Конспирология в популистской риторике элит: коммуникационное значение

В современных социально-политических условиях интерес представителей различных академических дисциплин к конспирологии и конспирологическому дискурсу более чем оправдан. Объяснение происходящих событий, явлений, социальных фактов и действий через идею заговора, секретного плана каких-либо акторов сопровождало человечество на протяжении всей его истории [22, с. 323], однако справедливо будет заметить, что в наши дни популярность такого рода толкований только увеличивается [9, с. 89; 14, с. 175], что обусловлено рядом объективных причин.

На первый взгляд, относительная транспарентность медийного пространства и колоссальная доступность информации различного характера должны стимулировать публику к отказу от конспирологического миропонимания в пользу доказательной интерпретации, однако возрастающая информационная нагрузка на современных индивидов, вкупе с ограниченностью доступа ко многим значимым сведениям историко-политического характера, приводит к усложнению поиска рациональных и обоснованных ответов на множество вопросов.

Теории заговора транслируются массам через самые разные медиакоммуникационные каналы: печать, радио, кино, телевидение, интернет, – в связи с чем любой реципиент, вне

¹ Рубцов Феодор Сергеевич – студент Санкт-Петербургского государственного экономического университета. F. Rubtsov – student of the St. Petersburg State Economic University.

зависимости от того, предпочитает он YouTube федеральным телеканалам или наоборот, рискует стать жертвой конспирологического ментицида.

Кризисные события в общественной жизни только катализируют распространение теорий заговора и увеличение их популярности [12, с. 96; 22, с. 323]. Масштабные потрясения, которые сопровождаются трансформацией привычного жизненного уклада, депривацией, социальным недоверием, трансляцией массмедиа алармистской и противоречивой информации, воспринимаемой со сниженной критичностью, невозможностью контролировать угрозу, способны делать привлекательными существующие конспирологические идеи, а таже приводить к появлению новых [1, с. 74; 7, с. 88].

В конечном счете вера людей в теории заговора имеет эффект самоисполняющегося пророчества: в соответствии с теоремой Томаса, вне зависимости от того, в какой мере реален предмет этой веры, ее социальные последствия оказываются действительными.

В контексте коммуникации политических элит и общества можно говорить, с одной стороны, о распространяющихся в социальном дискурсе подозрениях правящих кругов в заговоре и, с другой стороны, о теориях, транслируемых властью и охотно поддерживаемых населением. В настоящем исследовании мы сфокусируемся на втором аспекте, а именно на коммуникационной ценности использования политиками в публичной риторике конспирологических теорий, образов, смыслов. Следует отметить, что такое обращение к конспирологическим опасениям носит исключительно популистский характер, поскольку ориентировано на широкие встревоженные массы, ищущие простых объяснений и не склонные к глубокому теоретизированию, и предлагает иллюзию выполнения элитами своих обязательств перед народом в виде борьбы с общими, воображаемыми или отчасти реальными, «врагами» [6, с. 41].

Теоретико-методологические основания

Концептуальной основой данной работы является конфликтная теория Ральфа Дарендорфа, предполагающая понимание социального конфликта как имманентного феномена общественной жизни, конститутивной детерминантой которого является неравенство, произрастающее из отношений господства и подчинения [18; 19] . В такой перспективе субъекты, располагающие неодинаковым объемом властных полномочий, обладают отличными ролевыми наборами и интересами, разделяют дифферентную идентичность, преследуют разнонаправленные цели. Рассматривая коммуникацию политических элит и населения, автор в первую очередь руководствуется данной посылкой. Представленные в этой статье рассуждения демонстрируют, как и почему апеллирование властвующих лиц к конспирологическим теориям способствует маскировке противоречий и созданию иллюзии единства целей, ценностей и интересов конфликтующих агрегатов социальных позиций.

Следующий методологический аспект, которому полагаем необходимым уделить некоторое внимание, – это концептуализация собственно конспирологических опасений. Последние в настоящей статье понимаются с опорой на категории социологии подозрительности и могут быть интерпретированы как алармистские ожидания, вызванные предположениями о том, что те или иные субъекты (при этом неважно, насколько точно они представлены в индивидуальном или общественном сознании и определены в дискурсе) состоят в заговоре, руководствуются диссимулированными побуждениями и скрывают подлинные мотивы своих действий, или о том, что за объектами окружающего мира, за реальными событиями, явлениями, процессами кроется чья-либо тайная воля, секретный замысел. В первом случае мы имеем дело с параноидной формой подозрения, подразумевающей попытку выявления «двойного дна» в действиях социальных субъектов, во втором – с шизоидной, обнаруживающей «двойное дно» в окружающей действительности [3, с. 164–168]. Очевидно, что тема нашего исследования затрагивает исключительно интерсубъективные конспирологические опасения – сформированные власть имущими либо репрезентированные в популистской риторике.

