Крестьянские утопии Алтайского края в русской прозе 1960-1980-х гг.

П остановка проблемы. Вторая половина XX в. ознаменовалась предчувствием конца аграрной России. Партийные программы готовили индустриализацию российской деревни, превращение колхозов в «фабрики хлеба и мяса», колхозников в пролетариев, наемных рабочих с 8-часовым рабочим днем, проживающих не в собственных домах-усадьбах, а в многоквартирных казенных зданиях. Стирание границ между городом и деревней должно было окончательно стереть с лица земли веками складывавшийся крестьянский мир.

В 1970–1990-е гг. при общем экономическом застое и кризисе провал этой программы был неизбежен, а начавшийся развал колхозов и совхозов вверг российскую деревню в хаос. Этим разрушительным процессам русская литература пыталась противопоставить крестьянские утопии как возможные проекты спасения

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2021. № 2} (¹⁴)

и возрождения российской деревни и всей России, т.к. утрату и гибель крестьянского мира она представляла как конец России вообще.

Проблема в существенном различии социального моделирования крестьянского рая: «закрытого» типа, представленного В. Распутиным и В. Личутиным, и «открытого» у С. Залыгина и В. Шукшина.

Цель статьи – прояснить степень утопичности и реальности литературнохудожественных моделей того и другого типа и их приемлемости в современных поисках собственно российского пути возрождения крестьянства и развития аграрной системы страны.

Научным основанием работы по данной теме стали исследования истории и теории жанра утопии и его модификаций в русской прозе второй половины ХХ в.: К. Чистова, Я. Лурье, В. Шестакова, Е. Шацкого, В. Грихина, В. Чаликовой, К. Парте, А. Гулыги, Н. Цветовой, Н. Ковтун, А. Разуваловой и др.

В работе использовались социологический, сравнительно-исторический, сравнительно-типологический, мотивный методы.

Постановка проблемы. Географическое расположение крестьянского рая предполагало крайнюю удаленность от государственного центра России: у В. Личутина («Скитальцы», 1986) – это Северное Поморье, у В. Распутина («Прощание с Матёрой», 1976) – остров на Ангаре, у С. Залыгина («Комиссия», 1975) и В. Шукшина («Любавины», 1965) – Алтайский край. Общими мотивами в этих утопиях были природное изобилие и сокровенность обетованного места, сохранность этнических особенностей и духовной культуры переселенцев, идиллия соборного труда и досуга крестьян. Сцены сенокоса в «Прощании с Матёрой» В. Распутина или в «Любавиных» В. Шукшина – самые поэтические.

Писатель-сибиряк с Ангары В. Распутин и северянин с Печоры В. Личу-тин опираются на многовековой традиционный уклад хозяйственной и духовной жизни крестьянской общины, поддерживаемый в «Беловодье» В. Ли-чутина строгими уставами старообрядческого скита, а на Матёре В. Распутина 300-летней традицией общинного землевладения и нравственными заветами православного христианства. Независимость от государства и стабильность уклада достигаются за счет удаленности от центра, закрытости крестьянского общества для внешнего мира: у Личутина и Распутина – в соответствии с жанром утопии – крестьянский рай устраивается на труднодоступных островах. Сакральность места маркирована в «Скитальцах» мифами о Беловодье, «обетованной земле», которую ищут и находят, свято веруя в истинного Бога, русские «раскольники», в «Прощании с Матёрой» – мифологическими образами мирового древа – Лиственя, таинственного Хозяина острова и пр.

Литературные утопии, связанные с Алтайским краем, строятся на иных основаниях, обусловленных особыми географическими и историческими обстоятельствами. Более благоприятные для земледелия природно-климатические условия способствовали и более массовой миграции малоземельного крестьянства из Европейской России, особенно в конце XIX – начале XX в. после снятия запрета на территории Императорского кабинета и в связи с переселенческой программой П. Столыпина. К 1914 г. на Алтай переселилось около 800 тысяч крестьян, среди которых были украинцы, белорусы, немцы, мордва, прибалты, формировавшие многоукладную систему, открытую для взаимодействия и динамичного цивилизационного процесса освоения Сибири [Разгон, 2010, с. 84, 87].

