Место поэтического образа сливы в сезонной лирике "Манъёсю"

В японской поэтической традиции особое место издавна занимали цветы, растения и другие образы природы. Именно образы и сезонные символы, заимствованные из мира природы, придают японской литературе и поэзии уникальный неповторимый характер. Каждому сезону соответствует ряд образов цветов и растений, животных и птиц, которые являются своеобразными сезонными словами (« киго »), точно передающими колорит определенного времени года.

В древней поэзии такие сезонные слова указывали на тему, к которой относится песня, и создавали необходимый художественный контекст. Например, слива является одним из самых ярких и традиционных слов-сигналов для изображения весны. Поэтому если в песне рисуется картина цветущей сливы или речь идет о соловье, поющем на ее ветвях, запорошенных снегом, значит песня относится к циклу весенних песен. При этом сезонные слова «маркируют»не только времена года, но и определенные периоды каждого сезона [2; 3]. Ожидание цветов сливы – конец зимы. Удивление и сожаление об отсутствии цветов сливы – признаки запоздалой весны.

Первым литературным памятником, в котором запечатлена как тема природы в контексте образа сливы, так и любовная поэзия в контек-

«Manyoshu»; «seasonal words»; the image of the plum; a сте образа цветущей сливы, является антология VIII в. «Манъёсю». «Собрание мириад листьев» – уникальная сокровищница японской литературы. Это первый письменный памятник японской песни вака. В антологии собран поэтический опыт предшествующих поколений, а также произведения народной поэзии. Трудно оценить то влияние, которое оказало «Манъёсю» на дальнейшее развитие не только всех жанров японской лирической поэзии, но и всей последующей литературы, включая повествовательные жанры и драматургию. Символика и богатство метафор, язык иносказаний, сравнения и образы, перешедшие в поэзию, стали каноническими в классической литературе.

Так, цветы сливы в календарно-обрядовой поэзии «Манъёсю», а в особенности распустившиеся цветы – это, прежде всего, символ долгожданной весны, важного периода в жизни земледельцев. Неслучайно в народных песнях слива приобрела именно такой символ. Ведь слива, зацветая раньше других деревьев, давала своеобразный сигнал древним земледельцам о наступлении нового сельскохозяйственного года и соответствующих работ в поле, а по цветению или опаданию цветов судили о будущем урожае [4, c. 37].

В стихотворении (№ 1862), сложенном неизвестным автором и помещенном в раздел «Поют о цветах», находим: 雪見ればいまだ冬なりしか すがに春霞立ち梅は散りつつ . В переводе А.Е. Глускиной : «Когда, взглянув, еще увидишь снег, // То кажется, зима стоит поныне, // А вместе с тем // Туманы вешние встают // И лепестки роняет наземь слива» [6]. В песнях такой тематики нет специальных сюжетов, описывающих обряд или носящих явно хозяйственный характер. На первый взгляд, песни носят несколько отвлеченный характер, если не учитывать, что за каждой деталью описываемой картины скрывается намек на сроки полевых работ, на ожидаемый урожай.

Если для земледельцев в центре внимания были приметы каждого сезона, то для поэтов того времени цветение сливы, пение соловья на ее ветвях давали повод для любования и восхищения природой: 霜雪もいまだ過ぎねば思はぬ に春日の里に梅の花見つ – «И снег, и иней // Стаять не успели, // И вдруг, нежданно // В Ка-суга-селе // Цветы душистой сливы я увидел!» (№ 1434). Или сливой могли восхищаться так: 馬並めて多賀の山辺を白栲ににほはしたるは梅 の花かも – «Вершины распростертых гор // Как будто белым полотном покрыли, // Иль, может быть, // Цветы расцветшей сливы // Их белизной заставили сверкать?» (№ 1859) [6].

