Кончина Гоголя. Некрологическая статья М. П. Погодина с пометами графа А. П. Толстого, С. П. Шевырева и А. С. Хомякова

НЕКРОЛОГИЧЕСКАЯ СТАТЬЯ М. П. ПОГОДИНА С ПОМЕТАМИ ГРАФА А. П. ТОЛСТОГО, С. П. ШЕВЫРЕВА И А. С. ХОМЯКОВА

В мартовской книжке журнала “Москвитянин” за 1852 год (цензурное разрешение 4 марта) в отделе “Современные известия” была напечатана некрологическая статья М. П. Погодина “Кончина Гоголя”. Здесь впервые появилось известие о сожжении Гоголем глав второго тома “Мертвых душ” в ночь с 11 на 12 февраля:

Поутру он (Гоголь. — В. В. ) сказал графу Т<олстому>: “Вообразите, как силен злой дух! Я хотел сжечь бумаги, давно уже на то определенные, а сжег главы «Мертвых душ», которые хотел оставить друзьям на память после моей смерти”¹.

Но самого Погодина не было рядом с Гоголем в последние дни, он писал со слов графа А. П. Толстого. Перед публикацией Погодин послал ему рукопись статьи с запиской (ныне хранится в Рукописном отделе Пушкинского Дома):

Вот что я набросал. Сделайте милость, граф, поправьте, дополните, сделайте, что угодно, — но только, прошу вас, поскорее: книга моего журнала должна выйти завтра. Мне показалось совестно пройти молчанием — что мы за неучи — но я ничего не знаю и написал только, что вы рассказали. Так вы и окончите ваше доброе дело ².

Граф Толстой, просмотрев рукопись, писал Погодину:

Думаю, что последние строки о действии и участии лукавого в сожжении бумаг можно и должно оставить (то есть оставить не напечатанными. — В. В.). Это сказано было мне

* Воропаев В. А., 2005

• ¹    Москвитянин. 1852. № 5. С. 49.

• ²    Цит. по: Воропаев В . Духом схимник сокрушенный… М., 1994. С. 130.

247 одному без свидетелей: я мог бы об этом не говорить никому, и, вероятно, сам покойный не пожелал бы сказать это всем . Публика не духовник, и что поймет она об такой душе, которую и мы, близкие, не разгадали. Вот и еще замечание: последние строки портят всю трогательность рассказа о сожжении бумаг. Извините, пишу лежа и прошу во всяком случае нисколько не останавливаться за моим мнением, которое есть мнение больного³.

Погодин и сам сомневался в целесообразности публикации этих строк, о чем сообщал в ответной записке графу 5 марта:

Я сам долго думал, почтенный граф Александр Петрович, о тех строках, кои остановили на себе Ваше внимание. Мне не хотелось внутренно помещать их. Но имеем ли мы право умолчать их? Они заключают черту важную, без коей историческое изображение неполно, след<овательно> не верно. Взвесьте это и разрешите недоумение, прошу Вас4.

В Российском государственном архиве литературы и искусства в Москве хранится копия с рукописи погодинского некролога с пометами автора, графа А. П. Толстого, С. П. Шевырева и А. С. Хомякова5. Другой список с некоторыми разночтениями находится в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) в Санкт-Петербурге6. Список, хранящийся в РГАЛИ, выполнен неким Е. Владимировым синими чернилами по новой орфографии (его собственные пометы — зелеными). Местонахождение оригинальной рукописи не известно. Назначение ее не вполне ясно. Некоторые замечания Хомякова и графа Толстого вошли в текст, опубликованный в “Москвитянине”. Другие пометы

• ³    Барсуков Н. П . Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 11. СПб., 1897. С. 534—535.

