Metamorphosis of the national idea of Russia

192                                            Труды кафедры богословия № 2 (4), 2019

и разумного существа, созданного по образу Самого бога . Цель Творения — создать свободное существо, достойное вечности, способное любить и быть верным в своей любви. Любить не потому, что от рождения получил превалирование генов альтруизма над генами эгоизма и, подчиняясь неосознаваемому внутреннему влечению, стал всеми любимым или гонимым, не в поисках личной или коллективной пользы, но интуитивно прозревая истинную Красоту в жертвенной любви и верности до конца.

Ф. Ницше утверждал, что любовь есть ничто иное как одухотворение чувственности. Но он не захотел принять Библейское утверждение, что сначала было впадение любви в чувственность, описанное в рассказе о грехопадение. И причиной этого, выражаясь современным языком, decadence , являлась человеческая гордыня, желание «по своей свободной воле пожить».

Крайнее грехопадение героя романа Ф. М. Достоевского «Бесы» Кириллова, решившегося все же на самоубийство, заслуживает того, чтобы на его примере проиллюстрировать суть библейской катастрофы в Раю.

Кириллов стремится доказать, что жертвенность Христа ни к чему не привела, но что его жертвенное самоубийство докажет всем возможность абсолютной свободы человека: «Слушай большую идею: был на земле один день, и в средине земли стояли три креста. Один на кресте до того веровал, что сказал другому: «будешь сегодня со мною в раю». Кончился день, оба померли, пошли и не нашли ни рая, ни воскресения. Не оправдывалось сказанное. Слушай: этот человек был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить. Вся планета со всем, что на ней, без этого человека — одно сумасшествие. Не было ни прежде, ни после Ему такого же, и никогда, даже до чуда. В том и чудо, что не было и не будет такого же никогда. А если так, если законы природы не пожалели и Этого, даже чудо свое же не пожалели, а заставили и Его жить среди лжи и умереть за ложь, то, стало быть, вся планета есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке. Стало быть, самые законы планеты ложь и диаволов водевиль. Для чего же жить?..».

В отрицании Бога Достоевский заставляет Кириллова дойти до самого конца логического отрицания — отрицания самого себя как субъекта жизнедеятельности: «…я заявляю своеволие, я обязан уверовать, что не верую. Я начну, и кончу, и дверь отворю. И спасу. Только это одно спасет всех людей и в следующем же поколении переродит физически; ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего Бога никак. Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего — Своеволие! Это все, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна. Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и страшную свободу мою»1.

Кириллову кажется, что его пример крайнего «своеволия» способен преподать пример другим людям, которым уже не нужно будет идти до конца — они просто поверят в то, что их собственное своеволие может быть законом и их собственного бытия. Хотя, как утверждает современная психология, человек не способен учиться на чужом опыте. В крайнем случае, он может иметь его в виду. Каждый человек, рождающийся в этом мире, должен прожить свою собственную жизнь и сделать свои собственные выборы, за которые только он будет нести ответственность: перед судом ли истории или перед Богом. История, правда, никого не судит, потому что слишком затруднен объективный взгляд обстоятельствами политической конъюнктуры и собственными пристрастиями исследователя.

У Данте в «Божественной комедии» над входом в ад было написано: «И меня создала вечная любовь». Мнение Фомы Аквината о том, что люди в Раю будут испытывать блаженство, наблюдая за тем, как в аду мучаются грешники, скорее можно рассматривать как насмешку. Даже равнодушие, взращенное в себе равнодушием самих грешников, не укладывается в понимание тех, кто к равнодушию себя не приучил.

Для верующего человека, внимательно читающего историю, не может остаться без внимания тот факт, что именно Бог ищет человека после совершенного им грехопадения. Бог спасает Ноя, выводит избранный Им народ из рабства египетского, заботится о покаянии жителей Ниневии, возвращает евреев из плена вавилонского, являет Себя во Христе. И все это для того, чтобы не умерла идея, сформулированная когда-то Аврааму: «…пой-ди из земли твоей, от родства твоего, и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе… Я благословлю благословляющих тебя, и злословящих тебя прокляну; и благословятся в тебе все племена земные» (Быт 12:1, 3). Суть этой идеи — в конечной цели спасения Творения.

