Лингвоидеологема «родина» в научном дискурсе

Родина и народ – базовые составляющие идеи патриотизма, и обе в той или иной степени отмечены идеологичностью как способностью менять свой аксиологический знак на противоположный (плюс на минус и наоборот) при смене апеллирующего к ним субъекта-носителя идеологии. Ядро семантической области идеи патриотизма образует понятие родины – социальной, политической, семиотической и культурной среды обитания народа, совпадающее в своих основных предметных признаках с понятием нации [8; 9]. В связи с этим очевидно, что в настоящее время ее теоретическое осмысление осуществляется не только в трудах по психологии и этике и, но и в работах по национализмоведению и исторической этнологии [1; 5; 13; 14; 15; 16; 20; 26].

Теоретически границы личного пространства могут раздвигаться от своего угла до Вселенной, однако практически на нашей планете, где ничьей земли не существует уже несколько десятков тысячелетий, границы родины и чужбины устанавливаются человеком, исходя из собственной адаптивности и восприятия чужого. Очевидно, именно по этому «апории» национализма и космополитизма, имевшие хождение еще в Античности ( Fumus patriae igne alieno melior est – Дым отечества ярче огня чужбины; Ubi bene, ibi patria – Где хорошо, там и Родина) и сформулированные В.С. Соловьевым, по сей день остаются неразрешимыми: «Мы должны любить свой народ и служить его благу всеми средствами, а к прочим народам имеем право быть равнодушными; в случае же столкновения их национальных интересов с нашими мы обязаны относиться к этим чужим народам враждебно» и «Народность есть только натуральный факт, не имеющий никакого нравственного значения; у нас нет обязанностей к народу как таковому (ни к своему, ни к чужим), и только к отдельным людям без всякого различия народностей» [23, с 358].

«Каждый кулик свое болото хвалит», – говорит русская пословица. Действительно, нет, наверное, ни одного народа, который не гордился бы своей страной, и русские здесь не составляют исключения. В то же время при всей своей привязанности к родной земле русскому человеку не сидится на месте и «в какую дыру не занесет тебя рок, повсюду встретишь еврея, цыгана и русака» [18, с. 11]. Даже в карликовом государстве Сан-Марино на сувенирных лавках красуются вывески на русском языке и русские продавцы торгуют за рубли. Считается, тем не менее, что «как русский любит родину» (А.А. Дельвиг), ее не любит никто, и «у редкого народа так развито чувство родины, как у нас» [Там же], откуда знаменитый русский патриотизм, не имеющий аналогов в Западной Европе [6, с. 403].

Определения понятия «родина» преимущественно апофатичны: это то, что остается от страны за вычетом географии, демографии и политического устройства. По утверждению А.С. Хомякова, «отечество находится не в географии. Это не та земля, на которой мы живем и родились и которая в ландкартах обводится зеленой или желтой краской. Отечество также не условная вещь. Это не та земля, к которой я приписан, даже не та, которою я пользуюсь и которая давала мне с детства такие-то или такие-то права и такие-то или такие-то привилегии» [27, с. 116]. Бытие родины, как и бытие нации, очевидно, не исчерпывается ни расой, ни языком, ни религией, ни территорией, ни государственным суверенитетом [2, с. 552].

В сочетаниях «любовь к родине» и «любить родину» первый компонент в определенном смысле избыточен, опустошен, поскольку любовь уже «встроена» в прагматическую часть семантики понятия

«родина»: иметь родину значит любить ее [12, с. 272]. Если патриотизм как нравственный принцип – это признанная категория этики, то родина в качестве этического термина в специальных словарях не фигурирует, хотя обыденным сознанием она воспринимается как безусловная этическая сущность [25, с. 484].

Родина как объект любви по своим предметным признакам (язык, территория, экономика, психология и культура) совпадает с нацией, однако этими признаками, естественно, она не исчерпывается, представляя собой по преимуществу инстинктивную прилепленность к родному [12, с. 263]. В неформальных, метафоризованных определениях понятия «родина» упор делается главным образом либо на ее пространственную составляющую («сочетание ландшафтов» [11, с. 249]; «очаг культуры и этнической жизни» [16, с. 314]), либо на демографической («любимое сообщество» [19, с. 3]; «великое духовное “Мы”» [12, с. 283]). В современных философских исследованиях патриотизма в определении понятия «отечество» сливаются экологическая и социальная составляющие: отечество представляет собой единство социального и природного факторов [14, с. 11]. В качестве рабочего определения понятия «родина», опять же неформального, мы принимаем следующее: родина – это предел расширения персональной сферы человека, включающей все, что он считает своим, имеющим то или иное отношение к его личности.

Что касается сущности Родины – ее онтологического статуса, то в русской культуре исторически, традиционно, представления о нем носят преимущественно «примордиалистский» характер: предполагается, что родина как духовная реальность существует, пока существует народ, независимо от отдельного человека. Она представляет собой безусловную ценность – некое духовное сокровище, материализуемое в родном пространстве и в способах его обустройства, в том числе и символических (язык и культура). Родина постигается интуитивно, сердцем, способность любить ее, как и способность любить вообще, – особый дар, которым обладает не каждый. Нельзя заставить человека любить какую-нибудь страну [12, с. 267–274]. Однако в то же время считается, что любовь к ней возможно «привить» манипулятивно: целенаправленно взрастить с помощью национального воспитания через язык, историю, культуру, религию и даже службу в армии [Там же, с. 291]. Первым же на Руси «наивным инструменталистом», как ни парадоксально, оказался А.С. Шишков, идеолог этатизма, приравнявший малую родину («колыбель, в которой мы взлелеяны, гнездо, в котором согреты и воспитаны») – петровскому Отечеству как имени российского государства – гражданской родины [28, с. 5]. Представляется, однако, что соотношение примордиальных и инструментальных признаков в характеристике родины такое же, как и в собственно этничности: родина – это устойчивая единица коллективного сознания и коллективного бессознательного, четкость восприятия которой и интенсивность переживания поддается целенаправленному манипулятивному регулированию [20, с. 20].

