Мифология о переходе Л. П. Карсавина (1882-1952) в католичество несостоятельна: новые материалы

В обширной галерее самых значительных имен русских религиозных мыслителей фигура Льва Платоновича Карсавина (1882–1952) во многом уникальна. Для историка, ставшего религиозным философом, тема времени и вечности стала одной из основных, и в своих оригинальных идеях он опирался на православную догматику и церковную традицию. После изгнания Карсавин вернулся на Родину, был преследуем за веру и завершил свою жизнь в неволе. Будучи «в терпении великом, в скорбях, в нужде, в тесноте; под ударами, в тюрьмах, в смутах; в трудах, без сна, в постах» (2 Кор 6:5–6), Карсавин оставался верным сыном Православной Церкви, как и бесчисленные невинные мученики, погибшие в безвестности. Вопреки подавляющему забвению мест лагерных погостов Провидение откликнулось на любовь его лагерных друзей и всех вовлеченных в поиски его могилы1, и вернуло нам ее вместе с подробностями последних дней жизни и смерти Льва Платоновича.

Но, как все человеческое, донесенные свидетельства оказались уязвленными нашей греховной поврежденностью, и уже больше семидесяти лет имя Л. П. Карсавина сопровождают ложные слухи о его измене Православию. То исчезая, то возникая вновь, эти слухи подобно плесени инфицируют, чернят добрую память о замечательном русском мыслителе, ученом и поэте. Сам Карсавин при жизни был готов к такой посмертной судьбе: он считал, что наше спасение и блаженство — это и есть наша обоженность, что человек не смог бы их достигнуть, «если не “было” страданий, нищеты, плача, перенесенных с кротостью обид, неудовлетворенного алкания правды, жертвы собою, отказа от своего, гонений и злословий»2. Дочь Карсавина Сусанна Львовна передала автору настоящей статьи слова отца о посмертной судьбе: «Вижу, как бы сквозь тусклое стекло, гадательно (1 Кор 13:12): что будут мне досаждать и после смерти»3.

Восстановление и сохранение доброй памяти о каждом исповеднике веры в нашей Церкви всегда считалось и остается делом общего духовного долга. Эта задача особенно важна, если вольно или невольно произносится неправда об убеждениях и вере личности, и она кратно важнее, когда речь идет о личности столь значительной, как Л. П. Карсавин. История возникновения слухов о нем показывает, как любовь, великодушие и благородство могут становиться беззащитными перед предубежденностью, готовностью ревнителей лукавить ради тех или иных интересов.

Существует две прямо противоположные версии того, какие обстоятельства сопровождали завершение земного пути Л. П. Карсавина. Автор той, что хронологически возникла первой и содержала ложные слухи, — осужденный советским трибуналом военный преступник Эрих Франц Зоммер (1912– 1996). Чаще всего в исторических публикациях он упоминается как переводчик

Иоахима фон Риббентропа при вручении 22 июня 1941 г. послу в Берлине В. Г. Деканозову ноты об объявлении Германией вой ны СССР. Часть своего наказания Зоммер отбывал в том же отдельном лагерном пункте (ОЛПе) № 4 близ станции Абезь (Коми АССР), где был Л. П. Карсавин.

После выхода в 1955 г. Указа Президиума Верховного Совета СССР «О досрочном освобождении и репатриации немецких военнопленных, осужденных судебными органами СССР за совершенные им преступления против народов Советского Союза в период вой ны»4 Э. Ф. Зоммер был освобожден. Он вернулся в ФРГ и вскоре опубликовал в журнале Папского Восточного Института «Orientalia Chrisitana Periodica» статью «О жизни и смерти русского метафизика. Запоздалый некролог Льва Карсавина (†12.7.1952)»5. В ней он в пафосных выражениях утверждал, что перед смертью Карсавин перешел в католичество. Поскольку Зоммера, как он сам указал в своей статье, доставили в Абезь уже после смерти Карсавина, свой рассказ о жизни русского метафизика в заключении он построил, опираясь исключительно на слухи, отобранные им среди тех, что имели хождение в среде заключенных. Эти домыслы, всегда циркулирующие внутри замкнутого лагерного периметра, многократно искажались при передаче от человека к человеку. Зоммер их собрал, дал им свою личную трактовку и подал их в журнале как несомненные, реальные факты. О направленности его предубеждений можно судить по крайне эмоциональным комментариям и явному смещению значимых акцентов в желаемую Зоммеру сторону.

Автор другой, прямо противоположной версии настаивал на безусловной верности Л. П. Карсавина Православной Церкви и его неизменном духовном постоянстве. Эти свидетельства Анатолия Анатольевича Ванеева (1922–1985) имеют особую значимость, поскольку все два года нахождения Карсавина в Абези именно Ванеев был его ближайшим другом, постоянным собеседником, учеником и душеприказчиком. Удивительную взаимную духовную и интеллектуальную близость Карсавина и Ванеева подтверждали многие очевидцы их дружбы, в т. ч. и сторонники зоммеровской версии, и даже сам Зоммер: «Я никогда не встречал человека, который до такой степени отказался бы от собственного Я и погрузился в мир идей своего учителя. При этом, он не только был полон его словом, прочитанным или услышанным, после смерти Карсавина он продолжал развивать его мысли, выстраивать дальше его метафизическую систему»6.

Для Анатолия Ванеева Лев Карсавин стал тем, по кому он до конца своих дней сверял не только свою мысль, но и свою совесть, в отношении кого по твердости своего характера и духовных убеждений никогда не мог допустить ни одного легковесного слова, ни, тем более, неправды. Память об Учителе была для Ванеева свята в самом прямом значении этого понятия: он не сомневался, что любовь к умершему есть несомненное подтверждение его живого присутствия с нами7, и поскольку она несовместима с ложью, такая любовь есть главное свидетельство истины о нем.