• ⁴    Всесоюзная библиотека имени В. И. Ленина. Записки Отдела рукописей. Вып. 1. М., 1938. С. 34. На обороте записки граф Толстой написал карандашом: “Я также в постели, почтеннейший Михаил Петрович, и очень слаб, так что больше обыкновенного еще сомневаюсь в том, что вчера ответил. По крайней мере оставьте послед<ние> строки о дей<ствии> лукавого. Это сказано было мне одному без свидет<елей>: я мог бы об этом никому не говорить и во всяком случае ни покойник, ни я не пожелали бы сказать это всем . Публика не духовник и, впрочем, как ни старайся, а из последних дней никакого ясного вывода о покойном не сделаешь. Вот еще пример. Послед<ние> строчки об действии лукавого портят всю трогательность рассказа о сожж<ении> бумаг”.

• ⁵    РГАЛИ, ф. 373, оп. 1, ед. хр. 3.

• ⁶    ИРЛИ, ф. 652, оп. 2, ед. хр. 55.

и примечания были сделаны уже после публикации некролога.

Скажем несколько предварительных слов об этом документе. Упоминаемый Погодиным священник — настоятель храма Преподобного Саввы Освященного на Девичьем поле отец Иоанн Никольский. Доктор А. Т. Тарасенков в своих записках мимоходом заметил, что духовник Гоголя, по-видимому, вовсе не понимал его7. Но фактов, подтверждающих это свое суждение, не привел. Погодин, однако, свидетельствует, что “старика Гоголь очень любил”8. Об этом же вспоминает и дочь Погодина Александра Михайловна Зедергольм. По ее словам, Гоголь в последние два года своей жизни часто просил прислать к нему священника из Саввинской церкви, возле которой жили Погодины:

К престарелому священнику этому Гоголь относился с глубочайшим уважением и любовью, этот священник часто исповедовал и приобщал Гоголя Св. Таин8.

Именно отца Иоанна имел в виду Гоголь в письме к С. П. Шевыреву из Неаполя от 8 декабря (н. ст.) 1846 года, когда просил передать “Выбранные места из переписки с друзьями” своему духовнику:

Отыщи, пожалуйста, того самого священника, у которого я говел и исповедовался в Москве. <…> Отдай ему один экземпляр книги, скажи, что я его помню и книгу мою нахожу приличным вручить ему как продолжение моей исповеди10.

Во время предсмертной болезни Гоголя отец Иоанн часто навещал его11. Утром 18 февраля, в понедельник, он предложил ему собороваться, исповедаться и причаститься. Гоголь согласился с радостью. Все положенные на соборовании Евангелия он выслушал “в полной памяти, держа в руках свечу, проливая слезы”12.

следует, что Гоголь 16 февраля приобщился Святых Таин. Древний христианский обычай причащаться в субботу первой седмицы Великого поста издавна существовал на Руси. Он связан с празднованием памяти святого великомученика Феодора Тирона, которое всегда совершается в этот день.

Судя по всему, соблюдал его и Гоголь. Об этом мы можем судить на основании письма к нему Надежды Николаевны Шереметевой от 11 марта 1850 года:

Сегодня по милосердию Божию сподобилась приобщиться Святых Таин в Чудове монастыре за ранней обедней. Тотчас к вам не посылала, было рано, теперь, надеюсь, вы возвратились, сорадуюсь, мой друг, вашему блаженству, да Сподобивший поможет нам и хранить сей дар на спасение души. И дай Бог беспрерывно чувствовать Его Отцовское о нас попечение. Вручаю вас Его Покрову. Прощайте, благословляю вас. Христос с вами!15

Из письма следует, что Шереметева знала о намерении Гоголя приобщиться Святых Таин в этот день, который в 1850 году приходился на субботу первой недели Великого поста. Еще раньше, в апреле 1843 года, за неделю до Светлого праздника, Гоголь писал ей из Рима:

Я говел на первой неделе еще Поста, и это было прекрасное время16.