Для И.А. Ильина патриотизм есть любовь, родина воспринимается, переживается и приобретается только любовью, а для того, кто её не любит, она просто не существует [12, с. 261–263]. Любовь к родине «пристрастна», и, как всякая страсть, она сопровождается дополнительными эмоциями, связанными с включением предмета любви в центр своей аксиологической области и в свою личную сферу: своей страной гордятся (гордость удачи достижения и обладания), ее стыдятся (национальный позор), переживают ее успехи и неудачи, как свои собственные [12, с. 268; 28, с. 25].

Как установлено, в любви сопряжены два вида желания: желание обладания объектом и желание блага этому объекту, которые и определяют существование двух основных видов этой эмоциональной привязанности – собственнической любви и любви каритативной, любви-жалости [7, с. 41, 134]. Каритативный блок русского патриотизма включает в себя, помимо благожелания и заботы о благополучии своей страны, безграничную готовность прощать и сострадание: свою родину мы любим, «как в семьях любят больных детей», и пока любим, готовы ей все прощать, и «дураков, и дороги» [18, с. 17]. Мы ее любим не «за», а, скорее, «вопреки». Действительно, русский человек из патриотов патриот, потому что он сердечно привязан к такой земле, где почти невозможно жить [Там же, с. 421].

Российский патриотизм – продукт исторической эволюции, вызванный необходимостью (в том числе и на бессознательном уровне) сохранять огромную территорию, приобретенную предками сегодняшних россиян по весьма своеобразной модели. И если у обитателей этих бескрайних земель не будет безусловной любви к родине, не станет и самой родины, русский этнос растворится в других этносах и российское государство исчезнет. Отсюда, очевидно, и сращенность русского человека со своей отчизной вплоть до «химическое единства» (Ф.М. Достоевский) и ощущение того, что «ни в какой земле мы не можем найти созвучия своему физическому состоянию и настрою души» [18, с. 212]. Отсюда и убежденность в том, что человек должен любить свою землю, любить во всех противоречиях, с ее грехами и недостатками [2, с. 295]. Отсюда нетерпимое отношение к изменникам и «отщепенцам от своего народа и своей почвы» (А.С. Гончаров) и физическая невозможность жить без Родины. Отсюда и амбивалентность: сопровождающая любовь «ненависть к отчизне» (А.А. Блок) как следствие крайней от нее зависимости.

В современном российском «обыденном» сознании, по нашему мнению, существует не два, как в лексикографии [3, с. 1125; 17, с. 628; 21, с. 723; 22, с. 1377; 24, с. 1369], а три толкования понятия «родина»: 1) родина как «малая родина» – родная сторона, место рождения; а родина как «большая родина» – родная страна разделилась на то, что можно назвать, пользуясь терминологией национализ-моведения и этнопсихологии (о нациях гражданских и этнических) на такие понятия, как 2) родина гражданская и 3) родина этническая [15, с. 23].

Представления о гражданской родине ориентированы преимущественно на территориальный и административный признаки, эта родина практически полностью отождествляется с государством. Гражданская родина, как и нация, это в первую очередь специфический объект лояльности, причем лояльности взаимной, предполагающей обоюдное соблюдение определенных обязательств (« Что вы нас призываете любить Россию? Пусть сначала она нас полюбит! » – АиФ 2007, № 36) [15, с. 33].

Представления об этнической родине как о географическом пространстве, в котором народ возник, в котором прошла его ранняя история, ориентированы преимущественно на культурно-языковые признаки, для русского традиционно родина там, где живут русские [4, с. 91; 13, с. 272]. Этническая родина в первую очередь объект любви, которая, как известно, отнюдь не обязательно бывает взаимной.

Родина гражданская и родина этническая совпадают лишь в критические моменты национальной истории, когда под угрозой находится само биологическое существование народа: «Когда немцы на нас напали, оно (государство – С.В. ) стало Родиной – ты защищал то место, где живешь, тех друзей, с которым рядом находишься» (АиФ 2007, № 16). Этническая родина отличается от гражданской своей большей устойчивостью и более глубокой укорененностью в общественном сознании: не прошло и двух десятков лет, а от Советского Союза осталась лишь смутная ностальгия да надписи на майках и призыв на лестнице Мамаева кургана «За нашу советскую Родину – СССР», а «русскость» по большому счету никуда не делась.

Таким образом, наблюдения над вербализацией представлений о родине и любви к ней в русской этической мысли показывают, что эти представления в своей предметной части практически совпадают с семантическими признаками нации/этноса, отличаясь от последних встроенностью эмоциональной привязанности. Любовь, отделяющая родину от просто страны, пристрастна и в ней гипертрофирован «каритативный момент»: готовность все прощать в соответствии с платоновским абсолютным принятием. В аморфность и раздвоенность российского морального сознания вполне вписывается наметившееся разделение «большой родины» на родину гражданскую, отождествляемую с государством, и родину этническую, отождествляемую с народом и его культурой.