За возможность быть рядом с Карсавиным всего десять последних дней его жизни и проводить Учителя в последний путь Ванеев готов был заплатить своей жизнью: не имея в том нужды, он под предлогом операции на своей раненой в войну ноге добился перевода из инвалидного, т. е. с облегченным режимом лагеря в больницу, где находился Карсавин, зная, что потом будет

А. А. Ванеев. Фотография на справку об освобождении. 1954 г. пос. Абезь // Личный архив семьи Ванеевых

отправлен на смертоносные работы в шахты Инты. Анатолий Анатольевич совершил еще один духовно-интеллектуальный подвиг: он спас и сохранил созданные в неволе работы Карсавина. Настоящим философским памятником Льву Карсавину в масштабе большой истории русской религиозной мысли стала книга «Два года в Абези», созданная Ванеевым. Благодаря этому мы в подробностях знаем, что было сказано, написано и пережито Львом Платоновичем на завершающем этапе его жизненного и творческого пути.

Строго говоря, указания на ошибочность ложных слухов о переходе Карсавина в католичество точечно уже прозвучали8, но их краткость, увы, не сопровождалась тщательной аргументацией, опровергающей несостоятельность не одного, а всех утверждений Зоммера о пребывании Карсавина в Абези. По прошествии нескольких лет стало понятно, что это совершенно необходимо сделать, поскольку слишком очевидно, как мельчайшие ростки не опровергнутой неправды способны возвращать ей жизнеспособность.

Вскрыть несостоятельность слухов о Л. П. Карсавине теперь можно тем основательнее, что подлинность изложенного А. А. Ванеевым в книге «Два года в Абези»9 полностью подтверждается ставшими доступными страницами уголовного10 и лагерного дел Льва Платоновича11, а также историей его болезни в заключении12 и другим документам. Сверка рассказанного Ванеевым с этими историческими свидетельствами, хронологией событий и обстоятельствами пребывания Льва Карсавина в абезьском лагере дает результаты13, однозначно подтверждающие точность и правоту Анатолия Анатольевича.

Согласно записям в лагерном Деле Л. П. Карсавина, 8 августа 1950 г. он был доставлен этапом из Вильнюса через пересыльную тюрьму в Ленинграде в Особый лагерный пункт (ОЛП) № 4. 30 сентября 1950 г. ему был поставлен диагноз — милиарный (т. е. имеющий множественные очаги) туберкулез. Попечением отбывающего приговор врача Владаса Шимку-наса (1917–1979)14 Карсавин был помещен на стационарный режим лечения во внутренний лазарет ОЛПа с одновременным присвоением ему категории «инвалид». В конце мая 1951 г. по инициативе сотрудников оперативной части лагеря, опасавшихся возникших предосудительных разговоров и возможной противоправной деятельности собранных в одной палате больных, общавшихся с Карсавиным на религиозные темы, под предлогом ограниченного количества мест (20 мест на 2.000 заключенных) больного профессора перевели в другое лечебное подразделение того же лагеря и полустацио-нарный врачебный режим15.

• 6 марта 1952 г. в связи с ухудшением здоровья, неблагоприятным прогнозом развития болезни и во избежание увеличения показателей смертности в ОЛПе № 4 Льва Карсавина перевезли на саночках в ОЛП № 1, известный

Эскиз А. А. Ванеева «Отдельный лагерный пункт № 4 в Абези» //

Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт- Петербурга (ЦГАЛИ СПб). Фонд Р-1012. Опись 1, Дело Дело 34, Лист 8.

среди заключенных под названием «Центральная больница» или «Больничный городок». Там его поместили в барак для безнадежных и умирающих. В конце мая того же года А. А Ванееву в ОЛП № 4 передали именно ему адресованную собственноручно написанную записку Карсавина. В ней среди прочего Лев Платонович писал: «Температура колеблется от 36,5° (редко) до 37,2° и даже до 38°»16. Это в точности соответствует записям в журнале измерений температур, имеющемся в Деле заключенного.

Получив эту записку, Ванеев счел, что ему необходимо быть рядом с умирающим Карсавиными и обратился к врачам с просьбой дать ему направление в ту же Центральную больницу для операции на ноге, никак не заживавшей со времен фронтового ранения в 1941 г.17 Добившись направления, он был помещен в Центральную больницу, где сразу стал навещать Карсавина.

• 10 июля 1952 г. Ванеев перенес операцию на ноге, 13 июля он смог встать на костыли и возобновить общение с Карсавиным. Лев Платонович понимал, что смерть близка как никогда, но продолжал работать над статьями и, несмотря на ухудшение своего состояния, считал важными религиознофилософские диалоги со своим молодым другом и учеником. Тогда же Анатолий Ванеев подарил Карсавину свой нательный крест, за что тот поблагодарил: «Вы угадали мое желание»¹⁸.

Вскоре в ту же больницу, также для того, чтобы быть рядом с Карсавиным, организовал свой перевод и Владас Шимкунас. Он выполнил свое давнее обещание Ванееву познакомить его с католической молодежью — заключенными, работавшими санитарами в Центральной больнице. В книге «Два года в Абези» из их числа персонально выведен только один человек, его реальное имя Ванеев скрыл под псевдонимом Свентонис19.

Свентонис обратился к Ванееву с просьбой разъяснить основные идеи Карсавина: «Поскольку самого Карсавина в нынешнем его состоянии просить об этом, к сожалению, нельзя, от разговоров может быть вред его здоровью»20. Ванеев в течение нескольких встреч подробно объяснял Свентонису идеи Карсавина, в т. ч. сугубо критический взгляд Льва Платоновича на добавление в Credo filioque и существенности с точки зрения Карсавина этой ошибки21. Однако Свентонис уклонился от обсуждения догматических разногласий.

Состояние Карсавина резко ухудшалось, поэтому Шимкунас предложил Ванееву поговорить с умирающим об исповеди. Карсавин выслушал предложение Ванеева пригласить для исповеди протоиерея Петра22 и сообщил, что не считает исповедь обязательной: «Разве обязательно нужен о. Петр или кто-то другой? Что изменится от этого? Умирая, человек соединяется с Богом. Бог сам знает, как нужно все утроить»23. Впрочем, несмотря на такой довод, Карсавин согласился исповедаться: «Пусть будет так, как хотите Вы и Владас. Пригласите ко мне отца Петра»24.

Ванеев трижды обращался к православному священнику с просьбой исповедать умирающего Карсавина, священник всякий раз обещал, но так и не пришел. Карсавин, выслушал сообщение Ванеева об этом, спокойно отреагировал: «О. Петр не приходит? Пусть не приходит. На то он и Петр. В таких обстоятельствах церковный канон разрешает вообще обойтись без священника. Любой православный в отношении к умирающему может взять эту обязанность на себя»25.

