Метафора зеркала в юбилейных критических выступлениях о Л. Н. Толстом (В. В. Розанов, В. И. Ленин)

• L.N. Tolstoy; V.V. Rozanov; V.I. Lenin; mirror; myth; russian revolution.

В современных исследованиях толстовского мифа отмечается, что

…толстовский текст, основанный на персоническом мифе о Л.Н. Толстом, является именным сверхтекстом наряду с пушкинским, лермонтовским, гоголевским и другими именными текстами русской литературы <…> Русский писатель выступает культурным героем по аналогии с героями архаичной мифологии, призванными в мир в конкретный момент, когда миру необходимо спасение, стремящимися восстановить гармонию, уравнять хаос и порядок. Так воспринимали Толстого многие его современники и представители последующих поколений, интерпретируя мифологемы, создающие образ яснополянского гения [Курьянова, Сегал 2021, 222].

Авторы одного из современных исследований, анализируя лев-толстов-ский миф, играющий важную роль в национальной культуре, выделяют шесть мифологем, представленных в виде стереотипных образов, существующих в массовом сознании:

• 1) Лев Толстой – знаменитый русский писатель: мастер художественного слова vs создатель громоздких и трудновоспри-нимаемых текстов; 2) Лев Толстой – «властитель дум»: великий учитель жизни vs возмутитель спокойствия, посягнувший на общепринятые ценности; 3) религиозный реформатор: яснополянский старец vs «пророк без чести»; 4) опростившийся аристократ: дворянин, утонченная натура vs человек, стремящийся внешне и внутренне соответствовать образу простого человека, крестьянина; 5) пример для подражания: нравственный ориентир vs безнравственный ориентир; 6) личность, оцениваемая обществом относительно соответствия современным жизненным установкам: зачинатель многих модных течений vs традиционалист [Абрамова, Архангельская 2022, 5].

Миф о Толстом появляется уже при жизни Толстого. Обратимся только к одной составляющей в механизме формирования этого мифа, появившихся в год 80-летнего юбилея писателя, – образу зеркала.

Зеркало, как известно, представляет собой один из распространенных символов в культуре, поливалентный и противоречивый, отражающий многообразие мира, символ воображения или сознания, способного фиксировать предметы, отражая истину. Но свойство зеркала отражать может восприниматься «как способность не воспроизводить в точности, но вскрывать, обнаруживать нечто, что становится характерным проявлением определенных и все более очевидных процессов, тенденций, свойств, способностей» [Селиверстова 2018, 389]. В семиотических исследованиях подчеркивается, что «отражение может служить моделью творчества – реалистического, или же сознательно или бессознательно деформирующего действительность (кривое зеркало)» [Левин 1988, 8].

В конце XIX – начале XX в. в русской литературе, критике и публицистике эта модель довольно часто используется. Так, с образом зеркала, многогранно представленным в творчестве О. Уайльда, в том числе и в эссе «Критик как художник», соотносятся и суждения И.Ф. Анненского о специфике своего подхода к литературному творчеству. Приглашая читателя в мир своих «отражений», Анненский объясняет в предисловии смысл заглавия всей книги. Для Анненского критик продолжает творчество поэта и осуществляет это не извне, а с личной, глубоко субъективной заинтересованной точки зрения:

Я же писал здесь только о том, что мною владело, за чем я следовал, чему я отдавался, что я хотел сберечь в себе, сделав собою. Вот в каком смысле мои очерки – отражения, это вовсе не метафора… самое чтение поэта есть уже творчество. Поэты пишут не для зеркал и не для стоячих вод [Анненский 1979, 5].

Как видно, зеркало выступает у Анненского воплощением активной критической мысли. В этой связи уместно упомянуть известную текстуальную перекличку предисловий Уайльда к «Портрету Дориана Грея» («В сущности, Искусство – зеркало, отражающее того, кто в него смотрится, а вовсе не жизнь.