Погодин в некрологе приводит предсмертные слова Гоголя: “Поднимите, заложите, на мельницу, ну же, подайте!”17 После прочтения этих строк в “Москвитянине” Мария Ивановна Гоголь писала Погодину 14 мая 1852 года из Васильевки:

17 Москвитянин. 1852. № 5. С. 48

Слезы мешали мне читать написанное Вами о моем ангеле. Видно, в болезни пришла ему мысль о мельнице, которую он очень желал у нас выстроить, узнав от меня, что земляная мельница несколько улучшила бы наше имение, по малоземелью, по душам не дающее доходу… <...> И, видно, так усердно хотел осуществить предположенную нам выгоду, что и бредил ею18.

Однако доктор А. Т. Тарасенков приводит другие слова Гоголя, сказанные перед смертью. Несколько раз невнятно, как бы во сне, он повторял: “Давай, давай! ну что ж?” Часов в одиннадцать громко произнес: “Лестницу, поскорее, давай лестницу!..”¹⁹ Преимущество здесь следует отдать свидетельству Тарасенкова. Погодин писал с чужих слов. Его не было в этот момент рядом с Гоголем. Тарасенков же сам пережил эти тяжкие минуты и, без сомнения, не мог не запомнить подробностей последних часов жизни Гоголя. Он пишет в своих воспоминаниях, что “главные их основания записаны в самый день его (Гоголя. — В. В. ) смерти”²⁰. При этом Тарасенков, хотя и не явно, но соотносит предсмертные слова Гоголя с книгой преподобного Иоанна Лествичника, игумена Синайской горы:

...он указал мне на сочинение Иоанна Лествичника, в котором изображены ступени христианского совершенства, и советовал прочесть его21.

“Лествица”, как известно, была любимой книгой Гоголя.

Крепостной слуга Гоголя, упомянутый в погодинском некрологе, Семен Григорьев, был единственным свидетелем сожжения Гоголем бумаг. Обратим внимание в связи с этим на сообщение корреспондента газеты “Санкт-Петербургские Ведомости”, который рассказывал

4 марта 1852 года читателям об обстоятельствах кончины Гоголя:

Три дня или, собственно, три ночи перед смертью он жег находившиеся у него бумаги, и потому одни говорят, что он уничтожил все, что у него было, но другие надеются, что у некоторых из его друзей окажутся его рукописи и в числе их будто бы и второй том “Мертвых душ”.

как будто уснул...23

Ниже публикуется копия с рукописи М. П. Погодина “Кончина Гоголя”, находящаяся в РГАЛИ. Текст приводится полностью. Пометы графа А. П. Толстого, С. П. Шевырева и А. С. Хомякова даются внизу страницы. В угловых скобках указаны слова, отсутствующие в рукописи.

еще живое участие в издании своих сочинений, кои печатались вдруг в трех типографиях, занимался корректурами, заботился об исправлениях, просил замечаний.

Летом же читал многим отрывки глав (до семи) из второго тома Мертвых душ и сам попросил напечатать известие в журнале о скором его издании вместе с умноженным первым.

* На полях первой страницы рукописи даны следующие примечания:

К Вл. Ив. Назимову

Графу Ал. П. Толстому

С. П. Шевыреву

• А.    С. Хомякову.

Прошу покорнейше просмотреть и сообщить на полях заметки. М<ихаил> П<огодин>.

• В.    И. Назимов лежит больной в сильном жару и с головной болью — и весьма сожалеет и не может высказать своих ощущений, попросите статью эту и письмо у гр. Толстого, который оставил у него до востребования. — Помета карандашом. Е. В<ладимиров>.

Слова Назимову и Толстому в оригинале зачеркнуты. Е. В<ладимиров>.

По соображениям оказывается теперь, что в последнее время он уклонялся под разными предлогами от употребления пищи, в чем тогда уличить его было невозможно.

Во вторник на масленице он приезжал к своему духовнику, живущему в отдаленной части города24, известить, что говеет, и спросить, когда может приобщиться. Тот посоветовал было дождаться первой недели поста, а потом согласился и назначил четверг.