Далее Ванеев продолжает: «Обстоятельства сложились так, что любым православным мог быть не кто иной, как только я. Но я не сознавал себя готовым к этой роли и даже не знал толком, как это делается.

Поэтому я сказал:

— Пусть уж лучше это будет хоть католический, но священник.

— Хорошо, — сказал Карсавин, — пусть будет, как решите Вы и Шимкунас»26.

17 июля умирающий исповедался католическому священнику.

Чуть позже исповеди Ванеев увидел на лежащем Льве Платоновиче еще один крест рядом с подаренным им самим. Карсавин пояснил: «Это Свен-тонис приходил после исповеди. По- здравлял и захотел подарить крест. Я не возражал, чтобы его не огорчить. Пусть будут два»27.

• 19 июля Карсавин передал рукописи Ванееву в качестве духовного наследования и завещания²⁸. На следующий день Карсавин скончался²⁹.

Что касается версии Э. Ф. Зоммера, то в ней есть всего четыре достоверных утверждения об обстоятельствах жизни и смерти Л. П. Карсавина в лагере30:

• 1)    Лев Платонович действительно находился в Абези;

  

  Посмертный рисунок Л. П. Карсавина. Автор — заключенный Ч. Шукшта (1951 г.) //

  Vilniaus universiteto bibliotekos rankraščių skyrius (Отдел хранения рукописей Вильнюсского университета). F. 151. Ap. 1.

  
  

• 2)    последнюю исповедь у Карсавина действительно выслушал ксендз;

• 3)    Карсавин действительно умер в абезьском лагере в июле 1952 г.;

• 4)    Самым близким человеком к Карсавину был его ученик А. [А. А. Ванеев].

  Что касается остальных сообщений Зоммера, обилие очевидных нелепиц

  
  

заставляет сомневаться в состоянии его душевного здоровья в момент написания некролога, что может быть объяснено тяжестью перенесенных испытаний и особенностями его личности.

Перечислить основные утверждения Зоммера совершенно необходимо, чтобы в полной мере убедиться в их полной несостоятельности. Итак, по твердому, но ошибочному заявлению Зоммера смерть Л. П. Карсавина наступила не 20-го, а 12-го июля 1952 г., что противоречит официальному Акту о смерти о кончине 20-го в 7 часов 30 минут31.

Вопреки сообщению Зоммера, эта смерть случилась не «по ту сторону Полярного круга»32 и совсем не от мозгового удара33. Никогда и никто не отправлял престарелого и больного русского метафизика на штрафные работы34, а его артериальное давление не могло, разумеется, достигнуть немыслимых для человека значений, зачем-то указанных в статье — 300х230 (!) мм рт. ст.35 Не было у Карсавина ни в ОЛПе № 4, ни где-либо специально выделенной ему персональной «светлой палаты для умирающих» с окном на запад, «чтобы он мог быть наедине со своими мыслями и мог бы пребывать со своими близкими и друзьями на Западе»36. Во всем массиве лагерных мемуаров не найти сообщений о выделении кому-либо из политзаключенных отдельной светлой палаты в лагере…

Человеку, минимально знакомому с атмосферой и нравами, царившими в лагерях в 1930–1950-е гг., очевидна полная несостоятельность заявлений, что несчастный умирающий старик, осужденный к тому же за антигосударственную деятельность, с пометкой на лагерном деле «Белоэмигрант», внушал уважение не только «вышестоящему лагерному начальству»37, но «даже охранникам, что жили бездумной растительной жизнью»38.

Карсавин, вопреки написанному Зоммером, никогда не писал, и не стал бы писать «истолкование Символа веры с католических позиций»39, да еще такое, чтобы его целиком бы одобрили представители католического духовенства. Ванеев упоминает в своей книге о созданном Карсавиным комментарии к Символу веры, и о том, что этот текст почти сразу же был изъят при обыске, а воссоздавать его еще раз Лев Платонович отказался40. Но Ванеев хорошо запомнил комментарий и кратко передал в книге его со-держание41, прямо противоположное утверждениям Зоммера, и содержащее критику filioque. Точка зрения Карсавина на эту проблему даже в лагере осталась неизменной и соответствовала той, что была изложена в его ранних известных работах42.

Попутно необходимо особо отметить, что по примеру Льва Карсавина лично к католикам Анатолий Ванеев всегда относился с неподдельным уважением, а с товарищами по заключению католиком Владасом Шимкунасом и капуцином Станиславом Добровольскисом (1918–2005)43 его до конца жизни связывала полная взаимного доверия братская дружба, и ни один из них никогда не писал и не говорил ничего даже отдаленно похожего на переход Карсавина в католичество.

То, что в карсавинском «Венке сонетов» не 150 сонетов, как сообщил немецкий автор44, а в десять раз меньше, можно отнести к незначительному недоразумению, также как и то, что при крайне тяжелом состоянии здоровья Карсавина и его постоянном пребывании на больничной койке его просто не могли «всюду видеть в культурно- воспитательной части» ни за читальным столом, ни на скамейке в убогом скверике, ни на соломенной подстилке двухъярусных нар, ни, тем более, «во всегда живой, никогда не утомляющей беседе»45. По складу личности Карсавин не мог быть активистом лагерной жизни, а при его «политической» статье вряд ли кто-то из русских заключенных рискнул бы становиться инициатором сбора средств для осужденных иностранцев. Подобные действия были бы равносильны самоубийству.

Слова Зоммера о том, что Карсавин в Абези постоянно перечитывал «Войну и мир»46, воспринимаются, мягко говоря, очень странными, если помнить о феноменальной памяти Льва Платоновича, и крайне резких карсавинских оценках духовных позиций великого русского писателя47, а также о том, что Ванеев трижды упоминает имя Толстого только передавая свои разговоры с Н. Н. Пуниным и ничего не пишет о каких-либо книгах Льва Николаевича.

К сообщению о том, что ученик Карсавина А. [Ванеев] «четыре или пять лет он следовал за ним из одного лагеря в другой, устраивая [???] себе подобные перемещения»48, нельзя отнестись иначе, чем как к совершенно невероятному в реальности: ни один человек из отбывавших срок по ст. 58-й УК РСФСР не мог и заикнуться о возможности подобных «устроений».