Жестокие страницы осуществления Божественного замысла, в которых от имени Бога требуется война на уничтожение, всего лишь реализация тех страшных условий существования, которые вырастали из принципов принесения человеческих жертвоприношений.

У пророка Иезекииля попущение недолжных постановлений обуславливается неисполнением заповедей: «…за то, что они постановлений Моих не исполняли и заповеди Мои отвергли… И попустил им учреждения недобрые и постановления, от которых они не могли быть живы» (Иез 20:24–25). То же самое читаем в 80 псалме: «…народ Мой не слушал гласа Моего… потому я оставил их упорству сердца их, пусть ходят по своим помыслам» (Пс 80:12–13).

В Библии распространение человечества «по языкам», т. е. в соответствии с особенностями своих культур, рождающихся из своеволия тех, кто хотел построить здание до небес и тем присвоить себе право жить по собственным законам, рассматривается как грех перед Богом, как отказ жить по Божественным законам. Но с другой стороны, это и гимн распространению человечества по земле. Осуществление Божественных замыслов не только по освоению вверенного свободной человеческой воле творения, но и начало творческого владычества над всем тем, что сотворил Бог.

По мысли Н. А. Бердяева, каждый человек должен разгадать идею о себе. Но также и каждый народ, как некая коллективная личность в истории, должен отгадать идею своего собственного существования в истории. Первым, кто задумался о смыслах существования народов, был, наверное, блаженный Августин. Когда Аларих в 410 году захватил и разграбил Рим, общественное мнение высших слоев Империи было в полном недоумении: Рим, который на протяжении тысячи лет владычествовал над народами, вознося свои жертвы бесчисленным богам, вдруг подвержен такому унижению почти сразу после официального признания христианства официальной государственной религией. В этом отношении общественное мнение того времени вполне соответствовало иудейским ожиданиям первого века: новый царь, Мессия, должен прийти и вернуть иудеям могущество царства времен царя Давида. Главное в политических ожиданиях элиты — это материальные блага, власть и овладение человеческими душами. Но власть и человеческие сердца должны принадлежать Богу, а материальные блага не должны уводить человека от истинных духовных ценностей, которые только и могут определять благополучное следование человечества к своей конечной цели.

Знаменитый римский поэт близкого круга императора Октавиана Вергилий (70–19 гг. до Р. Х.) влагал в уста Юпитера знаменитые слова о римлянах: «His ego nec tempora pono Imperium sine fine dedi» («Я не полагаю им пределов в пространстве и времени, — Я дал им власть, не имеющую конца»). Но уже в конце IV века святой Амвросий Медиоланский, проповедью которого в свое время был потрясен блаженный Августин, говорил: «Среди волнений мира Церковь остается неподвижной… В то время, как всюду вокруг нее раздается страшный треск, она предлагает потерпевшим крушение тихую пристань, где они найдут себе спасение».

В дни трагических недоумений блаженный Августин пишет свою знаменитую книгу «О граде Божием», в которой размышляет о судьбах мира, продолжая мысли своего учителя. Для него Рим выполнил свое историческое предназначение: мир услышал евангельскую проповедь, и теперь другие народы должны соприкоснуться с Благой вестью о Воскресении Христовом и Царствии Божием. От начала Благодать Божия ведет человечество к вечной цели, и только в этом смысл исторического процесса. И действительно, варварские народы, завоевавшие Европу, постепенно растворятся в христианизированной культуре Древнего Рима, и возникнут национальные государства, духовная жизнь которых так или иначе будет направляться с древней кафедры апостола Петра, а на Востоке, в Новом Риме, будет всеми признаваемый, но безнадежно политически увядающий император. Так же и славянские, и иные племена, объединенные Русью, вольются в этот единый замысел о граде Божьем, который снисходит с Небес, от престола Божьего в «…чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца» (Откр 22:1).

Трагедия же только в том, что человечество никогда не прекращало строить свою Вавилонскую башню, и это все в большей степени удаляло и удаляет его от Божественного замысла, потому что, по выражению блаженного Августина, «люди создали две любви — два града… Град Божий — любовь к Богу до презрения к себе, и град земной — любовь к себе до ненависти к Богу».

