Литературный диалог Екатерины II и Г.Р. Державина об отношениях монархии и дворянства ("Сказка о царевиче Хлоре" и державинский цикл стихотворений о Фелице)

Как известно, «Сказка о царевиче Хлоре» (1781) была написана Екатериной II для ее внука, Великого князя Александра Павловича, которому царица намеревалась передать трон в обход нелюбимого сына Павла. Екатерина недвусмысленно дала понять, что сказка – политический манифест, и ожидала литературного ответа. Первым таким ответом стала ода Г.Р. Державина «Фелица» (полное название «Ода к премудрой киргизкайсацкой царевне Фе-лице, писанная некоторым татарским мурзою, издавна поселившимся в Москве, а живущим по делам своим в Санкт Петербурге. Переведена с арабского языка 1782»), тотчас же опубликованная «Собеседником любителей российского слова» и преподнесенная государыне княгиней Е.Р. Дашковой и ее советником О.П. Козодавле-вым. Козодавлев якобы дал слово автору «Фелицы» никому ее не показывать [9]. Он жил в одном доме с поэтом и, увидев оду, «выпросил на короткое время» [7, c. 130]. «Козодавлев, увидев рукопись, прочел из нее несколько строк и под клятвой никому постороннему не показывать выпросил позволение дать ее прочесть тетке своей Анне Осиповне Бобрищевой-Пушкиной, любившей поэзию и особенно стихи Державина. Вечером того же дня поэт получил оду обратно, но через несколько дней, против всякого чаяния, услышал, что она открыто читана в доме И.И. Шувалова на обеде, в присутствии многих знатных гостей» [1, c. 198]. И Козодавлев, и Дашкова могли предугадать последовавшую положительную реакцию императрицы на оду малоизвестного писателя. С чем же была связана такая реакция?

Некоторые подтексты «Фелицы» становятся понятнее в сопоставлении с последующими стихотворениями Державина, обыгрывающими ту же тему «Фелицы». Прежде всего, это «Изображение Фелицы» (1789), построенное по образцу ломоносовского «Разговора с Анакреонтом» («заказа живописцу»), а также «Видение мурзы» (1783).

В соответствии с нормой хвалебной оды русскому абсолютизму просветительская идеология представлена в «... Хлоре» атрибутом «богоподобной царицы». Одическую норму Екатерина использовала для утверждения не только права просвещенного монарха на абсолютную власть, но и своего личного права на трон. Однако оду царица заменяет шутливо-галантной эзотерикой сказки рококо. «Высокие образцы древности утрачивают прежнюю магическую силу сакрализации, а идентифицированная с ними императрица вынуждена отказываться от всякого мифологического уподобления, действуя во все более секуляризированном пространстве реальной политики» [6, c. 217]. Собственно, именно галантность (уважительность плюс игривое изящество) и обрело статус эзотерики в культуре рококо. В этой замене Державин чутко уловил личность автора и его новую воспитательную доктрину: воспи-

тывать подданных шутя и непринужденно, как мать воспитывает детей. В «Фелице» поэт подхватывает шутливо-ироничный тон создательницы «Хлора», – радикально меняя не только содержание, но и жанровую суть оды.

Косвенно «Фелица» высвечивает одический фундамент «Сказки о Хлоре», чей герой эпически объединяет в себе народ. В то же время образ автора «Фелицы» объединяет ряд конкретных придворных персон (Я.К. Грот, комментируя оду, выводит ряд сановников, чье поведение получает отражение в державинской «Фелице»: Г.А. Пот¸мкин, А.Г. Орлов, П.И. Панин, С.К. Нарышкин, А.А. Вяземский, однако при изображении поэтом пороков в оде отсутствует сатирический элемент, только шутливо-иронический), которые, в свою очередь, символизируют народ, подлежащий царскому воспитанию: «Таков, Фе-лица, я развратен! / Но на меня весь свет похож ...» [2, с.36] (здесь и далее курсив мой. – Т.А. ). Однако образ автора внутренне един. Часть «прихотей», очевидно принадлежит самому поэту:

... Преобращая в праздник будни, / Кружу в химерах мысль мою ...

... Иль сидя дома я прокажу, / Играю в дураки с женой;

То с ней на голубятню лажу, / То в жмурки резвимся порой;

То в свайку с нею веселюся, / То ею в голове ищуся;

То в книгах рыться я люблю, / Мой ум и сердце просвещаю,

Полкана и Бову читаю; / За Библией, зевая, сплю ... (Там же).

