"Мне тяжело, как замурованному в стене": автор - судьба - текст как взаимоначала у А.Платонова

Schreiber J. G.Hauptmann. Berlin, 1946.

В.Н.Ильюшик (Воронеж)

«МНЕ ТЯЖЕЛО, КАК ЗАМУРОВАННОМУ В СТЕНЕ»: АВТОР - СУДЬБА - ТЕКСТ

КАК ВЗАИМОНАЧАЛА У А.ПЛАТОНОВА

Сокровенное платоновского сердца, питающее саму необходимость писать, рождает особое свойство его прозы - ее всеохватывающий лиризм, благодаря которому даже за всевозможными «варьированиями мысли» голос автора слышен весьма отчетливо. Искренность, свойственная мироотношению Платонова, проникая в текст, растворяет его для читателя и читателя в нем. Однако органическая пронизанность написанного энергией души автора тесно сплетена с трагическим в судьбе Платонова. Эта связь «хорошего и бесценного (литературы, любви, искренней идеи)» со «страданием и одиночеством» [«Живя...» 1975: 165] станет как будто угаданной писателем дорогой его судьбы.

Переезд Платонова в середине 1926 г. в Москву, в которой он «очутился», «благодаря смычке разных гибельных обстоятельств» (письмо А.К.Воронскому от 27 июля 1926 г. [Платонов 1989: 7]), открывает ряд трагических судьбоносных событий в жизни писателя. Столица сразу не приняла Платонова: «Через две недели фактической работы в ЦК выгнали. <...> Я остался в чужой Москве - с семьей и без заработка. <...> Чтобы я не подох с голоду, меня принял НКЗ на должность инженера-гидротехника. <...> Одновременно началась травля меня и моих домашних агентами ЦК Союза.., <...> называли ворами, нищими, голью перекатной (зная, что продаю вещи). У меня заболел ребенок. <...> Так и закружилась моя судьба. Никто не хотел принять во мне участия, только инженеры из НКЗема сочувствовали и поддерживали меня...» [Платонов 1994: 313]; «Невозможность отстоять себя и нелегальное проживание: все отсюда. <...> Единственный выход: смерть и устранение себя» [Плато-

нов 1994: 314]. Далее последуют травля Платонова-писателя, почти полный запрет публиковаться, арест и гибель сына и медленная мучительная смерть под газетные выкрики беснующихся критиков.

Трагический ход (воспользуемся точным и многозначным платоновским словообразом) судьбы писателя отразился в его творчестве, насыщенном сложнопреломленными биографическими фактами. Мы остановимся на «тамбовской» повести «Епи-фанские шлюзы» (1927), образно-смысловая система которой буквально соткана Платоновым из воронежско-московско-тамбовских событий его жизни².

В командировку в Тамбов Платонов отправляется уже сильно измученный первым московским полугодием, с самого начала сомневаясь в ее успешности; «Обстановка в Тамбовском ГЗУ (насколько я ее знал) не предвещала успеха тем реформам и реорганизации дела, которые я намерен там осуществить. Не исключена возможность того, что я там не сработаюсь...» [Первый год... 2003: 647-648]. Первые платоновские письма жене из Тамбова вторят этому предощущению: «Обстановка для работ кошмарная. Склока и интриги страшные. <...> Попробую поставить работу на здоровые ясные основания, поведу все каменной рукой и без всякой пощады. Возможно, что меня слопают... Город... неприветлив. <...> Работать (по мелиорации) почти невозможно. Тысячи препятствий самого нелепого характера» [«Живя...» 1975: 164]. В этих же эмоционально-смысловых тонах описан приезд главного героя повести «Епифанские шлюзы» Бертрана Перри в Россию: «Капитан Сутерлэнд пожал Перри руку и пожелал доброго пути в страшную страну и скорого возвращения к родному очагу. Бертран его поблагодарил и ступил на землю - в чуждый город, в обширную страну, где его ожидала трудная работа, одиночество и, быть может, ранняя гибель. Бертрану шел тридцать четвертый год, но угрюмое, скорбное лицо и седые виски делали его сорокапятилетним» [Платонов 1984-85: 223].