Если произведение искусства вызывает споры, – значит, в нем есть нечто новое, сложное и значительное» [Уайльд 2003, 24]) и предисловия Ф. Сологуба ко второму изданию романа «Мелкий бес» («Нет, мои милые современники, это о вас я писал свой роман о Мелком бесе и жуткой его Недотыкомке, об Ар-далионе и Варваре Передоновых, Павле Володине, Дарье, Людмиле и Валерии Рутиловых, Александре Пыльникове и других. О вас. Этот роман – зеркало, сделанное искусно» [Сологуб 2004, 6]).

Зеркалу уделял особое внимание В.В. Розанов (см. об этом: Николюкин 2008]). В статье «О древнеегипетской красоте» он говорит о «жестокосердии» того человека, который был изобретателем зеркала:

Мы не все равно прекрасны – вот мучительная истина, которую темный гений этого изобретателя въязвил в душу человека, заразил ею душу человека, отравил ею душу человека. Сколько несчастия произошло от этого! И как померк образ человека: по нему разлилась зависть или – злобное торжество [Розанов 1899, 105].

Розанов надеялся, что «в будущем веке» не будет этого «пустого и ничтожного» изобретения [Розанов 1899, 105].

Однако именно через образ зеркала Розанов дал характеристику Л. Толстого в юбилейной статье «Л.Н. Толстой» (1908). Но здесь нам придется вернуться в советскую эпоху, когда для подавляющего большинства читателей старшего поколения образ зеркала применительно к Толстому был связан не с розановской статьей, а с известной работой В.И. Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции» (1908). Даже более того, как отмечается в современном исследовании:

По данной модели образованы заголовки иных публицистических материалов: «Андрей Платонов как зеркало русской геоморфологии» [Дм. Замятин. Экономическая география «Лолиты» // «Октябрь», 2003]; Сергей Константинов «Ленин как зеркало русской интеллигенции [портал «Rubiteka»; ]; Е. Кашкарова. «Женская тема в прозе 60-х годов: Наталья Баранская как зеркало русского феминизма» [портал «Образ женщины в культуре»; ]; Ю.И. Малецкий «Роман Улицкой как зеркало русской интеллигенции» [Образовательный портал «Слово». Филология; ] и т.д.» [Селиверстова 2018, 388] (добавим от себя и название статьи о «Вехах», напрямую перекликающееся с ленинским, – «“Вехи“ как зеркало русской революции» Ю. Пивоварова («Литературное обозрение», 1990, № 10)).

Такое «возвращение» ленинской метафоры не случайно, ведь в советскую эпоху изучение статьи Ленина было обязательным для школьников, студентов-филологов.

Но Ленин все же не был первым, кто использовал эту метафору применительно к Толстому. Приоритет – за Розановым. Однако отметим прежде, как Розанов относился к Толстому и каковы были взаимные оценки Розанова и Ленина.

В воспоминаниях Э.Ф. Голлербаха запечатлена выразительная картина:

Осенью 1918 г., бродя по Москве с С.Н. Дурылиным, он громко говорил, обращаясь ко всем встречным: «Покажите мне какого-нибудь настоящего большевика, мне очень интересно». Придя в московский Совет, он заявил: «Покажите мне главу большевиков – Ленина или Троцкого. Ужасно интересуюсь. Я – монархист Розанов». С.Н. Дурылин, смущенный его неосторожной откровенностью, упрашивал его замолчать, но тщетно [Голлер-бах 1998, 92].

По сведениям А.Н. Николюкина, приведенным в Розановской энциклопедии, Ленин 8 раз упоминает Розанова в негативном контексте. Для него популярный и гораздо более тогда известный публицист и критик самой читаемой русской газеты «Новое время» всегда находился в числе реакционных фигур, пытавшихся отказаться от наследства 60–70-х гг. XIX в. В статье «От какого наследства мы отказываемся?» Ленин писал:

Г-н Михайловский заявляет не только то, что эти люди (ученики) «не желают состоять ни в какой преемственной связи с прошлым и решительно отказываются от наследства», но к тому же еще, что «они» (наряду с другими лицами самых различных направлений, до г. Абрамова, г. Волынского, г. Розанова включительно) «накидываются на наследство с чрезвычайною злобностью» [Ленин, 1958–1965, II, 543].

