Культурные контакты и культурная трансмиссия в Западной Евразии в эпоху Средневековья

При анализе явлений культурной ассимиляции на восточной периферии средневековой Европы можно рассматривать Slavia Asiatica как контактную зону, характеризуемую многосторонним культурным обменом и трансмиссией. Используя концепции, разработанные для восточных европейских границ [Stökl, 1953; Goehrke, 1981], я имею в виду территорию, простирающуюся от Дуная до Среднего Поволжья и выходящую далеко за пределы области, которая традиционно рассматривается в связи с напряженными взаимоотношениями Киевской Руси и Степи. Таким образом, мой подход к пространству исследования будет отличаться от обычно применяемых в контексте Центральной Европы и Кавказа [Королюк, 1972; Арутюнова-Фиданян, 1999; Удальцова и др., 1980]. Многие из этих концепций коренятся в византиноцентрической ориентации и воспроизводят традиционный взгляд на греческую цивилизацию и «маргинальные культуры Ойкумены» [Nippel 1990, S. 21]. Такой дихотомический образ мысли был популяризирован восприятием варваров Геродотом и все еще находит свое отражение в понятии «варварских границ империи» [Osterhammel, 1995, S. 108–110; Obolensky, 1982, p. 304–305].

В то же время следует иметь в виду, что понятие четко определенной географической территории может вводить в заблуждение, т.к. свидетельства культурной ассимиляции встречаются в различных местах далеко за пределами подобных пространственных моделей: в ходе торговли, при дворе, в дипломатических миссиях и в местах совершения ритуалов. Однако в целом такие модели полезны, и это понятие подходит для задач исследования, поскольку оно адекватно иллюстрирует постоянное взаимодействие между различными культурами европейского и азиатского происхождения За-

Археология, этнография и антропология Евразии 3 (51) 2012 © Шорковиц Д., 2012

падной Евразии. Далее будет рассмотрен целый ряд форм культурной ассимиляции, сравнение которых позволит прояснить преобразования в разных подсистемах. Таким образом, приоритетное внимание будет уделяться объяснению различных явлений в их специфическом контексте, а не углубленному анализу отдельных примеров, что даст более полную картину развития культурных заимствований и инноваций.

Slavia Asiatica Западной Евразии в пространстве и времени

Исторически контактная зона Slavia Asiatica впервые проявилась из темного прошлого в землях к северу от нижнего Дуная, когда в 578 г. авары кагана Баяна отбросили обратно в леса славян вождя Даврен-тия (Δαυρέντιον, Δαυρίτας) по просьбе византийского императора Тиберия II Константина [Dölger, 1924, S. 7; Pohl, 2002, S. 67–68]. Считается, что это событие вызвало уход славян со Среднедунайской равнины и основание ими новых поселений в ходе движения на север. Обойдя припятские болота с юга и севера, в VI–VII вв. они достигли Среднего Приднепровья и Балтийского моря [Fritze, 1979]. Хотя лингвистические данные подтверждают близость славян в аланский период к балтам на севере, финно-уграм на востоке и северо-востоке, иранцам на юге и юго-востоке, в середине I тыс. н.э. в степях Восточной Европы тюркоязычные группы сменили или ассимилировали ираноязычные [Vasmer, 1941; Udolph, 1981]. На севере славяне конфликтовали с балтийскими и финно-угорскими группами, а на юге в VIII и IX вв. попали под влияние хазар и печенегов.

На ранней стадии формирования Slavia Asiatica получила значительный импульс от появления скандинавских варягов. Они были торговцами и наемниками, чьи действия распространялись на большие расстояния. С середины VIII в. варяги начали все более широко пользоваться восточно-европейской речной системой и установили свое господство в местах, имевших важное стратегическое значение [Лебедев, 2005; Boba, 1967]. Славянские поселения использовались ими «как основа для сотрудничества и отправные точки или же были покорены и обложены данью» [Schorkowitz, 2000, S. 582; Шорковиц, 2012, с. 124], которая в виде пушнины и рабов стала частью торговли с хазарами, греками, евреями и арабами в обмен на серебро с Ближнего Востока [Noonan, 1984; Darkevich, 1986].

В течение почти двух столетий варяжская торговля находилась под контролем хазар, взимавших с нее десятину. Торговая активность варягов дополняла славянскую миграцию на восток, имея первичный вектор экспансии в направлении Волги, Каспийского моря и Дона. Однако восточному маршруту бросил вызов

«путь из варяг в греки» по Днепру, когда Аскольд и Дир завладели Киевом в 862 г. Для ужесточения контроля над торговыми путями и морскими портами на северном побережье Черного моря Рюриковичи даже перевели свою столицу из Великого Новгорода в Киев в 882 г., в результате сделав своими данниками полян, северян и радимичей, находившихся до этого под патронажем хазар. Наконец, важная для хазар крепость Саркел, воздвигнутая в 840–841 гг. при поддержке греков для противостояния венграм и варягам [Zuckerman, 1997a, p. 214; Beckwith, 2009, p. 164], в 965 г. была разрушена Свято славом Игоревичем, разбившим хазарскую армию вместе с вспомогательными войсками осетин и черкесов [Артамонов, 1940; Zuckerman, 1997b; Noonan, 2001].