Среди песен антологии, посвященных сливе, можно встретить и такие, в которых к цветам сливы обращались с просьбой не опадать до возвращения, подождать до приезда близкого человека из далекого пути: 霞立つ春日の里の梅 の花山のあらしに散りこすなゆめ – «В селенье Касуга, // Где поднялся туман, // Цветы душистой белой сливы, // От бури, что шумит в горах, // Не опадайте наземь ныне!» (№ 1437) [1].

В этой связи интересна песня посла Фудзива-ра Киёкава – крупного государственного деятеля: 春日野に斎く三諸の梅の花栄えてあり待て 帰りくるまで – «Цветы душистой белой сливы // У храма славного богов // В долине Касуга! // Красой сверкая, ждите, // Пока сюда я снова не вернусь!» (№ 4241). По долгу службы Киёкаве неоднократно приходилось бывать в Китае. Последний раз, когда он возвращался домой, буря застигла его в пути и заставила вернуться в Китай, где он и умер. В те времена путешествие в Китай считалось очень опасным. Раннее же осыпание цветов считалось плохой приметой, поэтому, уходя в путь, просили цветы не осыпаться, связывая с этим благополучие своего пути [8, с. 98].

Более того, находясь в долгой разлуке с любимым человеком, часто обращались к богам с мольбой о скорой встречи с ним. Вместе с просьбой богам преподносили дары в виде сезонных цветов: весной – ветки сливы и ивы: 梅 の花しだり柳に折り交へ花に供へば君に逢はむ かも – «Когда цветы душистых слив сорвав, // Смешаю с ветками // Склоненной ивы // И на алтарь богов цветы мои сложу, // Быть может, я тогда тебя увижу, милый?» (№ 1904) [6].

Возможно, в народной поэзии просьба к цветам не опадать была обусловлена боязнью неурожая, а в литературной – эстетическими устремлениями, желанием показать любимой или любимому красоту цветов, окрестного пейзажа: 梅の花我れは散らさじあをによし奈良なる人も 来つつ見るがね – «Белоснежным сливовым цветам // Не позволю я на землю опадать, // Я хочу, чтоб милый увидать их мог, // Из столицы Нара приходя, // Дивной в зелени густой листвы…» (№ 1906) [1]. Или сожаление о невозможности показать красоту цветов любимой: 雪の色 を奪ひて咲ける梅の花今盛りなり見む人もがも – «Похитив белый цвет у снега, // На сливах нынче расцвели цветы. // Как раз теперь // Пришла пора расцвета. // О, если бы его могла увидеть ты!» (№ 850) [1; 7].

Слива, некогда ввезенная из Китая, очень полюбилась в Японии, стала неотъемлемой частью японского пейзажа, а цветы сливы – постоянным образом в песнях зимы и ранней весны. Деление песен на «песни зимы» и «песни ранней весны» очень условно. Дело в том, что календарная весна в древней Японии наступала уже в первом лунном месяце, т. е. в январе. Бывало, что в это время все еще срывался снег и стояла холодная погода.

Например, к песням зимы можно отнести песню № 815: 正月立ち春の来らばかくしこそ 梅を招きつつ楽しき終へめ – «Когда настанет первый месяц // И снова к нам придет весна, // Всё будет так же, как и ныне: // Срывая белых слив цветы, // Мы будем наслаждаться ими!». В иероглифическом написании весна здесь дается как «весна первого месяца» – 正月立ち春, но, несмотря на такую раннюю весну, уже можно любоваться цветущей белой сливой. Или песня №823, старшего инспектора Дадзайфу, Отомо Момоё: 梅の花散らくはいづくしかすがにこの 城の山に雪は降りつつ – «Где это сливы белоснежные цветы // На землю ныне опадают? // Но нет, не то: // На склоне гор Кинояма // Снежинки белые по воздуху летают…». Снежинки в воз- духе здесь сравниваются с опадающими на землю белыми лепестками сливы.