Еще более резка его оценка сборника «Вехи» в статье «О “Вехах”»: «“Вехи” – сплошной поток реакционных помоев, вылитых на демократию. Понятно, что публицисты “Нового Времени”, Розанов, Меньшиков и А. Столыпин, бросились целовать “Вехи”» [Ленин, 1958–1965, II, 173].

В подобной эмоциональной тональности, но более выразительно писал и Розанов о Ленине в статье «К положению момента» (1917):

Он [Ленин – К.В. ] был рассчитан на самые темные низы, на последнюю обывательскую безграмотность. И он ее смутил и поднял. Ленин отрицает Россию. Он не только отрицает русскую республику, но и самую Россию. И народа он не признает. А признает одни классы и сословия, и сманивает всех русских людей возвратиться просто к своим сословным интересам, выгодам. Народа он не видит и не хочет [Розанов 1994, 404].

Розанов, при всей противоположности Толстому как художнику и мыслителю признает огромную роль Толстого в истории русской литературы и масштабность его фигуры. Юбилейную статью «Л.Н. Толстой» («Новое время», 1908. 28 августа. № 11660) Розанов начинает с применения своего излюбленного приема – с картины живого впечатления девушки 24 лет «с сверкающими глазами и счастливым лицом» [Розанов 1995, 299] от чтения «Войны и мира». Используя разнообразные вкрапления «чужого слова», личную интонацию, парадоксальность, но главное – следуя импрессионистской манере передачи впечатления – он подчеркивает, что глаза ее сверкали, горели радостью. Для

Розанова « в живом впечатлении выражается вся суть литературы и вся ее значительность» [Розанов 1995, 300]. Впечатления от Толстого переданы через образ луча солнца в капле воды: «…тут его образ горит, как горит луч солнца в капле воды, его воспринявшей» [Розанов 1995, 300].

Поскольку отражательная способность зеркала порождает символические аналогии с глазом (на способность зеркала «видеть» указывает М. Фа-смер в «Этимологическом словаре русского языка»: связи с семантикой глагола ‘смотреть’; ср.: зреть, зоркий, зрачок, чеш. zrcadlo (‘зеркало’), zrak ‘зрение’, диал. зеркать и зыркать; см. ссылку на него [Селиверстова 2018, 389]) и водой, то можно заключить, что Розанов как бы подготавливает итоговый метафорический вывод. Пока же для него важно сказать: «Это впечатление, это горение необыкновенно ярко и счастливо. Так сказала девушка, и я хочу полно сохранить вырвавшееся у нее восклицание, находя, что это очень верно передает действительность» [Розанов 1995, 300]. В этом случае реализуется одно из основных значений зеркала как «объекта, создающего точное (в определенных отношениях) воспроизведение (копию) видимого облика любого предмета (оригинала) и его движения, если этот оригинал находится в определенных пространственных отношениях с зеркалом (грубо говоря, «перед» зеркалом) и с глазом наблюдателя» [Левин 1988, 8].

Для Розанова вместе с тем «моральное учение» Толстого безмерно ниже его художественного творчества. Он передает это таким сравнением:

…как его художество родит во мне солнце и ветер, сушит мою душу, освежает ее, поднимает ее: так после чтения моральных его трактатов душа моя тяжелеет, сыреет, точно набирается дым во все ее щелки, и я почти с плачем говорю: «Ничего не могу. Не только подвигов, вот чего хочет Толстой, но и вообще ничего. Я устал. Устал от чтения» [Розанов 1995, 301].

Этот «поворот» в статье, естественный для Розанова, все же явно не подходил для юбилейного жанра (для юбилейной статьи в конце XIX – начале XX в. характерна тенденция отхода от традиционных «канонов» жанра, в то же время юбилейная статья не исключала и «негативных» интонаций по отношению к личности и творчеству юбиляра), но Розанов его продолжает: «Всякая мораль есть оседлывание человека» [Розанов 1995, 301].