В домонгольский период православная Русь ощущала себя вливающейся в море христианской культуры. Митрополит Иларион в «Слове о Законе и Благодати» с восторгом восклицал: «Лепо Благодати и Истине на новых людей воссиять! … вера благодатная по всей земле простерлась, и до нашего народа русского дошла. И Закона озеро пересохло…»2. Когда же начинает укрепляться Московское княжество, и на Востоке — одновременно с падением Константинополя — православные на Ферраро-Флорентийском Соборе (1438– 1445) принимают условия Рима по присоединению к западному христианству, русская православная митрополия все в большей степени начинает ощущать себя хранительницей истинной веры и идеологическим основанием единства Руси. В основе решающей победы Московского княжества над республиканским (олигархическим) Новгородом лежит именно психологическая невозможность поставить интересы материального благополучия выше духовного единства Церкви. Неслучайно на одной из башен Московского Кремля будет изображен Христос с коленопреклоненными с обоих сторон преподобными Сергием Радонежским и Варлаамом Хутынским. А Дума Российской империи к трехсотлетию Дома Романовых, на пике социального и экономического развития страны, преподнесет императору Николаю II этот образ с намеком, возможно, на важность московских княжеских и новгородских республиканских традиций.

Но одновременно со всеми этими событиями в народе русском рождается и мечта о Святой Руси, далекой от трагических несправедливостей и катастрофических событий исторической реальности. Петр I эту религиозную мечту, рожденную из евангельской проповеди о Царствии Божием, зацементировал в синодальный бюрократический аппарат по управлению церковной жизнью. С этого момента все недостатки и преступления государственной власти станут грехами Русской Церкви, а народная мечта будет осмеяна и растоптана либеральными воззрениями XIX–XX веков и, в прямом смысле, расстреляна большевиками.

Однако блоковское «…пальнем-ка пулей в Святую Русь…» означает желание расстаться не с красивой мечтой, а, скорее, с той избяной, кондовой и «толстозадой» реальностью, за которой, после неисчислимых бед, обещано светлое будущее. Проблема в том, что весь этот, с позволения сказать, «крестный ход», который возглавляет, конечно же не Христос, а, скорее, Снежная королева, с ее холодностью и безразличием к человеческим страданиям, движется в никуда:

… И идут без имени святого Все двенадцать — вдаль Ко всему готовы, Ничего не жаль.

Интересно, что в начале XX века, в 1908 году Александр Блок пишет весьма провидческое стихотворение «На поле Куликовом», которое заканчивается призывом к молитве:

— О, Русь моя! Жена моя! До боли Нам ясен долгий путь! …

И чуть ниже:

… В твоей тоске, о, Русь!

… И даже мглы — ночной и зарубежной — Я не боюсь.

Вроде все о былой славе и боли, но, в то же время, ощущение грядущих пожаров и битв не покидает. Так же, как и отношение к Руси как к жене, вызывает, несомненно, ассоциации с библейской темой избрания Богом еврейского народа как невесты. И, конечно, образ Церкви как Невесты Христовой, в параллельной идеализации вечной женственности:

— Я не первый воин, не последний,

Долго будет Родина больна, Помяни ж за раннею обедней Мила друга, светлая жена!

В конце 1914 года Блок пишет стихотворение «Я не предал белое знамя», которое уже в послереволюционную эпоху будет включено в знаменитый сборник стихов «Родина». Конечно, прямого отношения к «Белому движению» оно никак не имеет. Более того, многими было подмечено, что белый цвет для поэта обычно ассоциируется с темой о Прекрасной Даме. И не случайно!

В XIX и начале XX веков русская либеральная интеллигенция как бы заново переживала эпоху европейского Возрождения, незаметно для себя проваливаясь в просвещенческий нигилизм и хаос революционных смятений.

Если первая встреча девятилетнего Данте Алигьери с Беатриче произошла, когда на ней было благородное красное платье, то чрезвычайно важное для него соприкосновение с уже взрослой девушкой, когда она ему улыбнулась и сказала нечто необычайно приветливое, глубоко затронувшее его душу — было обрамлено в белые цвета ее одежд.

