Мотив мыши / мышеловки в романе В. Набокова «Отчаяние»

,

,

За последние десятилетия сложились магистральные направления исследования проблематики и поэтики прозы В. Набокова, с опорой на которые стал возможен анализ мотивов неочевидных, не замеченных набоковедами ранее.

Под мотивом понимается «повествовательный феномен», «интертекстуальный в своем функционировании и обретающий эстетически значимые смыслы в рамках сюжетных контекстов» [Силантьев, 2002, с. 32]. Б. Гаспаров отметил, что «в роли мотива может выступать любой феномен, любое смысловое “пятно”», репродуцирующееся в тексте [Гаспаров, 1994, с. 30]. Мотивы разделяются на центральные и периферийные, но только «…все они в совокупности образуют незамкнутое поле, придающее смыслу романа черты открытости и бесконечности...» [Там же, с. 31]. В центре нашего внимания не ядерный, а периферийный в организации романа «Отчаяние» (1930–1931) мотив мыши / мышеловки. Тем не менее его анализ позволяет дополнить представления о мотивной структуре романа В. Набокова, об имплицитных способах выражения авторской позиции.

«Мышь» и однокоренные слова упоминаются в тексте романа всего 11 раз, однако неизменно для характеристики двух персонажей – Германа и Феликса, являющихся, по мнению недостоверного повествователя и одновременно фокализованного персонажа, двойниками. Более того, слова с корнем «мыш-» употребляются при описании узловых сюжетных положений: все три встречи Германа с двойником Феликсом, развязка истории убийства Германом двойника (как выяснилось, мнимого).

«Животный код романа Набокова “Отчаяние” представлен разнообразием фауны…», – отмечает Е. Г. Николаева [2021, с. 103]. Но в основном исследователи, как и сама Е. Г. Николаева, обращают внимание на льва в связи с образом антагониста центрального персонажа Арда лион а (см, например, [Смирнов, 2001, Николаева, 2021]) и анализируют аллюзивный план имени персонажа, в котором «спрятался» лев (-лион / Leon). Для нас же важен прямой смысл обнаруживаемой в имени ассоциации.

К этому, предваряя анализ мотива мыши / мышеловки, важно добавить ранее не замеченную учеными связь с семейством кошачьих и второго двойника-антагониста Германа – Феликса. Это имя у современников Набокова ассоциировалось с очень популярным мультфильмом, созданным в студии Пэта Салливана (1887–1933), о бездомном коте-бродяге Феликсе, которому были свойственны свободолюбие и способность выпутываться из самых сложных ситуаций и положений. Образ активно тиражировался в комиксах, игрушках и т. п. и был чрезвычайно популярен в США и Европе в течение 1920–1930-х гг. [Гаврилов, 2015].

Вероятно, Набоков изучал работы карикатуристов для создаваемого примерно в то же время, что и «Отчаяние», романа «Камера обскура». Ни разу не упомянув кота в тексте, писатель конструирует образ, ассоциативно связанный с популярным мультипликационным персонажем не только именем. Феликс в романе также бездомный бродяга. Большие лапы – отличительная черта изначального образа кота Салливана, а в романе подчеркиваются большие ступни Феликса – ему жмёт обувь Германа. Акцент на ступнях возникает в эпизоде, когда Герман уже после совершения убийства возмущается, что его уподобляют «каким-то олухам с вампирными наклонностями <…>. Был, например, такой, который сжег свой авто- мобиль с чужим трупом, мудро отрезав ему ступни, так как они оказались не по мерке владельца» (Набоков, 1990, с. 451) 1.

Мышь впервые в романе упоминается именно Феликсом при первой встрече с Германом, т. е. в завязке сюжетных событий. Бродяга завершает рассказ об относительно устойчивом периоде своей жизни упоминанием о том, что он был владельцем мыши: «А одно время я играл на скрипке, и у меня была белая мышь”» (с. 338). Попутно отметим, что образ музыканта, в том числе, семантически связан с мышами благодаря немецкой легенде о Гамельн-ском крысолове, который управлял грызунами при помощи музыки. Герман игнорирует информацию о том, что Феликс музыкант, дважды (при первой и второй встрече), и в целом весь семантико-образный код, связанный с мышью, отражает зону сознания не персонажа, а автора-создателя романа.