С. Залыгин в романе «Комиссия» развел миф и реальность так же, как он развел пути старца Лаврентия, повлекшего свою паству в место пустынное, бесплодное, но благословенное «для молитвы», и Семена Кривого, осевшего со своим народом на благодатной алтайской земле «для жизни». Сельские общины у Залыгина и Шукшина не изолированы от внешнего мира, открыты ему, они располагаются на больших дорогах, по которым все идут переселенцы, не слишком далеко от крупных районных центров и городов, и железная дорога уже доступна для широкого российского и заграничного торгового оборота. Они охотно осваивают новые достижения цивилизации: сельхозтехника, транспорт, бытовая техника.

Этим существенным различием определяется и степень перспективности социальных моделей сельского мира. Все рассматриваемые произведения заканчиваются трагически: гибель старообрядческой общины, преследуемой «антихристовой» властью («Скитальцы»); затопление Матёры вследствие строительства на Ангаре Братской ГЭС; уничтожение Лесной комиссии колчаковцами; разрушение и гибель крепких крестьянских хозяйств в период начавшейся коллективизации («Любавины»). В то же время трагизм Личутина и Распутина носит апокалиптический характер: крушение крестьянского самоустройства рассматривается как необратимая национальная катастрофа. Тогда как трагический исход проектов Залыгина и Шукшина служит, скорее, жестоким историческим уроком, усвоение которого и предотвращение его повторения открывают возможность реального осуществления утопических моделей.

С. Залыгин в первых своих повестях «Соленая падь», «На Иртыше», описывая процессы, происходившие в российской деревне после революции, достаточно резко критикует большевистскую программу коммунизации сельского

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2021. № 2} (¹⁴)

Залыгинский проект крестьянского мироустройства восходит к основным идеям аграрной реформы П.А. Столыпина. Отголоском последней является в романе обращение организаторов Лебяжинского общества к документам и планам государственной комиссии по землеустройству в этом крае, с которыми хорошо знаком главный герой романа Николай Устинов, помогавший по собственной доброй воле тогдашним землемерам. Само название организации самоуправления – «Лесная комиссия» – отсылает к «комиссиям по землеустройству» столыпинской реформы. Имеют место в романе оба типа освобождения крестьян от коллективно-общинной зависимости, выдвинутые в программе Столыпина: единоличное («хуторское», «отрубное») и групповое. Причем Залыгин явно негативно относится к первому типу, отдавая предпочтение второму, в большей степени отвечавшему «соборному» характеру славянина. Писатель показывает неизбежное превращение «хуторянина» Григория Сухих, выделившегося на дальний отруб, в кулака-мироеда, не считавшегося ни с общественными, ни с нравственными законами крестьянского мира. Его антиподом в романе предстает Николай Устинов, мудро хозяйствующий на своем личном наделе. В то же время он не обособился от сельского общества: его дом и двор – в деревне, он пользуется на равных правах и в согласии с уставом сельского схода общими угодьями – лесом, покосными и пастбищными лугами, озером, дорогами и пр. Он становится активным членом Лесной комиссии, которая взялась за охрану и восстановление уникального ленточного бора, принадлежавшего императорскому кабинету, а после революции оставшегося без хозяина и подвергшегося самовольному расхищению вплоть до угрозы полного уничтожения. Кроме того, Лесная комиссия взяла на себя и другие обязанности претворения в жизнь идеала социального устройства села, делая ставку, как в свое время столыпинская идея, «на сильных и крепких, а не на пьяных и убогих», понимая под «крепкими» людей с характером, с инициативой, способных начать жизнь по-новому. По словам Н. Ковтун, «...его (Залыгина) сокровенный герой – умный мужик, способный оценить дар жизни, мудрость мироустройства, осуществить “разумное хозяйствование” даже вопреки царящему окрест хаосу: войне, революции» [Ковтун, 2017, с. 85]. Залыгин подробно описывает, как алтайские крестьяне «задумали жить не так, как прежде жили. В складчину покупали сноповязалки, молотилки, сеялки <…> О молочной и потребительской кооперации и говорить нечего: едва ли не в каждой деревне народилась лавка потребительского общества и завод маслодельный с ручной работой с новым приводом, а в Лебяжке так заведен был завод механический – паровой движок работал на отходах лесного промысла, крутил маслобойки, а когда надо – и лесопильную раму. …И шло бы это артельное начало дальше помалу-помалу складывалось бы в новую жизнь, может быть, в счастливую, если бы не война» [Залыгин, 1988, с. 90].