Но все же оставляя в стороне рассуждение о морали, Розанов вновь возвращается к образу толстовского луча, заявленного в начале статьи: «Возвращаюсь к счастью и яркости толстовского луча, который горит в нас» [Розанов 1995, 302]. Отвечая на вопрос «От чего это зависит?», Розанов подробно, прибегая к сравнениям с другими русскими писателями (Толстой – Тургенев, Толстой – Достоевский), характеризует «глаз» Толстого:

Я думаю, главное, что дано Толстому, – это хороший глаз. Хороший глаз, дополнивший богатую душу. Тургенев где-то описывает, как Фет-Шеншин ел землянику со сливками: «у него ноздри раздулись от наслаждения». Значит, хорошо была развита обонятельная и вкусовая сторона у человека; наименее думающая сторона, из которой наименьше можно чему-нибудь выучиться. Напротив, глаз нас вечно учит; глаз – вечное поучение. Конечно, если он хорош. Хорош не в оптическом отношении, а вот в каком-то умном. Есть умный глаз, есть думающий глаз. Мне кажется, художество Толстого в большой доле объясняется чудным глазом, каким он одарен был от природы [Розанов 1995, 302].

Метафора «глаза» позволяет и объяснить поразительную изобразительную способность Толстого:

Предметы живут в нем, как хотят, как «сами»: Толстой точно не может сделать ничего в отношении их; здесь природа глаза, просто как оптического органа, владычествует своею частичною психикою над общею психикою его как мыслителя и человека. Я хочу сказать, что каждый наш орган имеет маленькую свою «душку», – независимую от общей большой души человека, не абсолютно подчиненную ей, а иногда даже обратно подчиняющую себе эту большую душу. «Душка» глаза у Толстого настолько талантлива и сильна, что когда он смотрит на предмет, – то качества глаза, зеркальность, отражаемость , подчиняют и парализуют мысль Толстого, чувство Толстого [Розанов 1995, 302] (курсив наш – В.К. ).

Если Достоевский «художественно активный писатель», «верно и реально в каждом выведенном лице или положении только одна точка, всего только одна, правда, – главная; все прочее – фантазия, жизнь души самого Достоевского», то Толстой «активен как мыслитель», но «как художник – он страшно пассивен: он именно – зеркало, в котором предметы отражаются “сами” и “как они хотят”. От этого судьба героев и вообще “что они делают” у него не только правдоподобны, но и вообще верны, “как бывает”» [Розанов 1995, 303]. Из контекста рассуждений Розанова понятно, что для него Толстой – это «абсолютное» зеркало всей русской жизни:

Вот радость и счастье и поучительность чтения Толстого и вытекает из того, что, читая его, мы испытываем впечатление знакомства с настоящей реальной жизнью. Не выходя из комнаты, не вставая с кресла, мы не только видим, но и как бы соучаствуем жизни далеких людей, частью – давно отживших, – людей интереснейшего склада души и с замечательною личною судьбою [Розанов 1995, 303].

Через две недели в Женеве в большевистской газете «Пролетарий» (11(24) сентября, № 35. с. 1, без подписи) появилась статья В.И. Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции». Не обладающая столь выразительным стилистическим многообразием, как статья Розанова, она содержит образ зеркала уже в «сильной позиции» текста – в заглавии. Ленин, не ссылаясь на источник, подхватывает розановский образ, переворачивает его, сужая всеохватность значения розановской характеристики до сведения личности и творчества Толстого к отражению исключительно русской революции. В самом начале статьи ставится вопрос:

Сопоставление имени великого художника с революцией, которой он явно не понял, от которой он явно отстранился, может показаться на первый взгляд странным и искусственным. Не называть же зеркалом того, что очевидно не отражает явления правильно? [Ленин, 1958–1965, XVII, 206].

