Конфликты и характеры в двучастных рассказах А.И. Солженицына 1990-х гг

Возвращение на Родину в 1990-е гг. писателя-реалиста, продолжателя традиций классической русской литературы А.И. Солженицына ознаменовано в отечественной сло- весности появлением нового жанра. Это, по определению самого художника, «двучастные рассказы», позволяющие проследить процессы деформации характера личности, переживающей период «слома эпох». Рождение нового жанрово-композиционного единства - следствие сознательного стремления автора сопоставить судьбы оказавшихся по разные стороны «излома», воздерживаясь от выражения субъективных оценок, не принимая «частной» правды ни одной из сторон, участвующих в конфликте.

В 1990-е гг. взгляд А.И. Солженицына направлен не столько на обличение советской власти, как в рассказах 1960-х гг., сколько обращен в глубь событий, к анализу причин и сокрушительных последствий исторических переворотов, главный из которых - «русский характер в процессе деформаций» [4, с. 245]. Именно поэтому основное внимание в двучастных рассказах уделяется конфликту внутреннему: автор ставит героев перед нравственным выбором, прослеживает их путь к компромиссу с совестью, на который многие из них решаются, с трудом переступая через христианские заповеди и нормы человеческого общежития.

Конфликт как «противоречие между жизненными (как правило, нравственными) позициями персонажей, служащее источником развития сюжета» [14, с. 42] А.И. Солженицын выбирает так, чтобы удалось раскрыть характер, «целое героя как определенной личности» [2, с. 151]. Перед таким нравственным выбором и находятся герои двучастного рассказа «На краях», где исследуется «ситуация излома эпохи, рассмотренная через призму двух конкретных человеческих судеб» [10, с. 3]. Для писателя, выбравшего такое название для своего произведения, безусловно, важным было определение В.И. Даля, труды которого он прекрасно знал и ценил: «край – начало и конец; <...> предел, рубеж, грань; <...> ближайшая к наружности» [6, т. 1, с. 184], а «излом» – «место, в котором вещь переломана» [Там же, т. 2, с. 23]. Предпочтение такого рода названий (один из двучастных рассказов так и называется - «На изломах») позволяет художнику говорить об истории ХХ в., которая «изломила» эволюционное русло русской жизни, а «переломан» оказался человек.

В рассказе «На краях» в ситуацию жизненного выбора писатель ставит историческую личность - Маршала Советского Сою-

за Г.К. Жукова. Здесь основной конфликт эпохи – между «красными» и «белыми» – воспринимается как само собой разумеющееся, отодвигаясь на второй план, а на первом воспроизводится «устойчивая конфликтность бытия, часто не проявляющаяся в прямых столкновениях персонажей» [8, с. 393], однако постоянно возникающая в споре Жукова-героя с самим собой. На протяжении всего рассказа художник акцентирует внимание на противостоянии «властителям» земным бесстрашного человека из тех, что «Смело входили в чужие столицы, / Но возвращались в страхе в свою…» [3, с. 347]. Важно учесть, что задачей A.И. Солженицына было не опорочить военачальника, а показать, что компромиссы с совестью, которые неизбежны в условиях режима тоталитарного правления, не признают маршальских звезд: они равно губительны и для рядовых, и для генералов.

Создавая «целое» главного героя рассказа, автор использует различные способы создания этого образа: имя, портретная и речевая характеристики и др. По-видимому, стремясь отодвинуть от своих читателей стереотипные ассоциации имени советского полководца с именем святого Георгия, писатель открывает рассказ о детстве героя именем Ёрка [13, с. 397], подчеркивающим заурядность мальчика, в «солдатском ранце» которого позднее обнаружится «маршальский жезл». Трудно сказать, звал ли кто-нибудь так великого полководца (примечательно, что мать называла Г.К. Жукова Егором [7, с. 14]). С начала повествования эта именная характеристика, претерпевая ряд изменений, обогащается новыми смысловыми оттенками: спокойный повествовательный тон о периодах «ровного» течения жизни героя сопровождает имя Жуков , наивысшие точки жизненного взлета героя – Георгий Жуков (созвучно небесному покровителю русских воинов Георгию Победоносцу). Пятидесятилетний юбилей встречает известный всему миру военачальник Георгий Константинович , а вот сторонник компромиссов с совестью у Солженицына назван едва ли не насмешливой скороговоркой – Георгий Кон-стиныч .