Но не только война стала причиной краха дела Лесной комиссии. Залыгин с высоты середины XX в. хорошо понимает утопизм лебяжинского проекта, состоявший в принципе неучастия крестьян в политической борьбе, развертывавшейся в стране. В своей аполитичности, сосредоточенности лишь на делах крестьянского самоустройства герои Залыгина видят способ защиты своего маленького общества от притязаний любой политической власти. Кроме того, упование в деле поддержания социального порядка в селе только на нравственные принципы «сугубой милости» и справедливости не позволило лебяжинцам разглядеть внутренних врагов нового народного самоуправления и защитить себя от них не только словом, но и правосудием. Не случайно началом конца лебяжинского мира стало убийство члена Лесной комиссии Николая Устинова, а приход колчаковцев лишь завершил конец. Для Залыгина будущее крестьянства видится в соединении крестьянского самоустройства на принципах личной земельной собственности и производственно-потребительской кооперации с государственной поддержкой и правосудием.

В. Шукшин в «Любавиных» развенчивает утопизм крестьянского само-устройства с другой стороны – со стороны его культурно-нравственных оснований. Отдавая дань уважения хозяйственности, сметливости, привязанности к земле сибирского мужика, восхищаясь «ясной, простой, законченной целесообразностью» его быта, он в то же время не скрывает грубой, необузданной культурой и просвещением натуры этого мужика, вследствие которой зачатки народного самоуправления превращаются в самоуправство и разбой. Именно поэтому, по мнению писателя, оказались неизбежными раскол и гибель традиционного крестьянского уклада после революции: «Иначе не могло быть. За мальчиком, который победил их, пролетарским посланцем стоял класс более культурный, думающий, взваливший на свои плечи заботу о судьбе страны» [Шукшин, 2014, т. 2, с. 474].

В своих чаяниях культурного возрождения и преобразования деревни Шукшин сближается с утопическими идеями другого выдающегося аграрника России А. Чаянова, нашедшими выражение в фантастической повести 1920 г. «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии». А. Чаянов, мечтая превратить всю Россию в одно крестьянское поселение, в основу своей аграрной программы положил принципы индивидуального хозяйства, семейно-трудовой организации и производственно-потребительской кооперации. «В основе нашего хозяйственного строя так же, как и в основе античной Руси, лежит индивидуальное крестьянское хозяйство... Каждый работник – творец, каждое проявление его индивидуальности – искусство труда» [Чаянов, 1920].

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2021. № 2} (¹⁴)

Важным условием поворота общества к деревенскому укладу жизни Чаянов считает необходимость поднять престиж крестьянского труда, который социалисты «почитали за нечто низшее, за ту протоматерию, из которой должны были выкристаллизоваться «высшие формы крупного коллективного хозяйства. Отсюда старая идея о фабриках хлеба и мяса» [Чаянов, 1920]. У крестьянской России иной путь. В своей утопии Чаянов выступает против строительства крупных городов, привлекающих массы сельского населения и отчуждающих их от земли, которая остается без хозяина. Кроме того, крупные города становятся единственным средоточием высокой духовной культуры, науки, технического прогресса, оставляя на голодном пайке провинциальной полукультуры основную часть населения огромной страны. Вместо городов-мегаполисов он предлагает создать систему небольших городков – культурных центров, обеспечивающих духовные потребности каждого сельскохозяйственного района на самом высоком уровне: высшие учебные заведения, театры, библиотеки, художественные выставки. Создание сети дорог и массовых транспортных средств обеспечит доступность высокой культуры и образования для каждого сельского жителя. Крестьяне в повести Чаянова заняты не только высокопроизводительным трудом на пашнях, в теплицах, оранжереях, в обрабатывающей индустрии, но и постоянным совершенствованием культуры своего досуга: они свободно разбираются в живописи великих мастеров и творчестве Шекспира. В то же время Чаянову хотелось бы сохранить и самобытную национальную культуру народного творчества – плотницкое искусство, вышиванье и пр. Чтобы при обилии ананасов и «хорошего шоколада» «мальчишки свистали, как в доброе старое время, в глиняные золоченые петушки… Двухрядная гармоника наигрывала польку с ходом. Словом, все было по-хорошему» [Чаянов, 1920].