Наконец, вершиной нагромождения всех этих совершенно необоснованных сообщений Зоммера в его статье и стало утверждение о переходе Карсавина в католичество. При том оно было подана в высшей степени пафосно, — как «последняя мудрость»49 русского метафизика, созревшая и твердо принятая им задолго до непосредственного акта обращения, «в предыдущие годы», и, в дополнение ко всему, выразившаяся в форме карсавинского признания «отклонения Востока от апостольской Матери- церкви и схизмы, длившейся с 1054 года»50.

Более всего поражает, что в свидетели истинности подобных утверждений Зоммер в своей статье назначил… самого Ванеева: «А. [Ванеев] высказался однажды, что он, вероятно, пошел бы по этому же пути, если был бы достаточно подготовленным»51, т. е. и сам бы перешел в Римскую Церковь. Вероятнее всего, Зоммер в желаемом для самого себя смысле перетолковал фразу Ванеева о неготовности принимать самому исповедь у умиравшего Учителя52.

О содержании этого некролога и слухах Анатолий Ванеев знал в самых общих чертах от дочерей Карсавина Ирины (1906–1987) и Сусанны (1920–2003), а они, свою очередь, из писем третьей дочери — Марьяны Львовны Сувчин-ской (1911–1994)53. Но можно быть уверенным, что случись Анатолию Анатольевичу познакомиться с текстом Э. Ф. Зоммера, он по своему великодушию и благородству не стал бы комментировать ни этот текст, ни опускаться до личных оценок несчастного католического автора, ставшего пленником слухов и собственных заблуждений.

Тепло дружбы со многими товарищами по заключению из числа католиков незримо присутствует в отклике Анатолия Анатольевича на дошедшие до него слухи: «Позднее на Западе появилось ошибочное сообщение, будто бы Карсавин перед смертью перешел в католичество. Не думаю, чтобы здесь имела место сознательная ложь. Просто у католиков встречается конфессиональная восторженность и легковерие в свою пользу. Сообщение о том, что Карсавин принял последнее таинство от католического священника, в устной передаче подверглось трансформации вплоть до ошибочного, но сенсационного известия о переходе в католичество. Предположить со стороны Карсавина такой шаг могли только люди, не имевшие никакого представления о нем»54.

Помимо вышесказанного, необходимо выяснить и то, почему ложные слухи в отношении Л. П. Карсавина широко распространились в кругах русской эмиграции. Этому предшествовала и отчасти способствовала частная переписка М. Л. Сувчинской с Т. С. Франк (1886–1984), вдовой С. Л. Франка (1877–1950). Вскоре после того, как Зоммер был освобожден из заключения и смог вернуться в ФРГ, в г. Ройтлинген, он нашел всемирно известную балерину Т. Л. Карсавину-Б рус (1885–1978), сестру Льва Платоновича. В начале апреля 1956 г. Марьяна Львовна сообщала в письме к Т. С. Франк: «Уже месяц тому назад я получила известие о папиной смерти — и по-видимому, из того же источника (в Германии — Reutlingen), что и тётя Тамара. Не написала вам раньше, потому что ждала подтверждения, и имела слабую надежду, что это ошибка. Также мне сообщили адрес немецкого пленного, бывшего с папой в том же лагере Abes-14-B (по-моему, это в восточной Германии). Жду от него ответа, надеюсь получить сведения точнее и подробней»55.

В июне того же 1956 г. года Марьяна Львовна дополнила первое письмо тем, что узнала непосредственно от Ф. Э. Зоммера: «Только вчера получила письмо из Германии от русско го немца, бывшего в лагере Абезь (на реке

Уссе56 рядом с Воркутой), где скончался папа. Он лично не знал папу, т. к. приехал туда через несколько дней после его кончины, но … знал хорошо всех друзей и учеников, бывших заключённых вместе с папой, которые, он пишет, его очень любили, окружали заботами, переписывали его работы»57.

С высокой степенью вероятности можно предположить, что вежливая любезность и тактичность Марьяны Львовны была истолкована Зоммером как отсутствие возражений против его сообщений о переходе в католичество ее отца, и это придало ему дополнительную долю уверенности для соответствующей интерпретации услышанного в лагере во вскоре последовавшей статье в «Orientalia Chrisitana Periodica».

В 1958 г. Марьяна Львовна смогла установить связь с вильнюсскими родственниками, узнать от них подробности об отце, но переписка вследствие цензуры имела «краткий и условный» характер58. В следующем письме Марьяна Львовна уже вполне четко обозначила свою позицию относительно слухов об обращении отца: «Что касается “принятия католичества”, то до меня дошли самые противоречивые слухи по этому вопросу — поэтому я не считаю себя вправе ни говорить, ни писать об этом, и очень бы просила, чтобы и другие действовали подобно мне. Я нахожусь в переписке с разными лицами, и очень возможно, что истинное положение вещей со временем всё-таки выяснится»59.

Увы, пожеланию Марьяны Львовны, чтобы имя ее отца в связи со слухами о переходе в католичество не обсуждалось, не суждено было исполниться. В 1959 г. в Италии вышла книга питомца Руссикума, католика восточного обряда Пьетро Леони (1909–1995)60 «Spia del Vaticano» («Шпионы Ватикана»), о пребывании в советских лагерях. В Абезь Леони попал спустя целых три года после смерти Карсавина, но среди прочего он уверенно сообщил, что познакомился с находившимся там поляком, апостольским администратором монсеньором Адольфом Кукурузинским (1894–1970)61, в числе «достижений которого обращение русского писателя, философа и поэта Льва Платоновича Карсавина»62.

Книга П. Леони, как и журнал «Orientalia Chrisitana Periodica» со статьей Зоммера, вышли тиражом всего в несколько сотен экземпляров, но все, что имело отношение к положению верующих в Советской России, внимательно читалось в парижском Свято- Сергиевском православном богословском институте. Можно не сомневаться, что сообщения Зоммера и Леони о переходе Карсавина в католичество, на фоне предыдущих его сложных отношений с профессорской средой, быстро разошлись среди сотрудников. Но самую плохую услугу в распространении ложных слухов оказали не те, кто недолюбливал Льва Платоновича, а Антон Владимирович Карташов, решивший публично выступить в его защиту. Увы, 85-летний доктор церковной истории не дал себе труда основательно продумать возможные отрицательные последствия такого шага.