Правящая в Киеве династия Рюриковичей начала все более успешно избегать контроля со стороны Херсонеса и неоднократно совершала военные походы против Константинополя, заставляя Византийскую империю соглашаться с неравными условиями торговли в 911, 944 и 971 гг. [Romanchuk, 1993; Obolensky, 1993]. Помимо укрепления своих позиций в Юго-Восточной Европе и во внутренних районах Причерноморья, Русь продолжила расширяться на восток, еще в 985 г. вступив в войну с волжскими и камскими булгарами, которые были данниками когда-то могущественного Хазарского каганата. Как и во многих походах против степных империй или конкурирующих боковых родов Рюриковичей, войска Руси сопровождали отряды союзных торков, черных клобуков, огузов и печенегов, а позднее половцев. В борьбе за власть Рюриковичи уже на ранней стадии раскололись на противоборствующие ветви, которые воевали друг с другом. Они искали союзников, подкрепляя новые связи браками с могущественными родами кочевого мира. Рюриковичи не могли себе позволить игнорировать преимущества, которые давали новшества, принесенные из этого мира, например составные луки кочевников.

Таким образом, в процессе возникновения Киевской Руси восточно-славянская экспансия была направлена на Волго-Камский регион, нижний Дон, Таманский полуостров с его древним центром торговли Тмутараканью и Северное Причерноморье [Martin, 1983; Golden, 1990; Makarov, 2006]. В конфликте с греческой и степной империями возникла межкультурная зона, представлявшая собой западную часть евразийского пути миграций населения Центральной Азии, ставших важным фактором формирования европейских государств в эпоху средневековья. Эта трансконтинентальная зона простиралась от нижнего Дуная и внешней части Восточных Карпат вдоль побережья Черного моря до Волго-Уральского региона, а в последующие века распространилась и далее в Южную Сибирь и Среднюю Азию.

Хотя русские князья успешно укрепляли свое господство над восточными славянами и иногда даже одерживали победы в боях с недавно появившимися кыпчаками (1055 г.), нет сомнений в том, кто на самом деле контролировал лесостепную зону. Попытки отодвинуть границу были обречены на провал. С появлением кыпчаков остальные данники сокрушенного хазарского мира нашли себе новый приют. Эти кочевники, известные в Византии как Κουμάνοι, а в Киевской Руси как половцы, взяли под свой контроль торговые пути Центральной Азии и черноморские порты вплоть до прихода армии монголов в 1223 г. Объединявший различные политические образования на огромной территории Дешт-и-Кипчак Улус Джучи, более известный как Золотая Орда, господствовал до знаменитого «стояния на Угре» в 1480 г.

Возникновение азбук в результате трансмиссии и языков в результате обмена

При анализе ранних культурных контактов особый интерес представляют языки и письменность, играющие важную роль в культурных преобразованиях и определении культурных зон. Ярким примером культурной трансмиссии является введение глаголицы у славян в 863 г. До этого они не имели собственной письменности, несмотря на постоянно выдвигаемые гипотезы в поддержку существования рунической системы письма и даже недавнюю попытку увидеть протославянскую надпись на Фестском диске [Гриневич, 1993; Franklin, 2002, p. 89–100]. Константин (Кирилл) Солунский, который ранее был миссионером у хазар и волжских булгар, заимствовал греческие минускулы, добавив элементы грузинского и семитского алфавитов, поскольку греческий не в полной мере соответствовал славянской фонетике [Jensen, 1969, S. 480–482; Barford, 2001, p. 110, 215, 219]. В результате возникла глаголица, которая в ходе длительного процесса адаптации и социальных переговоров преобразовалась в кириллицу. Старославянский язык сохранил эту трансмиссию в культурной памяти, заимствовав греческий термин «дьяк» для обозначения писателя [Фасмер, 1964, с. 560; Vásáry, 1987, S. 120].