Наконец, обозначим парадигмальные рамки осмысления эксплуатации конспирологических опасений как социального действия. Множество работ в области общественных наук содержат рассмотрение распространения политиками теорий заговора как рационального, стратегического действия, имеющего инструментальную ценность, направленного на манипулирование массовым сознанием, на формирование у аудитории заведомо ложных представлений о происходящих событиях и явлениях, и описание социальных последствий такого рода коммуникации [см., например: 10; 17; 23] . Мы откажемся от понимания эксплуатации элитами конспирологических опасений как чисто стратегического действия и абстрагируемся от мотивов политиков в принципе: сфокусируемся лишь на коммуникации per se и на консеквентной маскировке социального конфликта, не отделяя при этом зерна целерациональности от плевел бредовых идей. В противном случае мы бы столкнулись с риском ненарочно трансформировать собственную попытку анализа конспирологии в саму конспирологию, что является довольно распространенным методологическим кейсом: нарративизация реальности в процессе ее дескрипции порождает квазинаучные объяснительные модели и репродуцирует конспирологический дискурс, а профессиональная роль ученого замещается ролью условного детектива [15, с. 13–15]. Это приводит к тому, что за результат авторской работы выдается не исследовательский продукт в форме приращенного знания, а метаконспирологическая теория, конструирующаяся вокруг идеи о том, что акторы, которые обращаются к сюжетам о заговорах, сами состоят в заговоре и занимаются прежде всего отвлечением внимания общественности.

Конспирология как язык

Для коммуникации между властью и населением необходимо наличие средства оформления и выражения идей и смыслов, которые были бы понятны обеим сторонам, – языка. Барьеры в виде статусного неравенства и языковых различий существенно осложняют эту коммуникацию [8, с. 176]. Неравное распределение власти, дифферентность социальных ролей, целей, ценностей, интересов, идентичности управляющих и управляемых субъектов делают затруднительным понимание одних другими (причем тем затруднительнее, чем выше дистанция власти и чем жестче иерархическая вертикаль). Невозможность полноценного декодирования информации, транслируемой населению на языке истеблишмента, приводит к экспликации существующих противоречий и увеличивает риск эскалации социального конфликта, а потому коммуникация правящих кругов и общества, способствующая взаимному пониманию и вуалирующая неравенство, требует набора ключевых символов – субстанциональных составляющих политического мифа [4, с. 273].

Ключевые символы служат общим знаменателем речевых актов элит и рядовых граждан. Воздействие на массовое сознание единого синтаксического набора является одним из немногих факторов, консолидирующих людей вне зависимости от этнической, профессиональной, демографической, конфессиональной, идеологической и иной принадлежности и формирующих лояльность к власти [там же, с. 273–274]. Г. Лассуэлл писал, что ключевые слова американского политического мифа – это «права», «свобода», «демократия», «равенство» [там же]. С таким же успехом в разряд политических символов может быть включен концепт «Заговор» (о месте данного концепта в русской языковой картине мира см.: [5] ).

Язык конспирологии отличается простотой и не требует от реципиентов особых интеллектуальных усилий при декодировании сообщений. Он обрисовывает довольно тривиальную, биполярную, легкую для понимания картину мира и дает конкретные ответы на вопросы, перед которыми фактология оказывается не столь убедительной, содержательной и остросюжетной. Оперирование политиками в популистской риторике тезаурусом теорий заговора, обращение к конспирологическим опасениям прельщают имеющих условно низкое социальное положение и качество жизни людей идеей о том, что в их неудачах и нереализованности виноваты третьи лица – злобные антисоциальные заговорщики, борьба с которыми может проложить путь к лучшей жизни [15, с. 19], а также оправдывают невыполнение элитами своих обязательств перед обществом.