Все, что было сказано о последнем периоде и смерти Карсавина, Карташов заимствовал у Зоммера и Леони63. А два больших заключительных абзаца свое статьи автор сопроводил густым экуменическим пафосом и заявлениями, призванными оправдать Льва Платоновича в том, чего он не совершал: «Человеческая, расовая разность не должна, да на деле и не может заглушить в нашей совести высочайшей истины, что мы все — крещеные, все христиане “едино есьмы”, как Отец в Сыне и Сын в Отце. <…> Признаемся по совести, что в данной обстановке, в положении Карсавина in extremis, когда в наличности нет своего православного отца духовного, мы сами приняли бы с признательностью к благому Промыслу Божию такое напутствие, даже и прямо от римо-католика»64.

Но эти горячие, возвышенные слова только добавили очередную порцию к слухам, тем более что Карташов еще дополнительно дорисовал картину угасания Льва Платоновича новой и лично им додуманной подробностью — указанием на принятие Святых Тайн от «униатского батюшки», отпевшего и похоронившего усопшего65. Этот текст после вскоре случившейся кончины самого Карташова опубликовал «Вестник РСХД», и статья, выражаясь языком современных политтехнологов, стала формирующим информационным событием для широкой целевой аудитории русской эмиграции.

В 1962 г. большинство сведений из статьи Э. Ф. Зоммера о пребывании Л. П. Карсавина в лагере еще раз публично пересказала Т. С. Франк. Сделала она это в передаче66, предназначенной для все той же русской аудитории — на радио «Свобода»67. В процессе подготовки этой передачи она получила письмо от М. Л. Сувчинской, в котором дочь Карсавина сообщала: «№ “Orientalia Christiana Periodica”, о котором вы пишите, находится у меня с 1958 г., — он был мне вручён самим автором E. F. Sommer’ом, мы с ним в переписке и виделись несколько раз.

Кроме его свидетельства у меня есть другие, и противоречащие⁶⁸, поэтому я не нашла возможным говорит ь об этом, кому бы то ни было.

Этот вопрос остаётся и останется открытым, может быть, ещё надолго»69.

Темы перехода Л. П. Карсавина в католичество Т. С. Франк не касалась, но ее выступление косвенно укрепило доверие к давней статье Зоммера и в очередной раз закрепило у слушателей неверную дату смерти Льва Платоновича.

В 1972 г. к очередной круглой дате, связанной с годами рождения и смерти Л. П. Карсавина, «Вестник РСХД» опубликовал подборку материалов о Льве Платоновиче. Внимание заинтересованных читателей из русской эмиграции к этому номеру было повышенным уже потому, что в нем читатели могли ознакомиться с первым переводом главы о системе философских взглядов Карсавина из «Истории русской философии» Н. О. Лосского70, изданной в 1951 г. Нью- Йорке71 и годом позже переизданной в Лондоне72. Текст содержал как высокую оценку отдельных идей Карсавина, так и серьезные упреки в адрес его философской системы, в т. ч. — в пантеизме. В нем же Лосский кратко изложил положения резкой карсавинской критики католицизма за filioque73.

Но еще больший интерес к этому номеру был обеспечен публикацией ранее неизвестных и созданных в заключении работ самого Льва Карсавина — «О молитве Господней»74, отрывка утраченного произведения «Об апогее человечества»75, Венка сонетов76 и Терцин77. Статья «О молитве Господней» позволяла сделать уверенный вывод, что Лев Платонович и в лагере остался верным своему православному исповеданию догмата об исхождении Святого Духа от Отца78, но это мог понять только сравнительно узкий круг читателей, компетентных в богословии. Для большинства же интересовавшихся судьбой крупного русского ученого и философа, вне всяких сомнений, было важно, что нового о нем сообщалось в статье, прямо названной «Материалы к биографии Льва Платоновича Карсавина 1882–1952»79. Не подписанные именем автора, они воспринимались как подготовленные редакцией журнала и завершались твердым утверждением: «Перед смертью Лев Платонович исповедался и причащался у католического священника — православный священник, которого несколько раз звали к умирающему, оказался трусом и отказался прийти»80.

Сегодня можно назвать имя того, кто напрямую был причастен к публикации в «Вестнике РСХД» биографии Л. П. Карсавина с таким финалом. Это важно для ответа на вопрос, имеет ли подобное утверждение множественных свидетелей, или оно обязано своим существованием крайне малому числу лиц или даже одному.

Наличие в биографической справке записки из Центральной больницы, адресованной лично А. А. Ванееву, как будто указывает на его причастность к этой публикации сразу по нескольким причинам. Прежде всего, нельзя забыть, что перевод записки с литовского на русский язык был сделан Антанасом Жвиронасом (1899–1954), и, как указал Ванеев в книге, «был передан»81 ему из ОЛПа № 1 в ОЛП № 4, т. е. и записка, и перевод наверняка имели копии во избежание изъятия при обысках.

Анатолий Ванеев просто не мог указать неправильную литеру захоронения на могиле Карсавина — П-80, обозначенную в журнале. К моменту публикации он уже без малого два десятилетия как получил из Абези и письма Владаса Шимкунаса с этой литерой, и фотокарточки могилы с этой дощечкой на колышке и номером на ней П-11, сделанные Шимкунасом82.

Для понимания обстоятельств, в которых возникла памятная публикация о Л. П. Карсавине, важно вспомнить о том, что к началу 1970-х гг. в СССР разворачивалась кампания против А. И. Солженицына, а после присуждения писателю Нобелевской премии явственно обозначился курс КГБ на выявление очагов инакомыслия. В связи с этим, а также не в последнюю очередь после предупреждений о. Станислава Добровольскиса, Анатолий Ванеев резко сократил свою переписку с товарищами по заключению и свел к минимуму свои контакты с друзьями из Литвы.