Выражением авторской позиции выступает и портретная характеристика, подчеркивающая физическую и духовную силу «молодого» героя («не рослый, но крепкий, широкоплечий» [13, с. 297]), военный талант (как значится в рассматриваемом рассказе: «возвысился в учебную команду», «сознательный боец» [Там же, с. 298]) и амбициозность Жукова («перло из него командное», «непрерывно вглядывался в командарма» [Там же, с. 303]). В Гражданскую войну он как «архитектор» всех главных сражений «вырастает», набирается силы: «Крут! железная воля! один подбородок чего стоит, челюсть! и голос металлический» [Там же, с. 314]. Значимая деталь – «челюсть», которая не раз упоминается в рассказе, выявляя стойкость и непреклонность героя, в то же время вносит в портрет мотив хищничества. Ведь у его персонажа и правда «железная хватка»: «сперва – твой эскадрон, потом – твой полк…» [Там же, с. 308]. После «снятия» с должности и инфаркта у Жукова: «…Все тело и огрузло, и ослабло… <…> И смяк <…> его безпощад-ный подбородок» [Там же, с. 333] (Солженицын сознательно выбирает приставку «без», отступая от правил современной орфографии, «чтобы не погас точный смысл слова» [2, с. 5]). Измененная портретная деталь отсылает читателей в самую «гущу» повествования, когда «один подбородок чего стоил», вызывая во второй части рассказа сострадание к стареющему человеку, а не герою войны. Усиливает это впечатление и то, что A.И. Солженицын воссоздает психологию героя, «сообщая ему определенный строй мыслей и чувств» (Л.В. Чернец), которые ярче всего переданы в финале произведения. Жуков, больной, «еще менее прежний», «на краю» своей жизни «в глубоком кресле осев, утонув в безси-лие – сидел», тяжело вздыхая («О-ох…»), приходит к осознанию, что ошибся: «…Ду-рака свалял?..» [13, с. 334]. Этот риторический вопрос, словно «рифмуя» контрастные, но взаимообу-словленные понятия (как пишет Солженицын, «безпощадность» и «безси-лие»), связывающие оба «края» – начало и конец жизни героя, – заставляет читателей вместе с ним заново продумать всю жизнь полководца, вписанную в контекст истории всего Отечества, которому нелегко дались как успехи, так и «огрехи» наших маршалов.

Писатель сознательно заостряет внимание на годах фронтовой молодости Жукова, когда он, крестьянский сын и красный командир, вынужден участвовать в «уничтожении породившего его мира русской деревни…» [4, с. 255]. Военные операции против «своих» превращают его в «ожестелого бойца» [13, с. 302], а впоследствии и приводят к эмоциональному опустошению, которое достигает своего максимума в финальных эпизодах жизни героя Солженицына. Однако пока молод – казаки, калмыки, «антоновцы» – кого только нет в списке «побежденных» им!

Среди них и тот, чья судьба в центре «Эго» – второй части рассказа. Здесь, как и в «На краях», основным двигателем действия выступает внутренний конфликт персонажа, вынужденного «приглушить» в душе голос совести. В отличие от Жукова, который не раз признавал необходимость нравственных «обменов», Эктов оступается только однажды. Однако курьез его художественной «судьбы» в том, что «народолюбец», активный деятель и боец, не идущий на компромисс ни с властями, ни с желанием остаться в любимой семье, сознательно выбирает в Гражданскую войну защиту простого народа, но впоследствии его же и предает. В начале произведения в Эктове, пришедшем к повстанцам, крепнет мысль о правильности выбранного пути: «Разделял крестьянскую боль – и тем насыщалась душа» [13, с. 283]. A вот дальше повествуется о мучительных днях Эктова, который находится перед тяжелым выбором: с одной стороны – «повстанцы», за которых он сражался, с другой – любимая семья. Выбор герой делает в пользу родных, ведь «вся полнота жизни – и были они» [Там же, с. 290].