Для Александра Блока и тоска, и недоумение, и предощущение грядущей катастрофы, и вера, и любовь — все рядом, в отчаянии от невозможности понять и выстроить свое отношение к происходящему:

— А вблизи — все пусто и немо,

В смертном сне — враги и друзья.

И горит звезда Вифлеема

Так светло как любовь моя.

Русской поэзии и литературе Серебряного века были, несомненно, близки идеи эпохи итальянского Возрождения. В средневековые идеалы поклонения Прекрасной Даме включается тема Вечной Женственности, связанная с культом Пресвятой Богородицы. Владимир Соловьев, протоиерей Сергий Булгаков, священник Павел Флоренский будут размышлять об идеальной женственной природе земной Церкви, всецело воспринятой Божественной Премудростью. На том месте, где Пресвятая Богородица услышала слова архангела Гавриила, в городе Назарет, написано: «Здесь Слово стало плотью» (Verbum caro hic factvm est), и это было уже услышано и сохранено в Ветхом Завете: «Премудрость построила себе дом…» — читаем мы в Притчах царя Соломона (Притч 9:1).

Франческо Петрарка, возможно, в молодые годы испытывал к Лауре, которую впервые увидел в храме в Великую пятницу, не только платонические чувства. В свои уже зрелые годы в одном из многочисленных афоризмов он обронил важное признание: «Можно и прекрасное любить постыдно». Но все же на протяжении всей жизни (и даже после смерти Дамы своего сердца) образ прекрасной Лауры будет вдохновлять его творчество:

— И госпожа на милость гнев сменя,

До взгляда снизошла — и оценила,

Что скорбь моя моей вине равна;

И слезы осушила мне она,

И, осмелев, я вновь взмолился было,

И взор ее, несчастного казня,

Сейчас же в камень превратил меня.

Лишь голос мой, оставшийся на воле,

Мадонну звал и Смерть, исполнен боли.

Уже смертельно уставший и потерявший всякую надежду поэт в одном из сонетов объяснит свой пессимизм тем, что и в душе у него сомкнулись прекрасные глаза дамы его сердца: «Quasi vedo la mia fortuna in porto? Ma sono troppo stanco ormai e senza speranza, perche I begli occhi della mia donna sono spenti (sonetto n.CCLXXII, libera riduzione da Le Remi)3 «Уже почти вижу судьбу свою в конце пути. Но я уже слишком устал и потерял надежду, потому что прекрасные очи моей дамы (дамы моего сердца?) сомкнулись» (авторский пер.).

Таким же духовно уставшим в одном из последних предсмертных своих стихотворений («Заблудившийся трамвай») предстает и Николай Гумилев.

Он представляет себя вскочившим в вагон несущегося по истории трамвая, заблудившегося в исторических судьбах и катастрофах. Вот революционный Париж, где на обтянутых зеленым сукном лавках продают чулки из кожи гильотинированных мужчин и парики из волос казненных женщин (Томас Карлейл):

• —    …Вывеска… кровью налитые буквы

Гласят: «Зеленная», — знаю, тут

Вместо капусты и вместо брюквы

Мертвые головы продают.

Но трамвай летит уже дальше, туда, где:

• —    В красной рубашке, с лицом как вымя, Голову срезал палач и мне, Она лежала вместе с другими

Здесь, в ящике скользком, на самом дне.

Не только палач в красной рубахе потерял лицо — лицо потеряла Россия. Она потеряла и лицо, и язык, так что певец ее красоты Сергей Есенин в стихотворении, где умышленно спутываются все смыслы, признается:

• —    Язык сограждан стал мне как чужой, В своей стране я словно иностранец.

Русь Святая у него превратилась в Русь советскую, его поэзия и он сам здесь уже не нужны, но там, на туманном берегу, остается то, что достойно любви и во что он продолжает все-таки верить:

• —    Но не любить тебя, не верить Я научиться не могу.

Трамвай Николая Гумилева уже несется по рельсам его собственной истории, и перед нашими глазами возникает образ Машеньки, любовь к которой вызывает у поэта глубокую грусть. Под этим образом, вероятно, скрывается Анна Ахматова. Николай Гумилев долго добивался ее руки, и она вышла за него, как полагают исследователи, без взаимного чувства. Недопонимания приводили к долгим расставаниям и неверности со стороны супруги. Однажды, как бы в шутку, он скажет: «Аня, больше пяти не прилично…». К 1915 году настало время окончательного разрыва отношений. Анна Андреевна напишет ему отчаянное письмо, в котором все, что между ними было, будет определено как напрасное и бессмысленное, а он, как всегда благородно, ответит: «Нет, не напрасно, ты научила меня любить Россию и верить в Бога».