Однако в духе добролюбовского метода «реальной критики», предполагающего, что независимо от субъективных намерений художника, в художественном произведении может «сказаться» жизненная правда (примерно схожим образом обосновывал Добролюбов свой подход к творчеству Островского), Ленин признает правомочность такого сравнения:

Но наша революция – явление чрезвычайно сложное; среди массы ее непосредственных совершителей и участников есть много социальных элементов, которые тоже явно не понимали происходящего, тоже отстранялись от настоящих исторических задач, поставленных перед ними ходом событий. И если перед нами действительно великий художник, то некоторые хотя бы из существенных сторон революции он должен был отразить в своих произведениях [Ленин, 1958–1965, XVII, 206].

Не называя никого конкретно из писавших о Толстом в юбилейные дни, Ленин в целом всю легальную прессу называет казенной, лицемерной, упоминая о «кадетских балалайкиных из “Речи”». Если Розанов в большей мере использовал метафору зеркала для обозначения поразительной художественной прозорливости Толстого, то под пером Ленина «зеркало» применяется исключительно к позиции позднего Толстого, Толстого-публициста, проповедника, религиозного философа, чтобы представить читателю социально-общественную интерпретацию Толстого и его связь с различными общественными группами:

Противоречия во взглядах Толстого, с этой точки, зрения, – действительное зеркало тех противоречивых условий, в которые поставлена была историческая деятельность крестьянства в нашей революции <…>. Толстой отразил накипевшую ненависть, созревшее стремление к лучшему, желание избавиться от прошлого, – и незрелость мечтательности, политической невоспитанности, революционной мягкотелости. Историко-экономические условия объясняют и необходимость возникновения революционной борьбы масс и неподготовленность их к борьбе, толстовское непротивление злу, бывшее серьезнейшей причиной поражения первой революционной кампании [Ленин 1958–1965, XVII, 210–211].

Нельзя сказать, что ленинский подход не имел никакого отношения к Толстому. По мысли современного исследователя марксистской критики М.В. Михайловой, Ленин «сумел выявить особенности творческой психики Толстого, соединив ее с существовавшими в то время крестьянскими настроениями» [Михайлова 2017, 346].

Сложным и неоднозначным, с точки зрения современного толстоведения, предстает и так называемая революционность Толстого. В статье А.В. Гулина «Лев Толстой как певец Российской Империи» прослеживается преобразова- ние в творчестве Л.Н. Толстого субъективно антигосударственных устремлений писателя в художественные образы, прославляющие Российскую империю. В этой связи снова вспоминается и ленинская работа:

Несмотря на то, что статью отличают узко-сектантская логика и злободневный политический интерес, трудно понятные уже и в советскую эпоху, ее название дошло до наших дней в качестве общеизвестного определения. Впрочем, ленинская формула «зеркало русской революции» чаще всего наполняется сегодня иными смыслами и выглядит явно недостаточной для определения роли Толстого в национальной истории революционной поры. Непреложный факт: Толстой не только «зеркало», он – одна из главных движущих сил русской революции XX столетия на ее подготовительном этапе. По степени влияния на умы современников и потомков Толстой – едва ли не первый среди многочисленных разрушителей Российской империи. Нарастающая в образованном обществе и в народной среде самоубийственная жажда катастрофы получила в нем беспримерного своего выразителя [Гулин 2022, 21].

Однако, что особенно важно, «имперские прозрения и революционные парадоксы в творческом мире Толстого не существуют по отдельности. Они образуют нерасторжимое единство, где парадокс – это всегда необходимое условие прозрения, его инструмент, его движущая сила» [Гулин 2022, 28]. Выступая критиком цивилизации, Толстой, «с тем большей силой прославлял плоды Российской империи, не узнавая их подлинный источник и даже занимаясь всегда обреченным вольным или невольным его отторжением» [Гулин 2022, 30].

В культурном мифе о Толстом, представленном в диалоге Ленин – Розанов, как видим, образ зеркала сыграл важную роль, позволив его участникам определить характер творческого процесса Толстого, абсолютный характер его реализма и поставить вопрос об отношении Толстого к революции и общественной жизни России начала XX в.