ему головой, как равная и близкая, и казалось ей, что и на небе, и всюду в окнах, и на деревьях светится ее счастье, ее торжество…» (т. 9, с. 342; выделено мной. – В. А.). Душевное состояние героя достигает высшего подъема; поэтому концентрированное время активизируется в тот момент, когда герои словно «выключаются» из сиюминутности существования, сливаются с мирозданием, постигают «правду и красоту» в их гармоничном единстве. Такие мгновения не поддаются обыкновенным законам времени, не укладываются в шкалу секунд, минут или часов. Оказывается, Москва когда-то была для Марьи Васильевны местом, где она, «молодая, красивая, нарядная», ее мать, отец, брат жили вместе и были счастливы. «В первый раз» она все четко представила, обострив все чувства: она «услышала» (игру на рояле), «увидела» (зримо представила квартиру в Москве), «почувствовала» прошлое («почувствовала себя в кругу родных»). Это концентрированное время, которое переживает героиня, способно преображать не только человека, но и внеидеальное пространство. Такое гармоничное пространство, преображенное переживаниями героя, нередко пронизывают солнечные лучи, яркий свет, колокольный звон, точно внося в него нравственный свет: «Вот он – поезд; окна отливали ярким светом, как кресты на церкви, больно было смотреть» (т. 9, с. 342; выделено мной. – В. А.). Несколько секунд гармонии Марьи Васильевны, вызванные воспоминаниями о доме, семье, прошлой жизни, словно уничтожают неприглядную реальность обстановки. Но момент единения с миром длится для героини недолго: все возвращается на круги своя, и Марья Васильевна, «дрожа, коченея от холода», садится в телегу (т. 9, с. 342). Характерным в этом отношении является другой рассказ писателя «Архиерей» (1902), где воспоминания также способствуют воскрешению человеческого «я», и тем самым акт вспоминания сливается с актом философского осмысления и переосмысления настоящего: «Какой я архиерей? <…> Мне бы быть деревенским священником, дьячком или простым монахом» (т. 10, с. 342). Автору важны не верность и точность воспоминаний героев, а то экзистенциальное ощущение жизни, которое в них сохраняется и способно вызвать духовное переживание настоящего: «Милое, дорогое, незабвенное детство! Отчего оно, это навеки ушедшее, невозвратное время, отчего оно кажется светлее, праздничнее и богаче, чем было на самом деле? <…> И теперь молитвы мешались с воспоминаниями, которые разгорались все ярче, как пламя, и молитвы не мешали думать о матери» (т. 10, с. 342). Тоска и просветление – это одно сложное чувство Павла. Он ощущает себя свободным, уносится мыслями в далёкое «живое прошлое», испытывает радость бытия. Значит, изменение отношения к жизни в художественном мире писателя связано не с пространственными перемещениями, а именно с течением времени и с психологией героя, что говорит о сходстве отдельных положений философской концепции Бергсона о времени с воплощением времени писателем.

Подведем итоги. Во-первых, в анализируемом нами рассказе Чехова и многих других прозаических произведениях художника возникают особые отношения со временем. Объективное время имеет второстепенное значение, а на первый план выходит субъективное время героя. Последнее не совпадает с ходом объективного времени; оно наделено иным темпоральным ритмом и играет огромную роль в духовной эволюции героя, раскрывая в его сознании потенции, преобразуя окружающее пространство, а также подчеркивая дискретность человеческого существования. Именно через отношение ко времени выражается этическая и ценностная позиция героя. Во-вторых, художественное время произведений Чехова существует в трех системах координат: линейной, циклической и концентрированной, которые в структуре сюжета пересекаются и дополняют друг друга, определяют способы читательского восприятия. В-третьих, ориентация на время и художественнофилософское осмысление этой категории сообщают авторскому сознанию тот «объём», ту многомерность, которые формируют многосложность творческой позиции. Как следствие, авторское сознание в произведениях Чехова не проповедует, но побуждает читателя к творчеству.

Как мы видим, сходство Бергсона и Чехова проглядывается во внимании прежде всего к «внутреннему времени» человека, его восприятии как независимого от объективного течения времени. Кроме того, длительность в работах мыслителя и произведениях художника напрямую связана с сознанием. Более того, и художник, и философ особое внимание уделяют памяти как средству воссоздания или изменения действительности. Чехов в своих произведениях отобразил субъективное время и его производные: воспоминание, ожидание, созерцание, грезы. Любопытно, что в творчестве Чехова нет резкого разграничения времени и пространства. Наоборот, в художественном мире писателя время поглощает пространство, в нём могут ориентироваться, как в особом пространстве. В целом, отдельные положения философской концепции времени французского мыслителя вписываются в художественный мир писателя, а другие не вписываются или идут вразрез с ней. Поэтому границы сопоставления концепции времени Бергсона с изображением времени в художественном мире Чехова требуют дальнейшего уточнения.