Северное руническое письмо, образцы которого встречены в Ладоге, Новгороде и на о-ве Березань в Черном море, при входе в Днепровский лиман, использовалось варягами на Руси в течение некоторого времени, но не смогло стать общепринятой письменностью, хотя одна берестяная грамота смоленской группы содержит рунические надписи [Мельникова, 2001; Лебедев, 2005]. Также не получило широкого распространения руническое письмо, известное по орхоно-енисейским надписям и использовавшееся аварами, волжскими булгарами и хазарами. Однако им все же пользовались, о чем свидетельствует письмо еврейской общины Киева (ок. 930 г.), содержащее рунические глоссы, смысл которых до сих пор является спорным [Golb, Pritsak, 1982; Noonan, 2001, p. 86; Franklin, 2002, p. 117–119]. В то же самое время кириллица использовалась все более активно, даже в зоне бытования карельского языка [Haavio, 1964], а также иногда тюркоязычными группами, что предполагает двуязычный текст из Софийского собора в Киеве [Pritsak, 1982].

Ранняя миграция балто-славянской группы в Волго-Камский регион, где она вступила в контакт с финно-угорскими предками сегодняшних марийцев, удмуртов и коми, привела к заимствованию культурных форм и концепций с VI в. Подобные процессы происходили и в то время, когда в Западной Евразии с образованием раннего государства волжских булгар между VIII и X вв. появились тюркоязычные группы. Культурные влияния можно проследить в финно-угорских лексических заимствованиях, особенно в удмуртском языке, где мы встречаем ad’iami (человек, народ) от татарского слова ädäm , имеющего арабское происхождение, и kuzë (хозяин) от волжско-булгарского слова xuźa , которое произошло от персидского hwāĵa ( khwâja, khodja ) и получило дальнейшее распространение в восточном старославянском ( хозя ), сохранившись как чувашское xuźa / xoźa [Напольских, 2001, с. 164, 168–169; Фасмер, 1973, с. 254]. Предполагается, что в протославянский язык еще в дохазарское время (370–650 гг.) вошли ок. 17 заимствований, либо имевших тюрко-булгарское происхождение, либо переданных тюркоязычными группами. Эти слова обозначают важные культурные понятия, например: baran (баран, ягненок), tovar (движимое имущество, скот), tolmač (толкователь, переводчик) и книга [Gołąb, 1992, p. 399–409; Golden, 1998–1999, p. 75–77; Фасмер, 1964, с. 123–124; 1967, с. 262–263; 1973, с. 67–68, 72].

В «Повести временных лет» содержится история, которая служит ярким примером бытовавшего в Slavia Asiatica многоязычия: в 968 г. печенеги часто вторгались на территорию Руси и неоднократно осаждали Киев. Когда защитники города уже думали о сдаче, молодой человек («отрок») из княжеской дружины вызвался сообщить об этом князю Святославу, находившемуся в Переяславце. Выйдя с уздечкой в руках, юноша стал расспрашивать печенегов на их языке о своей якобы убежавшей лошади. Те сочли юношу одним из печенегов, он свободно прошел через вражеский лагерь и сообщил о положении Киева воеводе Претичу, который поспешил на помощь городу [Tschiževskij, 1969, S. 64–65; Golden, 2001, p. 156–158; Schorkowitz, 2008, S. 276–277]. Само собой разумеется, что молодой человек не смог бы добиться такого блестящего успеха лишь с помощью своих лингвистических способностей. Он должен был хорошо знать привычки и кочевые обычаи печенегов в окрестностях Киева, как и большинство его сверстников. Таким образом, можно считать, что знание другой культуры, включая владение языком и знакомство с привычками и поведением, было характерно для этой части Западной Евразии. На Руси также знали язык половцев, о чем свидетельствует запись в «Повести временных лет», посвященная Итлару (1095 г.), убитому Бяндюком, одним из слуг Владимира Мономаха [Tschiževskij, 1969, S. 219–221]. Такая же языковая ситуация была и среди печенегов, знавших греческий и, возможно, славянский языки [Shepard, 2006, p. 20]. Можно предположить, что пять языков, которыми, по сообщению Владимира Мономаха, владел его отец, – это греческий, восточно-славянский, шведский, половецкий и, весьма вероятно, язык волжских булгар. Многоязычие подтверждает понятие межкультурной зоны.

Совместимость, взаимность и культурная адаптация

«Повесть временных лет» содержит данные и о других подсистемах, например, правовой практике, и о совместимости правовых норм в группах носителей разных культур. Общей традиции принадлежало заключение мира через символическую дружбу и названное родство, такое как «братство по оружию». Когда печенеги были остановлены войсками, пришедшими на помощь осажденному Киеву в 968 г., и состоялись мирные переговоры, хан Куря встретил воеводу Претича словами: «“Буди ми другь!”; онъ же рече: “Тако створю!” И подаста руку межю собою, и въдасть пе-ченежьский князь Претичю конь, саблю, стрелы; онъ же дасть ему броне, щить, мечь» [Tschiževskij, 1969, S. 64–65]. Подобное формирование военно-политических союзов было четко ограничено участвующими предводителями и их дружинниками. В отсутствие фиксированных договоров, в основном характерных для развитых обществ, процедура была сосредоточена на ритуальном обмене дарами и усиливалась клятвой, которую каждая сторона произносила по-своему, с упоминанием своих собственных божеств.