В песнях весеннего цикла сливу было принято изображать в паре с другими не менее устоявшимися в народной поэзии символами весны – ивой или с соловьем. По «поведению» ивы, так же как и по сливе, судили о результатах будущего урожая, погоде, а по пению соловья даже научились предсказывать судьбу. Как уже говорилось ранее, согласно народным приметам, считалось, что год, в котором слива цветет лепестками вниз, будет дождливым, холодным или же будет много снега. И наоборот, если слива цветет лепестками вверх, то холодов не будет. Японский фольклор хранит и немало пословиц, касающихся сливы и будущего урожая («Слива – к урожаю риса, мушмула – к пшенице» или «слива – к урожаю риса, сии – к пшенице» и т.д.). Аналогичную параллель можно провести и с ивой.

Так, например, считалось, что раннее появление почек на иве является верной приметой богатого урожая, а позднее – плохого. Раннее опадание листьев ивы свидетельствовало о снежной зиме, а если на иве много цветков – к наводнению и прочее [4, с. 145]. Именно поэтому в песнях весеннего цикла слива и ива традиционно являлись парными образами и кроме очевидной эстетической красоты заключали в себе народные верования земледельцев о природе. Тонкий намек о той роли, которую играли слива и ива в их жизни, можно проследить в следующей песне: 春雨に萌えし柳か梅の花と もに後れぬ常の物かも – «Это ива ли зазеленела // От весеннего недолгого дождя? // Ведь цветы душистой белой сливы // Вместе с ней цветут в одни и те же дни // Или это слива не простая?» (№ 3903).

Изысканная и нежная красота сливы и скромная, застенчивая красота ивы не могли не найти отражение в песнях «Манъёсю». Красота сливы часто сравнивалась, а порой соперничала с красотой ивы: うち靡く春の柳とわが宿の梅の 花とを如何にか分かむ – «То ива ль, что цветет весной, // Окутанной всегда туманной дымкой, // Иль слив цветы у дома моего? // Как мне понять, // Что здесь красивее всего?» (№ 826). А в песне № 1853 цветы душистой сливы сравнивают с «бровями» ивы: 梅の花取り持ち見れば我が宿 の柳の眉し思ほゆるかも – «Когда я в руки взял цветы душистой сливы // И посмотрел на лепестки ее, // То вспомнил сразу я // Про брови ивы, // Что возле дома моего растет!». В этой песне автор не случайно акцентировал внимание на главных достоинствах каждого дерева. Как из- вестно, одним из главных достоинств сливы, по мнению японцев, является ее тонкий аромат – аромат весны, а за ивой издавна закрепился образ красивой печальной девушки – спадающие наземь плакучие ветви с тонкими, овальной формы, словно брови, листьями [10; 11].

Еще одним распространенным сравнением для описания весеннего или зимнего пейзажа служило сравнение сливы со снегом. Характерно, что сравнения белых цветов сливы со снегом свойственно для песен ранней весны, а сравнение снега с белыми цветами сливы – для песен зимы [2, с. 56-58; 7]. Вот, например: 御園生の百 木の梅の散る花し天に飛び上がり雪と降りけむ – «Цветы душистых слив, что опадают // На множестве деревьев здесь, в саду, // Как будто в небеса сперва взлетают // И наземь падают, // Как белый снег…» (№ 3906). Или わが背子に見 せむと思ひし梅の花それとも見えず雪の降れれ ば – «Я не могу найти цветов расцветшей сливы, // Что другу показать хотела я: // Здесь выпал снег, – // И я узнать не в силах, // Где сливы цвет, где снега белизна?» (№ 1426).

О том, что в этих примерах поется о весеннем пейзаже, можно догадаться только по сравнению цветов сливы со снегом: 天に飛び上がり 雪と降りけむ (букв. «словно летающий в небе снег») – выражение, которое должно дать понять читателю, что действие происходит весной, а не зимой. Последняя песня еще интересна и тем, что выражение わが背子 обычно использовалось поэтессами в значении «любимый» или «возлюбленный». В данной же песне оно используется для обозначения «друга» по отношению к автору-мужчине [10; 11].