Если Феликс – владелец мыши, то признаки мышиного облика обнаруживаются в портрете Германа. Во вторую встречу на вопрос Германа об участии в войне «Здорово боялся, что убьют, – правда?» Феликс «…подмигнул и проговорил загадочно: “У всякой мыши – свой дом, но не всякая мышь выходит оттуда”» (с. 376). По верному замечанию Р. Барта, авторский код «загадка» служит для дополнительного привлечения внимания к некой информации [Барт, 1989, с. 435]. Набоков ориентирует читателя в необходимости поиска смысла фразы, которую Герман понять не может, трактует как глупую, бессмысленную шуточку: «Я уже успел заметить, что он любит пошлые прибаутки в рифму; не стоило ломать себе голову над тем, какую собственно мысль он желал выразить » (с. 376). «В рифму» указывает на то, что эта фраза произнесена по-немецки: «Jede Maus hat ihr Haus, aber nicht jede Maus tritt aus dem heraus». Ответ Феликса понятен в контексте их разговора: он намекает на трусость Германа, берегущего свою жизнь, не участвовавшего в Первой мировой войне за интересы Германии. Посредством этой фразы Феликс сравнивает Германа с мышью и дает собственную характеристику ему как трусу (ср. идиому в русском языке «дрожать, как мышь»).

Сравнение Феликсом Германа с мышью семантически перекликается с деталями одежды последнего. При первой встрече Феликс скользит взглядом по «дорогой бледно-серой материи» костюма Германа (с. 339). Эксплицитно в этом описании подчеркивается богатство владельца, а имплицитно – цветовая характеристика одежды, соответствующая типичному окрасу мыши. На вторую встречу с Феликсом (чтобы проверить сходство, подступаясь к еще невызревшему плану убийства двойника с целью подмены) Герман надевает «мышиные гетры». На первый взгляд прилагательное «мышиные» – лишь обозначение цвета и фактуры одежды Германа, призванное в полной мере воссоздать парадный портрет уверенного в себе, с хорошим достатком мужчины. Причем лексическим повторением Набоков акцентирует эту деталь образа: «…шагаю я ладно, выбрасывая ноги носками врозь, – не по росту моему маленькие, в идеально чистой и блестящей обуви, в мышиных гетрах, – гетры то же что перчатки, – они придают мужчине добротное изящество…» (с. 371). Однако в контексте развития мотива мыши / мышеловки деталь приобретает иное значение: Герман соотносится с ‘мышью-жертвой’. Именно эти гетры Герман наденет поверх других, чтобы переодеть в них Феликса, а затем убить его: «Далее я надел две пары носков… черные башмаки, мышиные гетры…» (с. 425). Перед убийством «…я разделся, кинул ему верхнюю оболочку моего белья…» (с. 435). Пиджак, снятый с себя и надетый на Феликса, также мышиного («темносерого») цвета.

Семантику жертвы, связанную с образом мыши в романах В. Набокова, отметила В. Ю. Лебедева, анализируя «Камеру обскуру». Там центральный персонаж, богатый бюргер и эстет (как и Герман, вроде бы находящийся в положении хозяина жизни), ближе к финалу оказывается фактически в заключении, терпит фиаско, и исследователь тонко подмечает: «Сам ослепший Бруно носит халат мышиного цвета <...> образ этого животного указывает на роль жертвы», «серый цвет визуализирует у Набокова переход от витальности к морталь- ности…» [Лебедева, 2015, с. 41]. В «Отчаянии» этот мотив сопровождает сюжетную линию взаимоотношения Германа с двойником и концентрированно дан в линии подготовки и совершения убийства.

Черты мыши в поведении (трусость), одежде (серый цвет) проявляют бессознательно низкую самооценку Германа 2, а желание сделать жертвой (мышью) не себя, а двойника – вполне осознанные цели: быть не жертвой обстоятельств, а «хозяином своей жизни» и «деспотом своего бытия» (и не только своего) (с. 435).

Переодевая Феликса в свои «мышиные гетры» и присваивая себе его имя, Герман выступает в роли хищника, а Феликс, которого убивают, – в роли жертвы. Ровно ту же мену ролей, по сути, пытается осуществить Герман со своим вторым «оппонентом» Ардалионом (что уже многократно комментировалось набоковедами, в том числе в указанных выше работах): убийство Герман совершает на его участке, для переписки с женой присваивает его имя (с. 459). Он использует собственность Ардалиона для достижения собственных целей. На имена обоих визави (связанных с кошачьей семантикой) Герман претендует после совершения убийства, актуализируя этимологическое значение «мыши»: от «др.-инд. mṓṣati, muṣati, muṣṇā́ti – “ворует”» [Гура, 1997, с. 404].

Несмотря на пренебрежительное и даже брезгливое отношение к физической нечистоплотности своих двойников-антагонистов – Феликса и Ардалиона, высокомерное отношение к их низкому социальному статусу (оба «мужики», представители «простого народа», бездомный бродяга и эмигрант, не имеющий своего жилья), бессознательно Герман проявляет зависть к их самодостаточности, внутренней независимости, хотя оба нищие и не прочь воспользоваться его деньгами. Как подметила Т. Г. Мастепак, убийство двойника «для Германа становится неудавшимся актом самоутверждения и перерождения. Сменив внешность и присвоив чужое имя, он не изменил свою сущность, не обрел цельности и цели существования. Условного перемещения-превращения в другого человека не произошло…» [Мастепак, 2018, с. 115].