Из повествования видно, что встречи в атмосфере полной взаимности всегда предоставляли возможность для обмена мнениями по поводу вооружений и военной организации и, таким образом, для трансмиссии знаний между различными культурами. Периодические военные столкновения на перекрестках обоих полушарий провоцировали ответные изобретения и делали абсолютно неизбежными заимствования оружия у противника. Анна Комнина подробно описывает боевую силу печенегов, их легкую и тяжелую кавалерию, катафрактов и защиту пехоты крытыми повозками на высоких колесах [The Alexiad…, 1928, p. 174–175]. Кочевые половцы и татаро-монголы в сражениях против городов Руси использовали тараны и катапульты (луци тузи самострeлнии). С помощью некоего «бесурменина», мусульманского специалиста, возможно, из Хорезма, с которым половцы имели тесные связи (в т.ч. семейные между хорезмшаха-ми и главными кыпчакскими кланами), хан Кончак даже применял греческий огонь в 1184/85 г., используя нефть с Таманского полуострова, поставлявшуюся раньше хазарами Константину Багрянородному [Ипатьевская летопись, 1962, с. 634–636; Благова, 1969; Golden, 1998–1999, p. 84; Allsen, 2002, p. 267– 268; Shepard, 2006, p. 24–25; Obolensky, 1982, p. 308].

В ответ на новые условия ведения войны во второй половине X в. Русь начала наращивать свою конницу, и вскоре она стала превосходить числом традиционную варяжскую и восточно-славянскую пехоту (устное сообщение М.В. Панченко). Кроме того, археологический анализ вооружения указывает на возникновение культурной дифференциации, обусловленной необходимостью противостоять носителям разных военнокультурных традиций: если обоюдоострый меч с широким лезвием стал преобладать в северной части Руси, обеспечивая наибольшую эффективность против постоянно совершенствовавшихся доспехов, то сабля с односторонней заточкой – в южной. Рукояти мечей стали делаться, как правило, слегка изогнутыми. Сабли приобрели более мощную тупую сторону, что позволило использовать их не только в конном, но и в пешем бою против хорошо защищенных доспехами врагов [Кирпичников, 1976, с. 23, 26; Лебедев, 2005, с. 304–308; Петрухин, 2005, с. 168–171].

Аналогичные процессы трансмиссии, преобразования и адаптации культурных ценностей можно наблюдать в связи с боевым топором и особенно доспехами: стали использоваться кольчуга ( бехте-рец, тегиляй ) и пластинчатые латы ( куяк ), известные еще со времен авар [Банзаров, 1955, с. 162–165; Кирпичников, 1976, с. 33–41; Golden, 1998–1999, p. 89; Kubarev, 2006, p. 456–461]. То же самое относится и к булаве, запись о которой ( bulov ) содержится в «Codex Cumanicus», где она описывается как «какое-то оружие, возможно, дубина» [Grønbech, 1942, S. 68]. Булава остается официальным символом Украины даже сегодня (о возможных славянских заимствованиях в половецком языке см.: [Фасмер, 1964, с. 237]).

Поединки, выдача заложников и клятвы: инновации, появившиеся параллельно у носителей разных культур

Поединки являются ярким примером восприятия элементов культуры в ранней правовой практике, отражая особенную диалектику идеи и формы, про- явившуюся в своем классическом варианте при заключении «Вечного мира» Иоанном Цимисхием и князем Святославом Игоревичем в Доростоле в 971 г. Соглашению предшествовал вызов императором князя на поединок для избежания кровопролитной битвы между войсками. Форма поединка являлась классической, поскольку схватка между полководцами следовала западной традиции, воплощенной в поэзии Гомера и хорошо известной среди варягов эпохи викингов в виде хольмганга.