Описание же прочих «прихотей» – сна «до полудни», кофе и табака, «прельщения нарядом», «пира пребогатого», загородных выездов с «младой девицей», конных скачек, охоты, кабаков («шинков») и пр. (Там же, с. 35 – 36) – по своей эмоциональностилистической окраске абсолютно подобно тому, что реально присуще автору «Фелицы». Державин, стремясь войти в ближний екатерининский круг, рассчитывал, в том числе, и на доступ к описанным в «Фелице» забавам. В выборе двух модусов светской жизни, складывающихся в 70 – 80-е годы XVIII в., Державин принимает не щегольскую культуру формирующейся столичной молодежи, а те правила этикета, которые устанавливаются Екатериной II для ее ближнего круга, высту- пающей в нем в роли «частной хозяйки и светской дамы». Особенностью этого поведения являются равноправные отношения всех членов сообщества. Нерешительность поэта в намерении опубликовать «Фелицу» была связана с непринадлежностью Державина к этому кругу «придворного общества и дипломатического корпуса» [8, с. 90]. Поэтому трудно согласиться с бытовавшей в советское время оценкой этого описания как сатиры на нравы придворного круга. См., напр.: «...сатирические портреты вельмож в этих одах уже не сказочные, а вполне земные и русские. Современники легко узнавали, в кого именно целил поэт. Ода включала в себя систему намеков и иносказаний, до нее блестяще разработанных русской сатирической журналистикой 1769 – 1772 годов, особенно журналами Новикова» [10, c. 62]. Гораздо ближе оно к поздней поместной анакреонтике Державина. Вместе с тем образ автора в «Фелице» скорее обобщенно-личный. Описанные прихоти представляют весь спектр развлечений состоятельного дворянина. Поэтому можно сказать, что Державин обращается к царице как от своего имени, так и от имени всего дворянства.

Внешне Державин противопоставляет свое сибаритство царскому трудолюбию и скромности:

... Мурзам твоим не подражая, / Почасту ходишь ты пешком,

И пища самая простая / Бывает за твоим столом;

Не дорожа твоим покоем, / Читаешь, пишешь пред налоем ...

Подобно в карты не играешь, / Как я от утра до утра.

Не слишком любишь маскарады, / А в клоб не ступишь и ногой;

Коня парнасска не седлаешь, / К духам в собранье не въезжаешь ...

Но, кротости ходя стезею, / ... Полезных дней проводишь ток ... [2, с. 34].

Однако затем Державин обнаруживает чудотворную благость Фелицы не в строительно-государственной мощи, как это полагалось в хвалебной оде, начиная с Ломоносова. Она состоит, в первую очередь, в отказе от деспотии :

... Слух идет о твоих поступках, / Что ты нимало не горда,

Любезна и в делах и в шутках ... / ... Что будто завсегда возможно

Тебе и правду говорить.

Неслыханное также дело, / Достойное тебя одной,

Что будто ты народу смело / О всем, и въявь, и под рукой,

И знать, и мыслить позволяешь ...

... можно пошептать в беседах, / И казни не боясь, в обедах

За здравие царей не пить.

... с именем Фелицы можно / В строке описку поскоблить,

Или портрет неосторожно / Ее на землю уронить ... [2, с.37 – 38].

Деспотия не совместима с уважением к личности , присущим Фелице:

Там свадеб шутовских не парят, / В ледовых банях их не жарят,

Не щелкают в усы вельмож, / Князья наседками не клохчут,

Любимцы въявь им не хохочут, / И сажей не марают рож ... (Там же, с. 38).

Из уважения Екатерины к личности вытекает, по мнению Г.Р. Державина, снисхождение к ее слабостям . Царица « ... о Себе не запрещает / И быль, и небыль говорить ... / ... Ее всех милостей Зоилам / Всегда склоняется простить ... » (Там же). В конечном счете, фундаментом благостей Фелицы-Екатерины оказывается освобождение личности , и прежде всего – дворянской, т.е. подтверждение «Манифеста о вольности дворянства» 1762 г.:

... Фелицы слава, слава Бога ... / ... Который даровал свободу

В чужие области скакать, / Позволил своему народу

Сребра и золота искать ... / Который ... / Развязывая ум и руки,

Велит ... / ... счастье дома находить ... (Там же, с. 39).