Использование истеблишментом конспирологической риторики сопровождается имплицитными метакоммуникационными сообщениями (то есть неявными сообщениями о предмете отношений между коммуницирующими [16, с. 177–178]), призванными обозначить единство власти и населения. Так, апеллирование к теориям заговора само по себе демонстрирует управляемым субъектам, что управляющие разговаривают с ними на одном языке и понимают их страхи, опасения. Более того, метакоммуникационные сигналы внушают населению, что элиты хорошо информированы (знают о наличии заговора и его подробностях), находятся по одну сторону баррикад с народом (принадлежат с ним к единому «сообществу судьбы») и готовы действовать на благо общества. Описанные коммуникационные и метакоммуникационные сообщения оказывают суггестивное влияние на реципиентов, в результате чего население, несмотря на объективное социальное неравенство, начинает отождествлять власть с собственной ингруппой.

Конспирология как религия

К. Поппер, один из «пионеров» изучения теорий заговора, видел первопричину широкого распространения конспирологических убеждений в секуляризации: перемещение богов на второй план сделало вакантными в социальных представлениях позиции всемогущих субъектов. Эти убеждения мотивируются верой людей в торжество истины и, как следствие, добра [20; 21] .

Идеи Поппера позволяют судить о том, что конспирология в определенном смысле является формой религии, причем религии дуалистической. Представители элит, репродуцирующие в популистской риторике теории заговора, предлагают населению весьма четкую и оформленную картину мироустройства, в которой существуют два начала: злое, деструктивно действующее, покушающееся на благополучие общества, и доброе, призванное отстаивать это благополучие и бороться со злом. Те, кто презентует публичному вниманию подобную картину, берут на себя роль своего рода мессий – спасителей нации / человечества, поборников «света» и противников «тьмы».

В случае если конспирология не принимает форму самостоятельного «вероучения», она имеет высокие шансы развиться в рамках догматики существующей религии. В частности, ультраконсервативным теориям заговора, базирующимся на аксиоматике христианской эсхатологии, свойственно интерпретировать современные социально-политические процессы и тренды, будь то секуляризация, ослабление традиционных ценностей, разрушение прежней иерархии, попытки установить социальную справедливость и пр., как апокалиптическую «тайну беззакония» и видеть за падением монархий «невидимую руку», стремящуюся к достижению мирового господства [13, с. 195].

Основываясь на культурно-религиозных ценностях и паттернах, присущих конкретному – пусть даже не слишком религиозному – социуму, конспирология апеллирует к знакомым и близким для его членов идеям, смыслам, установкам, символам, к аккумулированным в общественном сознании нарративным прототипам, в силу чего теории заговора с легкостью становятся коллективными верованиями. Так или иначе, конспирология, независимо от того, насколько тесны ее культурно-исторические и догматические связи с той или иной религией, обещая «адептам» царство добра и справедливости и внушая им идею мессианизма, служит социальной консолидации и интеграции, формированию общего направления мыслей, установок и ожиданий. Политический лидер, обращающийся к теориям заговора и эксплуатирующий конспирологические опасения, берет на себя роль и лидера духовного – до тех пор, пока у населения не возникнет сомнений в его искренности и «избранности», он будет восприниматься как «свой» и удерживать соответствующие позиции. Переживание гражданами общей идентичности с элитами является фактором, ингибирующим эскалацию социального конфликта и способствующим удержанию последнего на латентной стадии.

Конспирология как политико-идеологический конструкт

Описанные выше особенности подводят нас к следующей роли теорий заговора – не менее значимой, нежели роль языка и специфической религии. Мнение о том, что конспирология – это прибежище радикально настроенных политических группировок, является общераспространенным, однако в реальности концепция заговора не характеризуется абсолютной маргинальностью: конспирологические взгляды нередко оказываются прочно интегрированы в идеологию, не отличающуюся радикализмом и даже разделяемую большинством [14, с. 175–176].

Значение теорий заговора как идеологического конструкта автор охарактеризует с учетом параметров, обеспечивающих существование и функционирование идеологии в системе социально-политических отношений (список параметров см. в: [2, с. 90]).

• 1.    Формирование представлений о мироустройстве. Разные идеологии предлагают отличные друг от друга «картины мира». Справедливо будет заметить, что базирующиеся на конспирологических теориях идеологии – это внушительных размеров неоднородное множество концептуальных систем, однако в основе всех таких идеологий лежит общий принцип – понимание окружающей действительности через представления о наличии заговора.