В восточной части Slavia Asiatica единоборство приняло форму борьбы голыми руками, борцовского поединка, который часто заканчивался смертью одного из бойцов. Тем не менее он служил той же цели, что и в западной части, – заключению мирного соглашения, был своеобразной заменой битвы и способом снять напряжение у дружины. Это хорошо иллюстрирует неожиданная встреча Владимира Святославовича с печенегами в Переяславле. Вернувшись в полном истощении после кампании против хорватов (993 г.), войска Владимира уже готовились к следующей битве, когда печенежский хан сказал: «Выпусти ты свой мужь, а я свой, да ся борета; да аще твой мужь ударить моимь, да не воюемъ за три лета; аще ли нашь мужь ударить, да воюемъ за три лета» [Tschiževskij, 1969, S. 120]. В то время как печенеги на следующее утро прибыли в условленное место, Владимир тщетно искал воина для поединка среди своих слуг, пока не пришел один человек из народа и не порекомендовал своего сына. Хотя соперником юноши был мощный печенег, который стал смеяться над его ростом, молодой человек быстро взял верх и, сбив печенега на землю, убил его голыми руками. Этот короткий рассказ указывает на структуру взаимосвязей между правителями и их дружиной, характерных для политической организации средневекового общества не только в Европе, но и в степных империях [Golden, 2001]. Обязанность заботиться о собственной дружине, отсутствие борцов среди варягов и зависимость от боевых традиций местного славянского населения свидетельствуют об ограниченности княжеских возможностей. Кроме того, победа была основана не на добродетелях могущественного предводителя. Самый сильный атлет был выбран из народа, что практиковалось также в Восточной Евразии. Хотя таким человеком мог быть и вождь или князь (как, например, в случае с касожским (черкесским) воином Редедей, которого во время борьбы голыми руками коварно заколол Мстислав Владимирович в Чернигове в 1022 г.), но это была далеко не общепринятая норма.

В схватках с печенегами и черкесами Рюриковичи оказались плохо подготовленными к единоборству в восточном стиле. Как и их варяжская дружина, князья, по-видимому, были более привычны к боевым искусствам, оружию и военной тактике Северной и

Западной Европы. Без знания правил ведения войны в степных условиях им было трудно адаптироваться к новому окружению. Для этого они должны были бы жить как кочевники, но князья предпочитали оседлую жизнь в своих городах, оставляя большую часть мелких боев за пограничными отрядами и вспомогательными войсками из союзных печенегов, торков, черных клобуков, каепичей, берендеев, турпеев, ковуев, кыпчаков, а позднее и татарских отрядов [Фасмер, 1964, с. 155; 1967, с. 252, 272; 1973, с. 83–84; Göckenjan, 1972; Golden, 1995–1997, p. 108; 1996; Vásáry, 2001].

Таким образом, для Slavia Asiatica были характерны постоянно меняющиеся союзы. Печенежские войска были радушно приняты греками в 914 г., но при этом печенеги участвовали в качестве наемников в походе Игоря против Византии в 944 г. Им выказывали почти то же отношение и платили так же, как варягам-наемникам, которые были выходцами из той же культурной области, что и Рюриковичи. Это отношение включало ритуал принятия присяги и предоставления заложников, что впервые упоминается относительно русских княжеств во время венгерской миграции в Карпатский бассейн [Silagi, 1991, S. 44–53; Tschiževskij, 1969, S. 44–45]. Если в 896 г. князья из династии Рюриковичей и славянские бояре послали своих сыновей к Альмошу, то в 944 г. уже печенеги должны были гарантировать свою лояльность Руси через предоставление заложников. Эта общепринятая практика восточно-славянской степной дипломатии много раз упоминается летописцами (997, 1095, 1101 гг.), она стала почти неотъемлемой частью мирных переговоров Руси с кыпчаками [Tschiževskij, 1969, S. 124–126, 210–217, 265]. Хождение князей в Орду служит поздним примером того же явления, поскольку предоставление заложников и личное предложение лояльности было, наряду с военной службой покоренных элит, переписями, данью, поддержанием функционирования ямской системы и назначением местных правителей, одним из краеугольных камней Pax Mongolica [Allsen, 1981, p. 50–51].

Нельзя с уверенностью сказать, что практика предоставления заложников не была известна в дорю-риковскую эпоху. Скорее всего, она просто не упоминалась до тех пор, пока не приобрела значения как одно из проявлений растущего влияния ранней Руси. Более того, в свете хазарского господства над славянами (saqâliba) можно считать, что эта практика получила широкое распространение начиная с VII в. (ср.: [Golden, 2004, p. 306]). Хазарские каганы брали заложников, одним из которых был сын правителя Волжской Булгарии. Среди них, несомненно, были и представители восточно-славянской группы [Togan, 1939, S. 80, 100]. Для меня до сих пор остается не решенным вопрос о том, было ли «взятие в жены» разновидностью этой практики или, скорее, спосо- бом формирования политических союзов. Я склонен рассматривать практику предоставления заложников не с точки зрения распространения культуры и культурной ассимиляции, а как местную традицию групп носителей разных культур, основанную на сходных правовых концепциях.