Как и ожидалось, Платонов в Тамбове «не сработался»: «Сопротивление моей системе работ огромное...» [«Живя...» 1975: 165]. Думается, что ему было особенно тяжело и потому, что при организации подобных работ в Воронежской губернии Платонов имел гораздо больше реальной власти, столь необходимой для принятия чрезвычайных оперативных мер: «Андрей Платонович и сам рассылал документы с грифом: "Циркулярно", что означало: все, здесь изложенное, должно беспрекословно приниматься к исполнению. <...> Завмелиочастью не терпел нерадивости, расхлябанности, упования на "авось". От него исходили порой весьма сердитые (...) письма. Вот, в частности, циркуляр от 9 мая 1925 года всем райгидротехникам: ...Тем, кто нарочно ведет работу с убийственной медленностью (...) Платонов грозит статьями Уголовного кодекса... Заканчивается обращение уже спокойней: "Прошу утроить усилия. Предлагаю работать"» [Ла-сунский 2007: 225].

На этом биографическом фоне особую значимость приобретает упоминание в повести о том, что Перри, призванному, как и Платонов, для производ- ства (земельных) работ большой государственной важности, «были даны права генерала [а после неудачного первого строительного сезона «полного генерала». - В.ИД, и соподчинение он имел только царю и главнокомандующему» [Платонов 1984-85: 227]. (Власть Перри постепенно возрастает настолько, что он «получает» «право» утверждать смертные приговоры, хотя и сам «под топором ходит». Ср. в этой связи замечание из тамбовского письма Платонова: «Высшая администрация меня "обожает": вот, говорят, настоящий хирург, какой нам нужен был. Но я это отметаю, т. к. знаю цену ласки начальства» [«Живя...» 1975: 165]. Ср. также: «От меня ждут чудес'.» [«Живя...» 1975: 164] - «И ты, англичан-ский чудотворец [Перри. - В.ИД, теперь кнута жди -даэто еще милость!..» [Платонов 1984-85: 248].)

Писатель словно восполняет в реальности текста отсутствующее в самой жизни, облегчая себя посредством этого. При этом Платонов «под маской» его героев (ср. также: «Он [Петр I. - В.ИД остался недоволен работами. "Скорбь в рундуке разводите, а не тщитесь пользу отечеству ускорить”, - сказал царь» [Платонов 1984-85: 233]) выступает не только в роли наделяемого властью, но и в роли власть дающего (царя), что соотносится, с одной стороны, с двойничеством Перри по отношению к Петру I, а с другой - с позицией всесильного Творца, каким выступает автор по отношению к своему произведению.

Написанное слово (художественное произведение, полученное или отправленное письмо) в ситуации тамбовской изоляции становится для Платонова, единственным способом сохранить присутствие духа, единственной связью с действительной (не «сонной») реальностью, той, где остались жена и сын: «Пиши, пожалуйста, твои письма - это настоящая ценность - ведь это голос твой и моего Тот-ки...», «Мне очень скучно. Единственное утешение для меня - это писать тебе письма и снова дорабатывать "Эфирный тракт"...», «Я не ною, Мария, не подумай, а облегчаю себя посредством этого письма» [«Живя...» 1975: 165], «Письма к тебе - для меня большая отрада. Действительно, они заменяют беседу. Жду твоих писем...» [«Живя...» 1975: 167]. Письма в «Епифанских шлюзах», играя роль вестников судьбы, также выполняют эту связующую функцию энергетического канала, отнимающего или доставляющего влагу сердца, превращающего жизнь в бессмысленное механическое бредоподобное существование или возвращающего к действительной одушевленной жизни.

Образ сна присутствует в повести от начала до конца, появляясь в ключевых смысловых точках сюжета, и находит свое кульминационное воплощение в финальном прозрении («эпифании»), «пробуждении» героя. Этот образ также порожден лично переживаемым Платоновым в Тамбове: «Как сон прошла совместная жизнь, или я сейчас уснул и мой кошмар - Тамбов...», «Сейчас 5 час. вечера. Вновь охватила меня моя прочная тоска, вновь я в "Тамбове", который в будущем станет для меня каким-нибудь символом, как тяжкий сон в глухую тамбовскую ночь, развеваемый утром надеждою на свида ние с тобой...» [«Живя...» 1975: 164-165], «Очень я соскучился, до форменных кошмаров...» [«Живя...» 1975: 166].