• 2.    Поддержание связи с мировоззренческой системой, свойственной эпохе. Теории заговора, несмотря на то что многие из них отличаются очевидной преемственностью и имеют глубокие исторические корни, всегда адаптируются (с большим или меньшим успехом) к временны_́ м изменениям коллективных воззрений. Безусловно, конспирологические представления могут быть свойственны как прогрессивным, так и реакционным идеологическим ориентациям, однако теории заговора, абсолютно не соответствующие современным мировоззренческим установкам тех или иных групп, переносятся в разряд легенд и мифов прошлого.

• 3.    Теоретическое выражение коллективного самосознания. Конспирологической идеологии свойственна четкая категоризация социально-политических субъектов посредством образов «мы – они», «свой – чужой», при этом основа идентичности «своих» – это осознание собственной группы как аутсайдеров, жертв злого умысла «чужих» [14, с. 178– 179]. Очевидно, что элиты, в контексте коммуникации с населением обращающиеся к конспирологическому дискурсу, могут претендовать на идентификацию с первой категорией.

• 4.    Определение механизмов теоретической защиты политических акторов. Обвинение политиками своих оппонентов в заговоре является инструментом легитимации действий, направленных против соперников [15, с. 11–12]. Прокламируемая принадлежность властвующих кругов к одному полюсу с населением, их электоральная поддержка способствуют созданию эффекта правомерности этих действий и направленности таковых на благо общества / определенной социальной категории.

• 5.    Интерпретация глобальной социально-политической и экономической обстановки. Сформированные конспирологической идеологией общественные представления о мироустройстве используются как концептуальная рамка для осмысления и интерпретации

• 6.    Прогнозирование дальнейшего развития и целеполагание. Подозрение каких-либо акторов в заговоре и наличие конвенциональных представлений об их скрытых мотивах приводят к выработке сценариев потенциальных действий «чужих». В соответствии со сложившимися опасениями относительно будущего, которое конспирология может изображать в довольно мрачных тонах, обозначаются цели и задачи, которые, по мнению пропонентов теорий заговора, позволят избежать возможных негативных последствий.

• 7.    Ценностная ориентация и мотивирование политических действий. Конспирологические опасения синтезируются с неким набором имеющихся ценностей, которые в риторике заговора предстают еще более значимыми, но при этом уязвимыми, требующими консолидации социальных сил для своей защиты. Алармистски настроенные массы, попавшие под воздействие конспирологических идей, ощущают потребность в объединении сил с политическими элитами в целях отстаивания собственных интересов и сохранения ценностей.

социальной конъюнктуры, различных процессов и явлений как на глобальном, так и на локальном уровнях.

В заключение отметим, что конспирология способна стать базисом для дефицитарной идеологии, которая не обладает солидным символико-мифологическим и нарративным арсеналом, интерпретативным конструктом и аргументационной базой. В то же время идеи заговора могут быть органичным дополнением весьма концентрированной политической доктрины, акцентируя ее ключевые положения и концепты. Так или иначе, приобретение конспирологией значения идеологического конструкта (то есть фактора, способствующего социальной интеграции) маскирует конфликт между элитами и населением, которые – пусть даже в коллективном сознании – становятся ближайшими союзниками.

Заключение. Конспирология и маскировка социального конфликта

В современном обществе теории заговора являются одним из наиболее распространенных инструментов объяснения происходящих событий [14, с. 175]. Сочетая функции языка и религии, обращаясь к национальному сознанию, конспирология способствует возникновению гражданской солидарности, которая исторически продуцировалась тремя названными факторами [11, с. 54]. Политико-коммуникационная ценность теорий заговора заключается также в их возможности служить конструктом идеологии.

Как было отмечено выше, конспирологическому миропониманию присуща категоричная оценка происходящего через призму дихотомии «мы – они», где «они» – заговорщики, а «мы» – жертвы заговора, аутсайдеры. Эксплуатация политическими элитами, которые вследствие социального неравенства и наличия объективных противоречий могли бы восприниматься обществом как «чужие», конспирологических опасений смещает фокус внимания с конфликта между властью и населением на конфликт между консолидированным актором (власть плюс население) и общим внешним врагом. Таким образом, использование истеблишментом в популистской риторике идей заговора позволяет наладить коммуникацию с обществом и сформировать новую коллективную идентичность, в рамках которой правящие лица и народ предстают единым социально-политическим субъектом и благодаря которой эскалация конфликта отсрочивается – по крайней мере, пока общее конспирологическое верование и массовая убежденность в способности руководства противостоять внешней угрозе не обратятся в руины.