Эта мысль программно разворачивается в «Изображении Фелицы» (1783), фактически перелагающем «Наказ» Екатерины 1767 г. («В государстве, то есть в собрании людей, обществом живущих, где есть законы, вольность не может состоять ни в чем ином, как в возможности делать то, что каждому надлежит хотеть, и чтоб не быть принуждену делать то, что хотеть не должно» [3]) и ее «Жалованную грамоту городам» [11] – прежде всего в части утверждения прав и свобод подданных:

Я счастья вашего искала / И в вас его нашла я вам;

Став сами вы себе послушны, / ... будьте столь благополучны, / Колико может человек ...

Я вам даю свободу мыслить / И разуметь себя, ценить,

Не в рабстве, а в подданстве числить / И в ноги мне челом не бить ...

Даю вам право ... / Читать и знать мои законы / И в них ошибки замечать ...

... И не всегда меня хвалить ...

Даю вам право беспристрастно / В судьи друг друга выбирать,

Самим дела свои всевластно / И начинать, и окончать ... [2, с. 59 – 60].

Царица, таким образом,

... став владычицей сердец, / Бесстрашно ... узы разрешила

Издревле скованных цепьми, / Свободой ... рабов пленила

И нарекла себе детьми ... (Там же, с. 58).

Отказ от деспотии, уважение к личности и снисхождение к ней коренятся в человечности Фелицы, признаваемой в «Видении мурзы: «Владыки света – люди те же; / В них страсти, хоть на них венцы ...» (Там же, с. 44). В «Изображении Фелицы» эта человечность становится программой:

Народ счастливый и блаженный / Великой бы ее нарек,

Поднес бы титлы ей священны; / Она б рекла: «Я – человек» (Там же, с. 65).

См. комментарий Грота: «В 1767 году комиссия депутатов поднесла императрице через сенат наименование Великой, Премудрой Матери отечества, а в 1779 петербургское дворянство просило ее принять название Великой. В оба раза она отказалась от этих титулов» [1, c. 289]. Именно сознательный отказ царицы от божественного естества в пользу человеческого парадоксальным образом оказывается в основе демиургии Фелицы, которой

• ... единой лишь пристойно ... / ... свет из тьмы творить;

Деля хаос на сферы стройно, / Союзом целость их крепить;

Из разногласия согласье ... [2, с. 37].

Эта же демиургия представлена в оде «Изображение Фелицы»:

Рекла, – и взор бы озарился / Ее рукою ...

• ... солнцы в путь свой покатились / И тысящи вкруг их планет;

Из праха грады возносились, / Восстали царства, – и был свет ...

Изобрази мне мир сей новый / В лице младого летня дня ... (Там же, с. 60).

Таким образом, «Изображение Фе-лицы» обнажает главную роль Екатерины в первой посвященной ей державин- ской оде, отличающейся от существующего одического канона. Фелица выступает не только и не столько противовесом, сколько источником свободной («приватной») жизни дворянина и, тем самым, его сибаритства. Это меняет как статус и характер автора хвалебной оды, так и ее жанровую суть. К царице-человеку обращается не анонимный голос влюбленного народа, а свободный, точнее, освобожденный ею дворянин (см. у Р. Нико-лози о различии образа автора у Ломоносова и его последователя: «Державин созерцает город уже не только извне, но, как и Кварнеги в своих акварелях, и изнутри, к тому же из перспективы, соответствующей пределу человеческого глаза. Носителем этой новой интерпретации городского пространства в одах Державина выступает лирическое “я”, темати-зирующее само себя, а не коллективное “мы”, как в одах Ломоносова» [5, c. 169]). Это позволяет Державину впервые в русской литературе превратить хвалебную оду царице в дружеское послание ей. Содержание послания – свободная и «пышная» жизнь дворянина, которой он всецело обязан царице и в которой духовно управляем ею.

Этот поэтический модус диалога с царицей становится предметом авторской рефлексии и публичной дискуссии с оппонентами в «Видении мурзы» (1783). Уже в начале своего ночного размышления поэт, как и в «Фелице», предстает не рабски преданным гимнопевцем, а самодостаточной личностью, сосредоточенной на собственной жизни:

... Блажен, воспел я, кто доволен / В сем свете жребием своим,

Обилен, здрав, покоен, волен / и счастлив лишь собой самим ... [2, с. 42].

После чудесного появления и исчезновения Фелицы, упрекнувшей его в чрезмерной поэтической лести, «мурза» вспоминает упреки своих критиков на ту же тему. Упреки эти оказываются взаимоисключающими: ... тот хотел арбуза, / А тот соленых огурцов ... (Там же, с. 45). Одни видят поэта чрезмерно льстивым, т.е. традиционным одописцем:

... Иной вменял мне в преступленье, / Что я посланницей небес

Тебя быть мысли в восхищенье / И лил в восторге токи слез ...