Изолированность («Пишу... письмо из своего изгнания» [«Живя...» 1975: 164]), прочная тоска, одиночество, переживаемые Платоновым в Тамбове, порождают пространственные образы тесноты, замкнутости, отгороженности. В письмах: «Я уехал, и как будто захлопнулась за мной тяжелая дверь...» [«Живя...» 1975: 164], «Поэтому я не ропщу на свою комнату - тюремную камеру - и на душевную безотрадность...» [«Живя...» 1975: 165], «Бессмысленно тяжело - нет никаких горизонтов, одна сухая трудная работа, длинный и глухой "Тамбов"» [«Живя...» 1975: 165], «Мне тяжело, как замурованному в стене» [«Живя...» 1975: 166]. В повести: «трюм одиночества», «башенная тюрьма»; «Дьяк ушел и задвинул снаружи наглухо двери, не сразу управившись с железом» [Платонов 1984-85: 250].

Тоска по возлюбленной усиливается в повести навязчивым чувством ревности, рисующим в воображении Перри картину измены, которая, как и все страхи-предчувствия героя, воплощается в реальности. Сюжет измены, возможно, также имеет автобиографический источник: «По иронии судьбы именно он [Г.С.Малюченко, поклонник М.А.Кашинцевой. - В.И. ] и представил Марии своего приятеля и ровесника, рабочего-поэта Платонова...» [Ласунский 2007: 97]. Неизвестно, испытывал ли Платонов чувство вины перед Малюченко, затаил ли тот сильную обиду на приятеля, но впоследствии в прозе Платонова появляется «обратный» реальному сюжет: герой, носящий явные автобиографические черты, становится жертвой измены со стороны возлюбленной и друга.

«Расплата» за измену в повести - смерть сына: «В новогодний день умер мой первенец, мой сын. Все тело мое болит при воспоминании о нем» [Платонов 1984-85: 240]. Потеря ребенка - глубоко личный сюжет для Платонова, который с необычайной силой переживал любовь к сыну и ответственность за него: «Тотка - настолько дорогой, что страдаешь от одного подозрения его утратить. Слишком любимое и драгоценное мне страшно - я боюсь потерять его...» [«Живя...» 1975: 164]. Художественная реальность, к сожалению, сделала «ответный ход» и воплотила в пространстве жизни писателя литературный сюжет: 4 января 1943 г. умер сын писателя Платон.

Е.Антонова показала, что образ бездонного колодца-окна берет начало в книге А.И. Легуна «Воронежско-ростовский водный путь» [Антонова 2000: 464]. Комментируя соотнесенность этого источника с платоновским образом, исследовательница отмечает: «А.Платонов придал этому легендарному событию больший реализм, привнеся в него еще и собственный опыт мелиоратора... Так, например, в докладе (от 26 августа 1924 г.) инспектора Наркомзема о ходе общественных (мелиоративных) работ в Воронежской губернии отмечена следующая ошибка, допущенная при производстве бурения на новой скважине для колодца: «прошли водоносный слой и, пробив подстилающий неводоносный слой, спустили всю воду, лишив таким образом воды три близлежащих колодца» [Антонова 2000: 484].

Весьма показательно, что доминирующим становится реально-биографический источник образа: в книге Легуна колодец лишь затыкается крышей, и окно закрывается, в то время как в платоновском сюжете происходит проникновение сквозь окно, открытое природой, в ожидаемую глубину, которой на самом деле не оказывается, но возникает дно-стенка, а за ней - сосущая бездна-жуть. В определенном смысле, окно обманывает героя, ждущего от него «голубой глубины», а получающего мрачную жуть. Бездонный колодец оказывается суходонным и проглатывает последние надежды Перри на судоходность выстраиваемого им (жизненного) пути. Любопытна перекличка между описанием сосания через бездонный колодезь-окно и фразой из письма Платонова: «Возможно, что меня слопают...» [«Живя...» 1975: 164]. Общий мотив поглощения, столь ярко обозначенный писателем (и характерный для повести в целом), сближает автора «Епифанских шлюзов» и его главного героя.