Но в письмах Владаса Шимкунаса нет признаков недостаточного знания им русского языка, он владел им великолепно. Еще важнее то, что после освобождения Шимкунас держался как можно дальше от какой-либо политической деятельности и в конце 1960-х — начале 1970-х был с головой погружен в любимую врачебную деятельность, — работал заведующим отделением Ново- Вильнюсской психоневрологической больницы86. При этом многолетняя личная переписка между В. Н. Шимкунасом и А. А. Ванеевым содержит большое количество упоминаний об их доверительных дружеских отношениях с бывшими санитарами Центральной больницы в Абези Повиласом Буткяви-чусом (1923–1985) и Альфонасасом Сваринскасом (1925–2014)87. Оба они в указанный период активно продолжали религиозную и националистическую деятельность, и через Шимкунаса имели копии лагерных работ Карсавина88. Третьим бывшим литовским заключенным из тех, кто был в Центральной больнице, кто после освобождения входил в близкое окружение В. Шимку-наса, А. Сваринскаса и П. Буткявичуса, а, значит, тоже имел копии карсавин-ских рукописей, был Владас Насявичус (1909–1986).

Из всех этих людей А. Ванеев не был связан какими-либо отношениями с В. Насяичусом. Забегая вперед и отвечая на вопрос о том, кто был автором утверждений в «Вестнике РСХД» за 1972 г. о переходе Л. П. Карсавина в католичество, о причастии у католического священника, о «православном священнике, оказавшимся трусом», обозначим, что только в мемуарах В. Насявичуса, опубликованных в 1992 г. в Чикаго, практически в точности все будет повторено еще раз89.

С начала 1970-х гг. и вплоть до 1983 г. А. А. Ванеев работал над своей книгой «Два года в Абези», но некоторые варианты рукописи через близкое окружение попали в самиздат и получили хождение в очень предварительном, неполном виде, к тому же с появившимися при перепечатках ошибками.

Так они и были опубликованы вначале Владимиром Аллоем в его альманахе «Минувшее»90, а затем в брюссельском издательстве «Жизнь с Богом»91. Анатолий Ванеев считал своим долгом знакомить с фрагментами рукописи дочерей Карсавина Ирину и Сусанну, а также своих друзей-к атоликов Владаса Шимкунаса и Станислава Добровольскиса. Как уже было сказано, отсутствие с их стороны каких-либо возражений стали еще одним из подтверждений несостоятельности этих кривотолков. Важно и то, что ксендз Альфонсас Кукуру-зинский, выслушавший последнюю исповедь Карсавина, никогда не произнес ни слова о каком-либо переходе Льва Платоновича в католичество.

Очередной этап оживления этих слухов проходил на волне религиознонационалистического самоутверждения в Литве и был связан с последовательной кампанией закрепления его имени в качестве «Литовского Платона»92 и того, чьи лучшие годы прошли именно в Литве. Последнее тоже не более, чем выдача желаемого за действительное. Зять Карсавина П. П. Сувчинский (1892–1985) был одним из близких людей и самых посвященных в семейные тайны семьи Карсавиных. Он свидетельствовал, что переезд в Литву был добровольной ссылкой, абсолютно жертвенным поступком Льва Платоновича ради материального благополучия семьи: «Постепенно его силы самозащиты — начали сдавать и сдали окончательно, когда он согласился ехать в Литву. <…> Он принял предложение ехать в Ковно как в ссылку, и я уже ни в чем не мог ему помочь»93.

Отсутствие сколь либо существенных прижизненных откликов в Литве на труды и деятельность Л. П. Карсавина также указывает на надуманность многих восторженных «свидетельств» популярности русского ученого, появившихся значительно позже, лишь в конце 1980-х — начале 1990-х гг. А обилие весьма критических, язвительных оценок образовательного уровня и научной компетентности своих литовских коллег, звучавших из уст самого Льва Платоновича и отраженных в его уголовном деле94, указывают, что и в Каунасе, и в Вильнюсе его отношения с университетской национальной средой были далеки от тех взаимных симпатий, какими их изображали в Литве в 1990-е гг.95 Но в Литве нашлось достаточно тех, кто очень хотел «национализировать» мыслителя с мировым именем.

14 июня 1989 г. место могилы Л. П. Карсавина в Абези96 было установлено поисковой экспедицией, организованной автором настоящей статьи при поддержке доктора исторических наук, преподавателя- археолога Сыктывкарского государственного университета В. А. Семенова, иеромонаха Трифона (Плотникова), настоятеля Вознесенской церкви села Иб в Республике Коми и др. К экспедиции присоединились бывший абезьский ветеринар сыктывкарец Альгердас Шеренас и его двоюродный брат Йонас97 Шеренас из Вильнюса.

Уже через месяц после установления места погребения Л. П. Карсавина на лагерное кладбище прибыла специальная литовская католическая делега- ция под руководством епископа К. Василяускаса. Гости привезли с собой стремительно отлитую из металла мемориальную доску внушительных размеров. Полное

Современный вид плиты на могиле Л. П. Карсавина в Абези. Личный архив В. И. Шаронова

имя Л. П. Карсавина на ней было располо

жено над его русским написанием, а дата смерти соответствовала именно той, что обозначил когда-то в своей статье Э. Ф. Зоммер — 12.VII.1952 г. Стоит заметить, что ко времени литовской экспедиции действительно верный день кончины Карсавина — 20 июля 1952 г., отраженный в соответствующем Акте о смерти заключенного, уже был известен, но использование даты 12 июля уже стало своеобразным маркером, сопровождающим слухи и отсылающим к злополучной статье в «Orientalia Chrisitana Periodica». Поразительно, но, несмотря на то что подлинный день смерти давно и многократно назывался в российской и зарубежной научной печати, в т. ч. со ссылкой на документы, дата 12 июля все эти годы упорно воспроизводилась всеми литовскими

Прорись с деревянной лагерной таблички на найденной могиле Л. П. Карсавина в Абези. 1989 г. Сделана В. И. Шароновым. Тогда же была вместе с землей с могилы отправлена С. Л. Карсавиной

справочными изданиями, и продолжает значиться таковой в настоящее время, в т. ч. в Литовской электронной энци-клопедии98, в литовской версии Википе-дии99 и т. д.

Почти сразу после установления могилы Л. П. Карсавина в Литве на правительственном уровне стала обсуждаться идея переноса праха в Вильнюс100. Одновременно в литовской печати одна за другой появились публикации о том, что совсем не российская экспедиция, а именно литовские энтузиасты искали и установили место могилы Карсави-на101. Лишь благодаря вмешательству одного из самых авторитетных в то время в Литве католических священников Станиславу Добровольскису, узнавшего от автора настоящей статьи о категорическом несогласии дочерей Карсавина Сусанны и Марьяны на перенесение останков, этот проект был остановлен.