Машенька из стихотворения «Заблудившийся трамвай» — не только потаенный образ Анны Андреевны, и речь здесь идет не только о личной сотканной ее рукой судьбе поэта. Здесь и судьба России («Всадника длань в железной перчатке…»), да и всей Вселенной:

— Люди и тени стоят у входа в зоологический сад планет.

Но главное и, с нашей точки зрения, самое проникновенное, все же в следующем четверостишье:

–…Верной твердынею православья

Врезан Исакий в вышине, Там отслужу молебен о здравье Машеньке и панихиду по мне…

Молебен той, которая есть «Честнейшая херувим и славнейшая без сравнения серафим», о той, которая как неверная, но любимая жена пророка Осии, как неверный, но избранный народ еврейский. Наконец, как Церковь земная, устремленная к совершенству, но в которой иногда трудно рассмотреть то, что достойно любви, если забыть о Христе.

«Благословенное страданье, благословляющий народ…» — скажет Сергей Есенин и вместе со многими своими соотечественниками потеряет те главные смыслы, которые делали его певцом России.

Марина Цветаева, так трогательно-пессимистично отозвавшаяся на трагическую гибель Сергея Есенина («брат по песенной беде, я завидую тебе»), на смерть Владимира Маяковского откликнется трагически карикатурным стихотворением:

— Уж… — Вот-те и шлюпка

Любовная лодка!

Ужель из-за юбки?

— Хужей из-за водки.

Опухшая рожа.

С тех пор и на взводе?

Негоже, Сережа.

— Негоже, Володя…

И все же здесь у нее еще не совсем потеряна надежда, она еще может хоть как-то молиться:

— Много храмов разрушил,

А этот — ценней всего.

Упокой, Господи, душу

Усопшего врага твоего.

Все эти удивительные судьбы поэтов Серебряного века, безусловно, имеют пророческое звучание, которое отражается в их творчестве, напоенном библейским содержанием. По апостолу Павлу, «Любовь никогда не перестает…» (1 Кор 13:8). Может быть прав Данте: «Истинная любовь не может быть безответной?». Даже если за нее распинают.

Слова русского православного исповедника епископа Афанасия (Сахарова) «Русь Святая, храни веру православную», требуют напряженного мучительного поиска вечно новых ответов на вечные вопросы: что есть Святая Русь и почему именно она и для кого должна хранить Истину, явленную во Христе? И как в этой запутанной и часто мрачноватой действительности не потерять образ той смиренной любящей женственности, которая и покрывала, и согревала, и хранила народ русский в его истории?

«Спасение от образования и от женщин» — запишет в своей записной книжке Ф. М. Достоевский, а незадолго до своей смерти в письме к Анне Григорьевне, которое было написано из Эмса в 1878 году, вздохнет: «Выручал Бог до сих пор, как-то будет дальше. Подлинно на одну только милость Его надеюсь»4.

«Днесь лик святых, в земли нашей Богу угодивших, предстоит в Церкви, и невидимо за ны молится Богу…» — поем мы на праздник Всех святых, в земле Российской просиявших. И стоит, в этой связи, помнить завещание русского философа Ивана Ильина: «Ценность имеет не народ вообще, а народ духовно живущий»5.

У нас большая страна и в ней живут люди различных верований и упований, но и Константин Великий, и равноапостольный князь Владимир, проводя свои государственные реформы, уповали, прежде всего, на духовное единение сограждан.

«Нет более глубокого единения, как в одинаковом созерцании единого Бога»6 — писал Иван Ильин. Особенно, добавим мы, если из этого созерцания рождается необходимость любви к собственным согражданам, освящаемая творческим поиском Вечного Идеала. Для православного христианина он — во Христе. Для всех остальных пусть жертвенная любовь и верность до конца будут творческим объединяющим поиском национальной идеи России.