В образе колодца-окна присутствует смысловой фон ошибки. Непроверенные Бертраном при составлении прожекта данные сделали бессмысленной всю его работу, и лишь колодец стал для него слабой надеждой на благоприятный исход, а, в конечном счете, на судьбу победителя. Однако и на этот раз герой, хоть и невольно, ошибается. В написанном перед отъездом в Тамбов письме Платонов говорит о допущенной им ошибке (судя по всему, имея в виду переезд в Москву): «Путешествовать же по стране с семьей я не имею ни желания, ни средств, ни права нарушать жизнь своих близких. Однажды ошибившись (не по своей, правда, вине), я на вторую подобную ошибку идти не могу» [Первый год... 2003: 648]. В самом Тамбове он также старается избежать ошибок, чтобы не испортить репутацию и не привлечь новых бед: «Работать без техперсонала нельзя, отвечать я не буду за то, что обречено заранее на провал, раз не принимают трезвого плана...» [«Живя...» 1975: 165], «Здесь просто опасно [курсив автора. - В.И. ] служить. Воспользуются каким-нибудь моим случайным техническим промахом и поведут против меня такую кампанию, что погубят меня. Просто задавят грубым количеством...» [«Живя...» 1975: 167].

Итак, в образе колодца-окна соединяются ошибка и обман, и эти смыслы усилены указанным биографическим фоном, к которому присоединяется рефлексия Платоновым своего пребывания в Тамбове: «Да, Тамбов обманул; жить нам стало хуже» [«Живя...» 1975: 165].

Важно, что Платонов осмысляет сложившуюся жизненную ситуацию как волю судьбы: «Какая жестокая и бессмысленная судьба - на неопределенно долгое время оторвать меня от любимой. Утешение мое, что я живу и для ребенка и, кажется, способен пережить ради вас самую свирепую муку...» [«Живя...» 1975: 167].

Общее настроение писем - ощущение безысходности и близости смерти («Уверен, что долго не проживу, чудовищно зверская обстановка...» [«Жи вя...» 1975: 164]), которое в конце концов породит «большой ужас» - ночное видение: «Проснувшись ночью... я увидел за столом у печки, где обычно сижу я, самого себя [курсив автора. - В.ИД. Это не ужас, Маша, а нечто более серьезное. Лежа в постели, я увидел, как за столом сидел тоже я и, полу-улыбаясь, быстро писал. Причем то я, которое писало, ни разу не подняло головы и я не увидел у него своих глаз. <...>Жуткое предчувствие не оставляет меня... Не помню, где - в Москве или в Тамбове - я тоже видел сон, что говорю с Михаилом Кирпичниковым (я тогда писал "Эфирный тракт"), и через день я умертвил его» [«Живя...» 1975: 167].

Расщепление реального исторического лица Джона Перри на двух героев повести, братьев Вильяма и Бертрана Перри, один из которых благополучно возвращается на родину, а другой погибает жуткой смертью, возможно, связано с попыткой Платонова тем самым защититься от собственной гибельной судьбы. Писатель словно приносит Бертрана в жертву судьбе, а сам, подобно Вильяму, остается невредим и возвращается из Тамбова.

’Здесь и далее курсив в цитатах наш.

2Датируемый первой половиной 1926 г. рассказ Платонова «Лунные изыскания» обнаруживает поразительное мотивное, образно-смысловое, сюжетное и эмоциональное родство с письмами Платонова жене из Тамбова и повестью «Епифанские шлюзы»: испытание судьбы и судьбой, череда роковых событий и ошибок, одиночество, отчуждение, тоска по возлюбленной, ревность, измена, «наказание» за измену, смерть ребенка, жизнь во сне (бреду), «прозрение», трагический исход.