В песнях же зимы для описания красоты природных явлений – снега или инея – иногда прибегали к сравнению со сливой. В Японии обычай любования снегом был так же распространен, как и обычай любования сакурой, сливой и любым другим сезонным символом. По этому поводу поэт Абэ Окимити поет о снеге следующим образом: たな霧らひ雪も降らぬか 梅の花咲かぬが代にそへてだに見む – «Все затянул туман. // О, пусть бы выпал снег! // Здесь слив цветы еще не расцвели, // И вместо них, сравним его с цветами, // Мы стали б любоваться им!» (№ 1642). Струящийся в воздухе снег так похож на опадающие лепестки белой сливы, что его вполне возможно принять за сливу и наслаждаться им, словно любуешься сливой.

Возвращаясь же к парным образам-символам, нельзя не упомянуть, что одним из традиционных парных образов сливы в изображении ве- сеннего пейзажа является соловей. В песнях «Манъёсю» можно встретить и такие строки: 春 されば木末隠りて鴬ぞ鳴きて去ぬなる梅が下枝 に – «Пришла весна, – и вот в тени ветвей // Листвой зеленою от взоров скрытый // Смотрите, соловей // Пел песни и уснул // На нижних ветках белой сливы!» (№ 827). Или: いつしかもこ の夜の明けむ鴬の木伝ひ散らす梅の花見む – «О, скоро ль ночь // Здесь сменится рассветом // И сливы белые смогу я увидать, // Где соловей, летая между веток, // На землю падать заставляет лепестки…» (№ 1873)[6].

Так уж сложилось, что соловей в культуре многих народов стал символом обновления природы, весны. От пения соловья вновь зацветают высохшие за зиму сады, а долины и горы зеленеют. В древней Японии по щебету этой певчей птицы могли определять судьбу, урожай и погоду. Например, считалось, что если услышать пение соловья правым ухом – судьба будет благосклонна или будет богатый урожай, а если левым – неудача, много расходов. А если соловей начинал петь поздно (в конце весны – начале лета), то ждали холодов [8, с. 69].

В японской поэзии, в отличие от народной культуры, где пение соловья у земледельцев являлось ещё одним показателем сроков хозяйственных работ, оно приобрело эстетический характер – от пения соловья зацветают сливы: 春 の野に鳴くや鴬なつけむと我が家の園に梅が花 咲く – «Стараясь не отстать от соловья, // Поющего в полях весенних песни, // В саду моем // Цветы душистых слив // Раскрылись вместе с соловьиной песней!» (№ 837). Или 鴬の音聞く なへに梅の花我家の園に咲きて散る見ゆ – «Услышав звуки песни соловьиной, // Здесь вместе с ней // Цветы прекрасных слив // В саду у дома моего цветут // И, отцветая, падают на землю…» (№ 841).

В некоторых песнях упоминание о соловье вводилось не только для того, чтобы описать соответствующую представлениям автора зарисовку пейзажа, но и создать в стихотворении иносказательный фон, с помощью которого можно было выразить свои чувства и переживания. Таким образом, стихотворение получало подтекст, до конца понятный лишь автору и адресату. Примером может служить песня № 845: 鴬の待ちかてにせし梅が花散らずありこそ思ふ 子がため – «Душистых слив цветы, // Что в нетерпенье // Ждал соловей средь молодой листвы,

// Пускай всегда цветут, не падая на землю, // Для той, которую люблю!»

Без ситуативной привязанности стихотворение приняло форму своеобразного любовного послания, в котором было очевидно метафорическое использование образа соловья как образа возлюбленного и, возможно, даже самого автора стихотворения, а образа цветов сливы как синонима надежды на вечные чувства к избраннице.

Можно даже сказать, что наряду с другими образами, заимствованными японцами из мира природы, слива как многофункциональный образ занимала особое место в природной лирике «Манъёсю». Интерес к этому образу восходил к японским хозяйственным обычаям и обрядам, в которых сливе отводилась важная роль. В поэтической традиции образ цветущей сливы являлся ключевым символом в песнях весны.