11 марта 1990 г. Литва вышла из состава СССР, а уже с мая по август в пяти номерах самого массового журнала «Švyturys»102 с разовым тиражом каждого выпуска около 200 тыс. экземпляров, был опубликован литовский перевод книги Анатолия Ванеева «Два года в Абези»103, но в заметно сокращенной версии. В переводе отсутствовали многие важные факты, в том числе подроб- ности, связанные с исповедью, важные характеристики героев и т. д.

Публично в литовской печати о себе, как о свидетелях обстоятельств последних дней жизни Льва Карсавина, заявили бывшие заключенные абезъско-го лагеря Повилас Буткявичус (1923–1985), монсеньор Альфонасас Сваринскас (1925–2014) и Владас Насявичус (1909–1986). В книге Ванеева описаны его знакомство и диалоги на богословские темы в Центральной больнице, разговоры о Карсавине переданы через героя, получившего от автора имя Свентонис. В действительности за ним скрыты два реальных человека: черты внешности и характера Свентонис получил от Сваринскаса, а содержание диалогов — от тех, что Ванеев в реальности вел с Буткявичусом. Такая творческая конспирация объясняется тем, что А. А. Ванеев, работая над книгой, уже знал о непростых отношениях обоих литовцев с органами советской госбезопасности из-за их правозащитной и религиозно- националистической деятельности104.

Имя Свентонис только на слух русского читателя звучит по-литовски, владеющий же литовским языком человек с этим не согласится. Такое имя объясняется тем, что Ванеев слегка исказил литовское слово Švent (швент), что на литовском означает нечто, указывающее на святость, как и производные от этого корня, например, šventikas — священник, šventovė — храм, šventas — святой. П. Буткявичус был выпускником Высшей иезуитской школы105, А. Сваринскас вскоре после смерти Л. П. Карсавина был тайно в лагере рукоположен106.

Ванеев так описывает свое общение со Свентонисом (читай, с Буткявичу-сом): «Свентонис сказал, что обо мне он слышал (от кого же, кроме Шимку-наса?) как об ученике Карсавина и надеется услышать от меня разъяснение основных идей Карсавина, поскольку самого Карсавина в нынешнем его состоянии просить об этом, к сожалению, нельзя, от разговоров может быть вред его здоровью. <…>

Я взглянул на Свентониса с намерением возразить, так как прочно усвоил от Карсавина, что спор о “Филиокве” — не спор о словах, а расхождение, по существу, отобразившееся в различии исторической судьбы Запада и Востока. Но Свентонис поспешно сказал:

— Догматические несогласия лучше оставить в стороне. Зачем их касаться, особенно, в нашем положении. Гораздо важнее просто узнать друг друга. В этом отношении лагерь имеет позитивное значение. Здесь открывается исключительная в своем роде возможность продуктивных контактов между представителями западного и восточного христианства. Это может послужить сближению Церквей в будущем.

Свентонис говорил с оттенком восторженности. При всех его увлечениях экзистенциализмом и всем прочим он был ортодоксален католической ортодоксальностью. Он проявлял интерес к теоретическим вопросам, но центр его интересов лежал в области практической активности»107.

П. Буткявичус в 1955 г. по просьбе В. Шимкунаса написал свои воспоминания о коротком общении с Карсавиным108. В этих воспоминаниях не только нет ни слова о переходе русского философа в католичество, но, напротив, приводятся критические слова Л. П. Карсавина о В. С. Соловьеве, как о «подпавшем под влияние католицизма»109. Буткявичус также процитировал слова самого Карсавина: «Больше всех прочел мои труды и правильно меня понял молодой человек, хоть и намного меня моложе, но мой друг Ванеев»110.

Сообщения Альфонсаса Сваринскаса о Льве Карсавине увидели свет в 2014 г. в его книге «Nepataisomasis» («Незабываемое»)111. Он подчеркнул, что из молодых литовцев собеседником Карсавина в туберкулезном корпусе был именно П. Буткявичус. Воспоминания Сваринскаса содержит много сведений, очевидно, заимствованных из книги Ванеева, но поданных от первого лица. В версии, изложенной монсеньором, не Ванеев и не Шимкунас, а именно он, Сваринскас, инициировал приглашение к Карсавину о. Петра. События в этом изложении отличаются взвинченной драматизацией того, как якобы отреагировал Лев Платонович на то, что православный священник не пришел выслушать его исповедь: «Профессор закрылся на три дня и ни с кем не разговаривал. Потом он сказал: “Я отдал свою жизнь Православию, а перед моей смертью отец Петр не хочет выслушать мою исповедь”, и попросил пригласить католического священника»112. Но и при столь явно искусственно экзальтированном характере изложения А. Сваринскас удержался от каких-либо утверждений о переходе Льва Карсавина в католичество.

Уже упоминавшийся Владас Насявичус с молодости был человеком крайне политизированным. С 1935 г. он изучал экономику в Каунасском университете Витаутаса Великого, одновременно учился на юридическом факультете. Уже во время учебы работал в аппарате литовского министерства сельского хозяйства. С 1938 г. был членом правления «Ассоциации поддержки иностранных литовцев», и его работа была связана с организацией секретных связей с литовцами, проживавшими в других странах. В 1939–1940 гг. он входил в штаб ультраправого Фронта активистов Литвы (ЛАФ), считался главным кандидатом на пост министром внутренних дел Временного правительства в случае свержения советской власти113. В абезьском лагере заключенный В. Насявичус исполнял обязанности бухгалтера Центральной больницы.

В своих мемуарах Насявичус114 передает речь Карсавина совершенно не соответствующим стилю и лексике русского мыслителя. Невозможно представить, чтобы Карсавин произносил тот пространный многословный панегирик, что вложил в его уста Насявичус: он состоит практически целиком из митинговых лозунгов о кровавой оккупации, порабощении и уничтожении маленького литовского народа, неравной кровавой борьбе литовцев с поработителями, оправдании вооруженного сопротивлении и т. п. Изложенное Насявичусом резко противоречит и тому, как передал диалог Карсавина и «дяди Р.» [Насявичуса] П. Буткявичус115.