Подобную программу «светлого будущего» деревни развивает в своем творчестве Шукшин. Как и Чаянов, основой крестьянского труда он полагает индивидуальное хозяйство: «Мне бы вот такой маленький трактор и десять гектар земли», – мечтает его герой-сибиряк в рассказе «Жена мужа в Париж провожала». Семейный деревенский лад и труд – другой чаяновский принцип – утверждает Шукшин в целом ряде своих рассказов и статей. Рассуждая о проблеме ухода молодежи из села, писатель, как и Чаянов, видит причину в утрате уважения к сельским профессиям, в чем, по его мнению, немалую роль сыграли «и кино, и литература, и школа», поднимая престиж городских профессий. Шукшину важно вернуть «сельским жителям» достоинство, чувство социальной полноценности, сознание, что именно они «вершат судьбу страны». Как и Чаянов, Шукшин отвергает целесообразность крупных столичных и областных городов, которые изображаются в его рассказах и повестях не иначе как в семантике «вавилонского столпотворения» («Печки-лавочки», «Штрихи к портрету» и др.). Идеальным ему представляются небольшие городки. Такие городки рисует он в своих произведениях: город-рай в «Снах матери» («…дома высокие, и весь вроде он в садах, весь-то в зелени… Цветы так и колышутся, так и колышутся»), город-храм культуры, город-библиотека («Там торжественно тихо», «тихо, как в церкви»), город высокой технической цивилизации, где «странная чарующая прелесть машин» («Коленчатые валы»). В то же время, как и Чаянов, он мечтает сохранить в деревне изначальную самобытную домостроительную культуру: «Не надо бы насильственно подталкивать ее (деревню. – С.К.) на путь «малой урбанизации»… дайте ему (мужику. – С.К.) возможность самому срубить себе дом. Дайте ему отвести душу – вырезать узоры на карнизе, расписать ставни, посадить под окном березу, “присобачить” на крышу какую-нибудь такую штуку, что все ахнут. А он будет доволен» [Шукшин, 2014б, т. 8, с. 31]. При этом Шукшин приветствует движение городской цивилизации в деревню, преобразующей последнюю в «агрогородок»: «...Если в это понятие входит электричество, водопровод, техникум и театр в райцентре, телефон, учреждения бытового обслуживания – пусть будет агрогородок» [Шукшин, 2014а, т. 8, с.18]. Подобно Чаянову, он настаивает на необходимости движения в деревню не только городских «удобств», но и, главное, самых высоких образцов мировой культуры. В статье «Вопрос самому себе» он посвящает несколько страниц тому, как донести до сельского жителя далекой алтайской деревни фильм Г. Козинцева «Гамлет» с И. Смоктуновским в главной роли. И в то же время с горечью констатирует утрату современной деревней своей народной культуры: «Больно, когда на деревню вечерами наваливается нехорошая тишина: ни гармонь “никого не ищет”, ни песен не слышно» [Там же, с. 17]. Шукшин полагает, что «грань между городом и деревней не должна никогда до конца стереться»: «Современная жизнь с ее грохотом, ритмами, скоростями и нагрузками смалывает человеческие силы особенно заметно. Разумно ли в таком случае не иметь надежного резерва в лице деревни?» [Шукшин, 2014б, т. 8, с. 25].

Выводы. Нарративы идеального крестьянского мироустройства как альтернативы государственным программам индустриализации деревни представлялись и в свое время утопическими. В годы полного развала колхозов и совхозов возвращение к общинному самоуправлению тоже казалось безнадежным. Современный рост мегаполисов, опустошающих деревни, вялое развитие фермерства без прочной опоры на традиции российского землепользования, с одной стороны, делают еще более очевидным утопизм писателей-деревенщиков, но с другой – актуализируют их проекты в направлении поиска собственно российского пути возрождения и нового цивилизованного устройства крестьянского мира.