Совместимость характерна также для различных вариантов принятия присяги, верность которой никогда не подвергалась сомнению, даже если в свидетели призывались разные божества. Ранним примером может служить византийский договор 944 г., когда языческая часть дружины князя Игоря принесла клятву на холме Перуна, а христиане-варяги – в церкви св. Илии в Киеве [Tschiževskij, 1969, S. 52–53; Stein-Wilkeshuis, 2002, P. 160–168]. В 1184 г. с помощью клятвы был заключен союз между православным князем Всеволодом Большое Гнездо и некоторыми отрядами кыпчаков под командованием знатного волжского булгарина, который затем принял участие в походе Всеволода против Булгара, столицы преимущественно мусульманской Волжской Булгарии [Лаврентьевская летопись, 2001, с. 369–370]. Мирное соглашение между занявшими Нижний Новгород москвичами и татарскими вспомогательными войсками князя Семена Дмитриевича было подтверждено в 1399 г. целованием креста со славянской стороны и «питием клятвы» с татарской [Патриаршая или Никоновская летопись, 1965, с. 163]. К сожалению, источник не указывает, связан ли этот ритуал с питьем крови, известным в других частях Кипчакской степи (Дешт-и-Кип-чак) [Göckenjan, 1999–2000].

Восточные институты на службе у западных государств

Монгольское присутствие в Западной Евразии оказало огромное влияние на Slavia Asiatica , способствуя передаче культурных ценностей с Востока, ускоряя или инициируя процессы культурного обмена и ассимиляции. Установив свое господство в начале XIII в., Золотая Орда, небольшая, но влиятельная часть межконтинентального Pax Mongolica , сразу же выбрала кыпчакский язык как язык общения для недавно покоренных подданных, волжских булгар, а также в некоторой степени для Руси. Уйгурское письмо, ранее использовавшееся в имперской бюрократии Чингисхана, имело широкое распространение вплоть до исламизации Золотой Орды, когда оно было заменено арабским [Vásáry, 1987, S. 116–118, 121–122]. Многие кыпчаки, принявшие христианство и перешедшие на службу к венгерским или русским правителям, были толмачами монгольских чиновников, например слуга сына Ярослава Всеволодовича Шункур, которого Джованни Плано Карпини повстречал в лагере хана

Батыя в апреле 1246 г. Карпини сам дважды пользовался помощью славянина из Суздаля, знавшего кыпчакский язык, сначала в Сарай-Бату, а затем в Каракоруме [Carpine, 1989, p. 331]. Роль половцев как межкультурных посредников отмечал Юлиан Венгерский, который из-за угрозы монгольского вторжения в 1237 г. жил тогда в Суздале, где ему удалось перевести посланное ханом Батыем в третий раз Беле IV письмо с требованием покориться [Dörrie, 1956, S. 173–174, 177–180].

Официальная корреспонденция и ярлыки представляли собой переводы с монгольского языка на кыпчакский, записанные уйгурским письмом [Heywood, 2002; Фасмер, 1973, с. 561]. Ханские грамоты выдавались русским князьям и иерархам православной церкви. В середине XV в., когда русские митрополиты остро нуждались в аргументах против планов великого князя по сокращению их привилегий и прав собственности на землю и, по-видимому, полагали, что статус и права, когда-то предоставленные правителями Золотой Орды, могли бы послужить в их поддержку, была произведена реконструкция утраченных ярлыков митрополитам Киевским и всея Руси, оригиналы которых в свое время были переведены на старославянский язык [Приселков, 1916; Григорьев, 2004]. Тюрко-монгольская терминология и фразеология, принятые на вооружение должностными лицами на Руси, оперировали различными концепциями суверенитета и практическими нормами дипломатических отношений Золотой Орды с государствами Хулагуи-дов, мамлюков и другими восточными центрами власти [Усманов, 1979; Vásáry, 1987, S. 118–119, 122–123; 1995, p. 479]. Интересным примером служит практика челобитья во время прошения. Она происходила из древнетюркского ( baš ur ) и китайского ( kòutóu ) обычаев и подразумевала коленопреклоненный поклон, при котором заявитель касался пола лбом [Golden, 1984, p. 109–110; Ostrowski, 1990, p. 532, 534].

Заимствования в старославянском языке также предлагают любопытные примеры культурной трансмиссии того времени. Если заметным заимствованием хазарского периода (965 г.) является лишь титул «каган», то Pax Mongolica привел к распространению многих терминов в течение всего нескольких лет. Даже если признать, что понятие «каган» было сознательно применено митрополитом Иларионом в 1051 г., чтобы использовать превосходящую концепцию суверенитета (translatio imperii), можно констатировать наличие более десяти выражений для обозначения сложных институтов, ставших частью политической системы [Молдован, 1984; Avenarius, 1988–1989; Noonan, 2001]. Большинство этих заимствований имело административное и военное происхождение. Так, например, перенесение на русскую почву монгольского боевого порядка, состоявшего из центра, правого и левого крыла, стало знаковым для военной организации Руси, как и принятие десятичной системы счисления и ее применение для военного и административно-территориального структурирования [Haenisch, 1948, § 191; Spuler, 1943, S. 294, 313, 333, 377–378; Stökl, 1953, S. 103–104; Göckenjan, 1980, S. 75–77, 80–82; Schorkowitz, 2004, S. 266–269]. Элитные группы для служения князю могли создаваться через привилегии тархана (tarxanlïq) [Vásáry, 1975, p. 9; Golden, 2001, p. 167; Haenisch, 1948, § 187] и включать сословия (духовенство), города и целые этнические группы, что может рассматривается как заимствование социально-политических принципов. То же самое касается некоторых чинов (баскак, даруга) и различных систем налогообложения (ясак, тамга), а также связи и снабжения (ям) [Vásáry, 1978, p. 203–205; Ostrowski, 1998, p. 37–47, 253; Allsen, 2009, p. 144–145]. Даже наследование по мужской линии старшинства (лествичное право) и социальная иерархия Рюриковичей (местничество) считаются результатом культурной трансмиссии в Западной Евразии, как и заимствование монгольского культа личности Иваном III [Ostrowski, 1998; Halperin, 1982; Keenan, 1967].