Наконец, слова Насявичуса о жадном духовном общении литовской молодежи с умиравшим мыслителем116 опровергнуты не кем-либо, а самим

Карсавиным, написавшим Ванееву записку из Центральной больницы: «Литовцев мало. Это искренние люди, которые по отношению ко мне проявляют большую заботу. Но моя и интеллектуальная и духовная жизнь их, в сущности, не интересует»117.

Как уже было сказано, именно Насявичус полностью повторил давние утверждения текста материалов к биографии Карсавина, анонимно и кратко изложенные «Вестником РСХД» в 1972 г. Правда, к ним он добавил новые, в действительности невозможные подробности: теперь уже не Ванеев, не Шим-кунас и не Сваринскас, а он, Насявичус, пригласил к Карсавину православного священника Петра Алексеевича Чельцова. А когда Лев Платонович узнал, что о. Петр якобы из страха за свое место не придет, то, обращаясь к Насяви-чусу, будто бы «решительно завил:

• —    Бог хочет, чтобы я умер католиком. Православная церковь боится, не решается помочь мне в такой час. Видно, что она не способна проводить умирающих узников в вечность. Может быть, Вы сможете найти католического священника и пригласить его ко мне. Я приму и буду исповедовать католицизм, исповедуюсь и приобщусь Святых Тайн. Я возьму все это в вечность, где пребывают Истина и Счастье»¹¹⁸.

Для убедительности Насявичус дополнил рассказ описанием совершенно театральной сцены своего прощания с Карсавиным: в ней были и слова умирающего о будущем ударе колокола, возвещающим литовскую свободу и независимость, и патетическое восклицание Льва Платоновича: «Пусть же литовский народ знает, что Карсавинас умер католиком»119.

Но и этого автору мемуаров показалось недостаточным, и он завершил свой рассказ о прощании так: «Затем измученные костлявые руки схватили мою голову. Профессор поцеловал меня в лоб, в глаза. Наши заплаканные лица оба увлажнили щеки друг друга.

• —    Дорогой мой, в Вашем лице я прощаюсь с литовской нацией, с ее интеллигенцией, с ее академической молодежью, помоги Вам Бог!..

Святая серьезность царила во всей палате. Когда я встал и посмотрел на больных в палате, многие из них были в слезах, видя самое искреннее прощание старого, глубокого учёного, профессора, русского и литовца»120.

Ничего близкого к подобной взвинченности, тем более к очевидно придуманным сценам не найти в сдержанном, полного духовного благородства рассказе Ванеева. Он не только усомнился в искренности заблуждавшихся католиков, но даже очень скупо выразил свою оценку православного священника, не пришедшего, хоть и трижды обещавшего это сделать: «Трудно разобраться в мотивах поведения человека. Бывают в поведении людей провалы и загадки, которым не находится объяснения. Так и в истории с о. Петром»121.

В 2012 г. на русский язык был переведен текст некролога Э. Ф. Зоммера и издан без подробных комментариев относительно содержащихся в нем многочисленных ошибок и недостоверных слухов126. Перевод был помещен в солидный академический том наравне с текстами самых авторитетных специалистов. Составитель — С. С. Хоружий, имевший высокий научный авторитет, к сожалению, не дал себе труда тщательно опровергнуть несостоятельность сведений в статье Ф. Э. Зоммера о жизни Карсавина в лагере, напротив, отметил их ценность. Утверждения Зоммера о переходе в католичество уважаемый Сергей Сергеевич прокомментировал общими словами о том, что в повествовании присутствует «известная доля апокрифичности»127: «Эта версия, — написал уважаемый автор, — вовсе не отвечает действительности. Жизнь сделала так, что сегодня мы можем уверенно поправлять Зоммера»128. В том же 2012 г. подобным же образом, т. е. без каких-либо опровергающих пояснений о ложности утверждений автора в отношении Льва Карсавина, был издан русский перевод книги Пьетро Леони129.

Увы, эти печальные факты в сфере издательского дела совершенно блекнут перед тем, что произошло в несчастливом для дела сохранения памяти о Л. П. Карсавине все том же 2012 г. Но теперь уже речь пойдет о событиях, непосредственно связанных с могилой Карсавина в Абези.

Чудом сохранившееся там лагерное кладбище еще с 1999 г. включено в перечень памятников истории и культуры местного (республиканского) значения, т. е. получило официальный государственный статус особо охраняемого объекта130. Но это не помешало некоей гражданке Т. Я. Подрабинек свободно и при явном попустительстве уполномоченных надзорных органов изготовить, привезти и установить на могиле Льва Карсавина могильную плиту черного гранита, оскорбительную для его памяти.

Вряд ли кто-то из «благотворителей» — содействовавшей этой общественнице администрации Инты, властей подмосковной «Электростали» и других организаций131 — мог глубоко вникнуть в содержательную часть поддержанного ими проекта. По капризу инициатора установки плиты вместо строго православного креста мастера ритуального агентства высекли на камне крайне упрощенную схему карсавинского рисунка, не предназначенного для публичного тиражирования132. Лишенный изначальных важных библейских понятий, запечатленных Карсавиным в исходном авторском варианте, рисунок порождает у приезжающих поклониться могиле ложные ассоциации с учениями гностиков, каббалой, теософией.

Что же касается выруб ленных на каменной поверхности надписей, то они содержат пять (!) грубейших ошибок. Датой упокоения Карсавина на его же собственной могиле значится не 20-е число, а все та же «зомме-ровская» дата — 12. Месяцем смерти на памятнике указан не июль, а … июнь. В метрической книге Вознесенской церкви Санкт- Петербурга днем рождения Л. П. Карсавина указан 30 ноября по старому стилю133, а не 1 декабря. Таким образом, на плите одновременно некорректно использованы в одной строке два календаря — юлианский и григорианский.

Наконец, вместо привычной православному взгляду надписи на кресте — NIKA, перед всеми пришедшими почтить память Льва Платоновича на плите значится бессмысленное NIKO.

Появление этого памятника, как водится, сопровождалось бравурными теле, радио и газетными реляциями134. Поскольку за минувшие годы все эти вопиющие несуразности не привлекли ничье внимания, наличие такой плиты в действительности можно считать скорбным символом нынешней действительности. Она — материально выраженная укоризна нам в равнодушии к собственной исторической памяти, в отсутствии должного почтения к памяти об одном из самых значительных православных мыслителей России, заслужившим преклонение полным мужества и духовного величия завершением своей жизни.