Другие, привыкшие к рабскому самоунижению перед монархом (почти по тексту «Фелицы»), считают мурзу чересчур вольным в обращении с царицей:

• ... Иной отнес себе к бесчестью, / Что не дерут его усов;

Иному показалось больно, / Что он наседкой не сидит;

Иному – очень своевольно / С Тобой Мурза Твой говорит ... (Там же).

Ни тем, ни другим не дано понять гармонию восхищения и свободу, присущую свободному дворянину и свободному поэту в диалоге с освободившей его царицей. Именно этот единственно возможный модус отношений с царицей позволяет поэту ... в шутках правду возвещ[ать] (Там же) и рождает очевидный куртуазный подтекст отношения мурзы к ней как к «владычице души ...» (Там же, с. 58). Этот сдвиг авторской позиции обусловлен сменой статуса поэзии в глазах самой Екатерины – «Фели-цы». С одной стороны, поэтическая хвала низводится царицей со ступени «пророчества» и государственной миссии до приятной забавы:

... Пророком ты того не числишь, / Кто только рифмы может плесть ...

Поэзия тебе любезна, / Приятна, сладостна, полезна,

Как летом вкусный лимонад ... (Там же, с. 37).

С другой стороны, поэтическое суесловие и графоманство она больше не считает изменой и бунтом: ... Не воспрещ[ает] ... стихотворцам / Писать и чепуху, и лесть ...» (Там же, с. 60).

Поэтому в качестве образца разумной скромности и неустанного трудолюбия царица выступает не только источником, но и своеобразной редуцирующей рамкой эпикурейской жизни своего «мурзы», побуждая его жить не только «пышно», но и «правдиво» и не позволяя его слабостям перейти в пороки , вредящие ему самому и другим. Главное «наставленье», которого мурза ждет от Фелицы, касается меры , пропорции удовольствия и пользы, в которой и состоит счастье:

... Подай, Фелица, наставленье: / Как пышно и правдиво жить?

Как укрощать страстей волненье / И счастливым на свете быть? (Там же, с. 34).

Царица Дурачества сквозь пальцы види[т] ... / ... Проступки снисхожденьем прави[т]... – лишь зла не терпи[т] одного

[2, с. 37]. Та же роль правительницы по отделению слабостей от пороков прямо прописана в «Изображении Фелицы», а точнее, «приписана» ей самой: Но я во всем, что лишь не злобно, / Потщуся равнодушной быть ... (Там же, с. 60).

Уже на излете эпохи «просвещенного абсолютизма» Гегель едко и небезосновательно определил хвалебную оду как «героизм лести». В России, однако, одическое «хваление» монарха имело ряд существенных отличий от общеевропейского контекста. Ломоносовская ода выражала искренний исторический оптимизм в отношении творческой и преобразовательной мощи государства, созданного Петром и символизируемого Елизаветой Петровной. Державинские хвалы Екатерине-Фелице не менее искренни, поскольку в той же мере относятся к современной жизни. Именно новая социально-политическая и духовная атмосфера екатерининского правления позволила Державину реформировать одическую хвалу монарху в трех отношениях: а) за что хвалить ; б) кому ; в) как .

Державин уловил, что суть «Сказки о Хлоре» – не в новых идеях, которые царевич усваивает у Фелицы, а в самой форме шутливо-галантной сказки, по-своему вобравшей в себя идейно-воспитательный пафос оды. Это дало ему основание: а) сделать объектом похвалы не Фелицу – условный образ, а реальный характер ее прототипа; б) хвалить царицу не столько за чудотворное государственное строительство, сколько за отказ от деспотии, уважение к человеку и снисхождение к его слабостям; в) рассказывать ей об этих слабостях в дружеском послании.

В лице Державина Екатерину хвалит не придворный гимнопевец, а свободный, точнее, освобожденный царицей дворянин, в дружеском послании рассказывающий о собственной эпикурейской жизни, которой он всецело обязан ей. Именно в социальном, правовом, административном и духовном освобождении состоит Золотой век дворянства при Екатерине Великой.

Как известно, Екатерина была весьма растрогана «Фелицей». Причина, видимо, состояла в том, что Державин понял царицу как человека (а не только как правителя) даже лучше, чем та ожидала. А именно: угадал ее желание общаться с «верно- любезным дворянством» на равных, как с подлинно свободными людьми. Поэтому диалог одновременно выступает и рамочной формой державинской оды как дружеского послания царице, и подспудно главным предметом похвалы царице, содержащейся в нем.