Термины «баскак» и «даруга» этимологически восходят к сходным значениям «давить», «нажать», хотя их функции несколько различались. Если монгольский даруга был правителем (главой) административно-территориальной единицы, то аналогичный термин «баскак» у кыпчаков мог обозначать сборщика налогов или командира. Оба института различным образом перешли в политическую систему Руси, выступив в качестве модели, соответственно, для «наместника» и «волостеля» (воеводы) [Vásáry, 1976, p. 188, 191; Golden, 1998–1999, p. 93–94; Ostrowski, 1990, p. 527–528; 1998, p. 44–45, 251–252]. Баскаки не всегда были частью окружения хана. Они не обязательно должны были быть татарского происхождения. Баскаком мог стать любой, заплатив хану заранее оговоренную сумму, которая окупится через сбор налогов с данной области. Такой человек мог свободно собрать во много раз больше, чем заплатил первоначально, иногда даже при военной поддержке хана. Налогообложению предшествовала перепись, проводимая татарскими сборщиками налогов, – еще одно новшество, которое часто вызывало сопротивление. С ростом Московского государства русские князья проявляли все больший интерес ко всем этим институтам и преобразованию их функций для собственных целей. Так, Дмитрий Донской назначил таможенника товаров (от тамга – «печать, знак») и даругу над недавно покоренными волжскими булгарами князя Хасана и Мах-мат-Салтана в 1376 г. [Насонов, 1950, с. 82–83; Vásáry, 1978, p. 201–202; Ostrowski, 1990, p. 534].

Некоторые явления, ошибочно воспринимавшиеся или даже намеренно переосмысливавшиеся совре- менниками как культурные столкновения, при более детальном рассмотрении оказываются результатом обычных попыток продемонстрировать силу. Хорошим примером служит прославление князя Михаила Черниговского как мученика. Князь Михаил, который до своего бегства в Венгрию приказал убить послов хана Батыя в Киеве, решил вернуться, когда узнал, что Батый собрался обложить данью киевские города. Он отправился в Сарай-Бату в 1246 г., но, вопреки ожиданиям хана, не покорился ему и не стал совершать общепринятые ритуалы, поэтому и был приговорен к смерти. Но не стойкость перед лицом чужеземных идолов заставила князя Михаила принять свою смерть, как это описывает православная агиография, а скорее, его несоблюдение «религиозно окрашенных правительственных предписаний» [Spuler, 1943, S. 27], более конкретно – его несогласие участвовать в широко распространенном ритуале, в ходе которого требовалось пройти между двумя очищающими кострами и поклониться статуе кагана. Так, папский посланник Карпини не испытал никаких затруднений в выполнении этого ритуала перед приемом у Батыя [Perfecky, 1973, p. 113; Насонов, 1950, с. 298; Carpine, 1989, p. 310; Dimnik, 1981, p. 130–135]. Следует отметить, что неудачная межкультурная коммуникация не всегда заканчивалась смертью при дворе хана, как показывает теплый прием Батыем Даниила Романовича годом ранее [Котляр и др., 2005, с. 118–119].

Заключение

Хотя представленное описание форм культурных заимствований не является исчерпывающим, все же можно заключить, что контакты в Западной Евразии оказывали влияние на различные подсистемы: язык и письменность, право и религию, знания и ценности, нормы, навыки и институты, а также на материальные и нематериальные блага. Некоторые формы можно охарактеризовать как результат процессов аккультурации, отражающих свободное (естественное, добровольное) «принятие элементов бывшей до этого времени чуждой культуры отдельными лицами, группами или сложными сообществами» [Esser, 2010, S. 9], в то время как другие указывают на насильственную ассимиляцию. Общая картина не получается единообразной, и нельзя утверждать, что появление новой политической силы или империи всегда обязательно приводит к изменению существующих культурных форм. Более того, даже политические образования, утрачивающие свою силу, могут оказывать мощное культурное влияние, что демонстрируют финно-угорский лингвистический материал, хазарская модель власти (каган) и правления (диархия) или византийские культурные ценности.