В «Эго» A.И. Солженицыным контрастно «прорисовывается» граница между «тем» Эктовым, честным, страстным, справедливым, и «этим» – измученным «Иудиной ломотою» [Там же, с. 293]: подобно упомянутому библейскому персонажу он «предал кровь невинную». Об искреннем раскаянии свидетельствуют и внутренняя речь персонажа, и авторские описания его поступков, жестов, передающие психологический «слом» того, кто испытывает безмерные муки совести: «Эктов не вскочил, окаменел. Хоть бы – и его поскорей, хоть из нагана, хоть саблей. Мрак от предательства… Все равно… уже не быть человеком» [Там же, с. 294].

Жизненная «окаменелость» Эктова в заключительном эпизоде второй части рассказа относит читателей к «последнему вопросу» (Ф.М. Достоевский) бытия, завершающему внутренний монолог Жукова: «Дурака свалял?»: оба персонажа, независимо от убеждений и своего социального статуса, поддавшись компромиссу с совестью, испытывают сильнейшие страдания и беспощадно судят себя сами. Это тем более убедительно, что и у Эк-това был прототип, имя которого встречается в официальных документах. Павел Тимофеевич Эктов – реальная личность, что подтверждают документы, хранящиеся в Государственном архиве Тамбовской области [1, с. 235–236, 556, 577, 644]. В издании «Г.И. Котовский. До- кументы и материалы» (1956), основанном на официальных данных Центрального государственного архива Красной Aрмии, также упоминается Эктов. В Приложении № 2 к документу № 283 говорится сначала о некоем «Е», но тут же следует сноска: «“Е” – Эктов, начальник штаба войск атамана Aнтонова» [9, с. 364]. Документ № 290 в данном сборнике представляет собой очерк Котовского «Тамбовская операция», опубликованный в № 14– 16 журнала «Красная рота» в 1923 г., где есть упоминание о встрече с Эктовым. Об Эктове говорится и в публицистических работах [11, с. 73], и в художественной литературе [5, с. 319]. Со многими из этих источников A.И. Солженицын мог быть знаком. К примеру, есть прямые «переклички» с работой Котовского: «Нет слова “товарищ”, есть слово “станичник”» [9, с. 397], ср.: «Приучались называть друг друга не “товарищ”, а “станичник”» [13, с. 292]. Таким образом, можно сделать вывод о том, что A.И. Солженицын в 1990-е гг. стремится к сохранению документированной основы повествования, снижая долю художественного вымысла в своих произведениях и достигая предельной убедительности каждого образа.

Однако в отличие от строгих документальных свидетельств, образ Эго в рассказе A.И. Солженицына буквально «пропитан» душевными муками: он ни на минуту не забывает о своем предательстве, но не может пожертвовать ради других собственной семьей. Схожее психологическое состояние отмечено и в романе Б. Четверикова «Котовский» (1986), в котором Эктов размышляет о жизни как несокрушимой ценности, в чем-то оправдывая себя: «Какой мне толк от <…> грез человечества <…> с того часа, как меня <…> не будет на свете…?» [15, с. 506]. В «Эго» собственная жизнь после совершения предательства Эктова уже не волнует, недаром рассказ о терзаниях героя художник завершает характеристикой той отрешенности от жизни («Эктов не вскочил, окаменел» [13, c. 296]), за которой – полное безразличие к собственной судьбе, отравленной осознанием непоправимой ошибки. Солженицын оставляет Эго наедине с собственной совестью, несмотря на то, что Эктов «исторический» был «помилован Советской властью и отправился к своей семье» [9, с. 401]. Этому можно найти объяснение: цель Четверикова – создание образа легендарного Котовского, становление личности которого происходит под воздействием социалистических идеалов. В романе советских лет образ Эк-това - повстанца-предателя - не несет самостоятельной смысловой нагрузки, он лишь подчеркивает правильность выбранного красным командиром пути. A Солженицын в 1990-е гг. сторонится «черно-белого» видения мира, герои его двучастных рассказов находятся перед судом не классов, партий, идеологий, а собственной совести, помогая писателю убедительно высказать мысль о сокрушительном влиянии на личность любых исторических «изломов» и социальных экспериментов.