В четверг явился он в церковь еще до заутрени и исповедался. Перед принятием святых даров, за обеднею, пал ниц и много плакал. Был уже слаб и почти шатался25. Вечером приехал он опять к священнику и просил его отслужить благодарственный молебен, упрекая себя, что забыл исполнить то поутру. Из церкви заехал по соседству к одному знакомому26, который при первом взгляде на него заметил в лице болезненное растройство и не мог удержаться от вопроса, что с ним случилось. Просидев несколько минут, от встал — в комнате сидело двое посторонних27 — и сказал, что сходит пока к домашним, но остался у них еще менее.

В субботу, на масленице, он посетил также некоторых своих знакомых. Никакой особенной болезни не было в нем заметно, не только опасности, а в задумчивости его и молчании не представлялось ничего необыкновенного.

С понедельника только обнаружилось его совершенное изнеможение, он не мог уже ходить и слег в постель. Призваны были доктора, он отвергал28 всякое пособие, ничего не говорил, ни на кого не смотрел и решительно не принимал пищи29.

Просил только по временам пить, и глотал по нескольку капель воды с красным вином (У Погодина в оригинале — “по нескольку капель красного вина” — поправка сделана гр. Толстым. Е. В<ладимиров>).

Никакие убеждения не действовали. Так прошла первая неделя30.

В понедельник на второй неделе духовник предложил ему приобщиться и пособороваться (“елеем” — в оригинале вычеркнуто. Е. В<ладимиров>) маслом, на что он согласился с радостью и выслушал все евангелия в полной памяти, держа в руках свечу, проливая слезы.

Вечером уступил было настояниям духовника принять медицинское пособие, но лишь только прикоснулся к нему, как закричал самым жалобным, раздирающим голосом: Оставьте меня, не мучьте меня!

Кто ни приходил к нему, он не поднимал глаз, приказывал только по временам переворачивать себя или подавать себе пить. Иногда показывал нетерпение.

Во вторник он выпил без прекословия чашку бульону, поднесенную ему служителем и подал тем надежду к перемене в своем положении, но эта надежда продолжалась недолго.

В среду обнаружились первые признаки жестокой нервической горячки. Употреблены были все средства, коих он, кажется, уже не чувствовал, изредка бредил, восклицая: поднимите, поднимите, на мельницу. Дышал тяжело, к утру затих, — и скончался.

***

Из расспросов об участи его сочинений оказалось: в воскресенье перед постом он призвал к себе гр. Т., у которого жил, как в отческом дому31 и, как бы готовясь к смерти, поручил отдать некоторые свои сочинения в распоряжение одной духовной особы32, им уважаемой, а другие напечатать.

Тот старался ободрить его упавший дух и отклонить от него всякую мысль о смерти.

• ³⁰    В четверг на первой неделе он сказал: надобно меня оставить в покое. Я знаю, что я должен умереть. — Эта заметка Хомякова. М<ихаил> П<огодин>.

• ³¹    Одного из друзей своих и как бы готовясь к смерти, напечатать, как было у меня. В Москвит<янине> я, кажется, поступил по желанию гр. Толстого, заменил свои слова его словами. — Примечание М. П. Погодина .

• ³²    Митрополиту Филарету. — Примечание М. П. Погодина.

Ночью, во вторник, он долго молился один в своей комнате. В три часа призвал своего мальчика и спросил его, тепло ли в другой половине его покоев. — Свежо, — отвечал тот. — Дай мне плащ, пойдем, мне нужно там распорядиться. И он пошел с свечей в руках, крестясь во всякой комнате, через которую он проходил. Пришед, велел открыть трубу, как можно тише, чтоб никого не разбудить, и потом подать из шкафа портфель. Когда портфель был принесен, он вынул оттуда связку тетрадей, перевязанных тесемкой, положил ее в печь и зажег свечею из своих рук.