Некоторые культурные инновации связаны с эволюционным развитием и возникли параллельно в группах носителей разных культур. Они указывают на совместимость этих групп. Анализ практики поединков, предоставления заложников и принесения клятвы показывает, что признание культурных норм, возникших из разных источников, но функционально совпадающих, является прямым следствием такой совместимости и основным условием межкультурного общения.

Даже те культурные составляющие права, религии, экономической жизни, родственных связей и преемственности, которые воспринимаются как автохтонные, зачастую являются результатом внешних влияний. Тем не менее они представляют собой культурные ценности, степень значимости которых, вероятно, снижалась менее быстро в процессе общественного потребления, чем у других культурных элементов. Социальные сообщества – не закрытые, а проницаемые образования. С учетом социальных последствий создания групп, поддержания ими своей идентичности, а также общественных договоров и адаптации [Barth, 1969] культурные формы всегда имеют смешанный и составной характер. Культурные элементы различного происхождения накапливаются, как осадочные отложения на дне моря, и собираются, как мозаика. Именно это я имею в виду, когда говорю о составном характере культурных форм («гибридность» является слишком неопределенным термином и еще менее полезным эвристическим инструментом).

Культурные заимствования – это результат обмена или трансмиссии. Культурный обмен может продолжаться в течение длительного времени и обладать потенциалом для развития отношений или быть краткосрочным, без каких-либо последствий для устойчивого развития и без какого-либо воздействия. Таким образом, контакты и обмен можно считать случайными событиями, они могут быть разнонаправленными, диффузными, периодически повторяющимися и мимолетными. Понятие культурной трансмиссии подразумевает сознательные и намеренные действия. Ясно, что таким образом могут передаваться только ценности, имеющие межкультурное значение и целевой спрос. В отличие от взаимообмена, процессы трансмиссии являются односторонними и индуцированными.

Феномен эпизодов культурной трансмиссии для Slavia Asiatica Западной Евразии можно представить как последовательную зависимость от разных центров [Goehrke, 2000; Noonan, 2000]. Набор культурных ориентиров населявших эту зону народов (восточных славян, финно-угров, волжских булгар, осетин, черкесов), таким образом, состоял из многих слоев, возникших в результате взаимодействия с варягами, восточными народами, византийцами и тюрко-монголами. Классифицируя процессы культурной трансмиссии с пространственной и хронологической точек зрения, можно выделить четыре основных направления.

• 1.    Знания, навыки, практики и материальные культурные ценности, которые транслировались из Скандинавии с начала IX в., не ограничивались военным делом (оружие, кораблестроение, навигация) и военной организацией, они касались социально-политических институтов и ранних правовых норм [Rahbek Schmidt, 1964; Baranowski, 2005; Strauch, 1997].

• 2.    Культурные инновации, связанные с экономикой и дальней торговлей, в частности включавшие денежную систему, метрологические приборы (весы, гири), и такие методы накопления ценностей, как клады из рубленого серебра или дирхемов, воспринимались из Западной и Средней Азии в конце IX – X в. [Steuer, 2007; Noonan, 1987].

• 3.    Являясь частью византийского наследия, большинство нематериальных ценностей, включая алфавит, монотеистическую систему верований, идеологию, традиции живописи и архитектуры, были перенесены из греческого мира в конце X – начале XIII в.

• 4.    Ввиду татаро-монгольского влияния, начиная с 1235 г., многие политические институты и административные практики в течение XIV в. претерпели значительные изменения и впоследствии принимали новую форму. Pax Mongolica вызвал большую часть трансконтинентальной трансмиссии, выступив в качестве посредника в передаче культурных ценностей из Китая, Центральной Азии и Персии амбициозным местным элитам, тем самым внеся существенный вклад в формирование культурной самобытности в Западной Евразии [Allsen, 2009; Ostrowski, 1998].

Сравнение переноса культурных ценностей в различных подсистемах помогает выделить важные характеристики средневековой культурной трансмиссии, они могут быть полезными при рассмотрении ранних процессов европейской интеграции. Культурная трансмиссия связана с передачей особых культурных ценностей, которые нелегко заменить на другие. Так, в течение некоторого времени существовал выбор между тремя религиями Писания, но не между системами верований коренного населения (славянский пантеон, шаманизм, тенгрианство) и монотеистическими [Poppe, 1976; Obolensky, 1982; Nikolov, 2000]. Таким образом, культурное влияние Скандинавии, Средней Азии и Византии стало решающим для восточных окраин средневековой Европы задолго до латинизации восточной части Центральной Европы.