Мальчик, догадавшись, упал перед ним на колени и сказал: — Барин, что вы это, перестаньте. — Не твое дело, — отвечал он, — молись. Мальчик начал плакать и просить его. Между тем огонь погасал, после того как обгорели углы у тетрадей. Он заметил, вынул связку из печки, развязал тесемку и уложил листы так, чтоб легче было приняться огню, зажег опять… и все сгорело! Тогда он перекрестился и воротился в прежнюю свою комнату, поцеловал мальчика, лег на диван и заплакал.

На другой день он сказал гр. Т. — Вообразите, как силен злой дух! Я хотел сжечь бумаги, давно уже на то определенные, а сжег Главы Мертвых душ, которые хотел оставить друзьям на память после своей смерти33.

* * *

Было ли это действие величайшим подвигом христианского самоотвержения, самою трудною жертвою, какую может только принесть наше самолюбие, или таился в нем глубоко скрытый плод тончайшего самообольщения, высшей духовной прелести, или, наконец, здесь действовала жестокая душевная болезнь?..

Но для чего нам разбирать эти источники? Больше ли мы должны были говорить перед христианами, чем сострадать несчастливцу, или священно трепетать о человеке? Друзья и братья! (Эти два слова в оригинале зачеркнуты. Е. В<ладимиров>.) Человек еще ближе всех к нам. Во всех трех возможных и вероятных случаях он имеет равное право на наше человеческое участие. Все они одинаково вызывают нас к размышлению глубокому, в наше время, исполненное чудных явлений и в обществах, и в людях.

• ³³    Кажется, последние шесть строк лучше бы оставить. — Примечание графа А. П. Толстого .

Заменить: на другой день говорил об этом с горем.

Мои слова оставьте, как были, а заметки Толстого и Хомякова под звездочкой. — Примечание М. П. Погодина .

Можно утвердить только то, что это была натура особливая, которая по кончине сделалась еще таинственнее и еще мудренее для уразумения, чем была при жизни, и которую судить простою меркою, по обыкновенным нашим понятиям, нельзя и не должно. Что принадлежало в нем его физиологии, его национальности, его восприятию, его опыту, что было ему врождено, что им приобретено, что в нем выработалось без его ведома, все это разобрать едва ли достанет в ком силы.

Может быть, тот дух, который был условием его созданий и сообщил им ту ни с чем не сравненную для нас любезность и прелесть, ту силу удивительную, которой противиться было нельзя, был вместе и условием его такой жизни, его такой смерти, его такого образа действий. Если бы он не умер так, может быть он не мог бы и жить так, и не живя так, не мог и писать так. Все это ведать одному сердцеведу. Оставим же бесплодные исследования и неверныя догадки и оплачем то, что потеряли, и возблагодарим за то, что осталось, будем всегда удивляться великому художнику и молиться, кто может, о слабом человеке.

М. П<огодин>.

4 марта.

В роковую неделю меня не было в Москве34, как будто в наказание, что в последнее время позволял себе питать разные подозрения и не верил вполне его искренности. Шевырев сам лежал больной в постели.

Шкап покойнаго запечатан и будет разобран по истечении шести недель. Может быть, там найдется еще что-нибудь. — Примечание М. П. Погодина.

“Из неизданных его сочинений у Шевырева уцелела развязка Ревизора, сцена, написанная им в честь М. С. Щепкина и присланная ему из заграницы”. Это приписка Шевырева³⁵. — Примечание Е. Владимирова.

принадлежит Е. Владимирову.

Вообще поручите сличить эту рукопись с печатной статьей Москвитянина36. Может быть, окажутся какие-нибудь разности, кои можно отметить.

Рукопись М. П. Погодина с пометами А. С. Хомякова, С. П. Шевырева, гр. А. П. Толстого занимает 6 страниц. Текст рукописи и пометы на ней приводятся полностью. Е. Владимиров.