Последние главы фиксируют провал замысла убийства-подмены для освобождения от своего прошлого и начала жизни под другим именем, в статусе признанного всеми гения, как криминального, так и литературного. Герман отчаянно пытается убедить себя и окружающих, что его личность соответствует новому имени, но эмоциональность речи выдает внутренние сомнения: «Да и как я могу отрешиться от имени, которое с таким искусством присвоил? Ведь я же похож на мое имя, господа, и оно подходит мне так же, как подходило ему. Нужно быть дураком, чтобы этого не понимать» (с. 451). Переодевание другого в свою одежду и его убийство не оборачивается исчезновением «мышиного», мелкого в самом себе.

После совершения убийства Герман обретает облик, похожий на звериный; он это отмечает, но не рефлексирует: «Из всех пор прет волос. По-видимому, внутри у меня были огромные запасы косматости. Скрываюсь в естественной чаще, выросшей из меня» (с. 345). А описывая свои последние дни перед арестом, Герман дважды фокусирует внимание на мышеловке, хлопка которой он ожидает. На это обратила внимание М. Гург, указав на интертекстуальную связь данной детали: «…эмблематичная мышеловка, которая украшает его (Германа. – Е. П .) комнату накануне ареста, вызывает ассоциации с мышью “Записок” (Ф. М. Достоевского. – Е. П .)» [Гург, 1999, с. 205]. Замечание исследовательницы опосредованно подтверждает наличие мотива мыши / мышеловки в романе и его интертекстуальный потенциал.

Несмотря на известную критику Набоковым творчества Достоевского, пародийные и диалогово-дискуссионные связи романа «Отчаяние» с прозой классика убедительно доказаны исследователями (см.: [Сараскина, 1993, Гург, 1999, Середенко, 2000; Таганова, 2012] и др.), поэтому наблюдение М. Гург представляется небеспочвенным и указывает на набоковский прием смещения на периферию образов, которые у Достоевского даны эксплицитно. Й. Догнал отмечает подчеркнутую при помощи рефрена мысль рассказчика «Записок из подполья»: «человек, чувствующий себя мышью, – это “антитез нормального человека”» [Догнал, 2021, с. 75]. Мыши у Достоевского уподобляется неестественный, «ретортный» человек с повышенной рефлективностью, существующий в мире искусственных идей, но при этом пасующий перед обстоятельствами и перед человеком «естественным», что развивает в нем скрытую злобу и жажду мести. Повествователь «Записок из подполья» объясняет зависть «ретортного» человека с запутанной самоидентификацией – человеку «природному», который, может, и глуп или социально неуспешен, но живет в гармонии с собой и миром. Й. Догнал резюмирует: «Природный, естественный человек действует в согласии со своими эмоциями, не управляет ими, не чувствует неизбежности кем-нибудь стать, кем-нибудь сделаться, по каким-нибудь правилам думать и поступать, он просто есть» [Там же, с. 76]. «Ретортный» человек, в отличие от «естественного», живет не в согласии с «законами природы», потому что их невозможно игнорировать, обойти, а подчиняться им «обидно». Утверждая это, рассказчик «Записок…», по сути, объясняет причины бунта человека-мыши против бытийного миропорядка и стремления «переписать» онтологические правила, утвердить свои.

Набоков, описывая отношения Германа (человека-мыши, в трактовке рассказчика «Записок из подполья») с «природными» людьми Феликсом и Ардалионом, по-своему реципирует поставленную в тексте Достоевского проблематику. Автор романа фиксирует неприятие Германом «природного» человека на рациональном уровне и одновременно иррациональную тягу к нему, зависть, выраженную в стремлении присвоить или использовать по своему усмотрению то, что принадлежит Феликсу и Ардалиону.

У Набокова исследуемый мотив имплицитно участвует в разрешении темы «тварь ли я дрожащая или право имею?», причём не только на отнятие жизни другого для изменения социальных порядков, но и для освобождения от онтологических законов. Ведь социальноюридическая сторона дела для Германа не является внутренней коллизией, для него расколь-никовская дилемма неактуальна: он изначально считает, что вправе совершить преступление. Замысел его масштабнее: он хочет остаться жив, погибнув, и вину за убийство возложить на саму жертву. Но здесь-то и вскрывается главное противоречие. Убийца убеждает, что он теперь другой, т. е. Феликс, и одновременно отказывается от вины за убийство и, следовательно, от того, что он Феликс: «Не я искал убежища в чужой стране, не я обрастал бородой, а Феликс, убивший меня» (с. 440). При любом из двух вариантов получается, что избавиться от «мышиного» в себе не получилось.

О недостижении планов центрального персонажа свидетельствует образ мышеловки. Первый раз она упоминается в связи с гневным письмом Ардалиона, на которое Герман реагирует такой «дрожью» (опять ассоциативно вспоминается идиома «дрожать, как мышь»), «что все кругом затряслось, – стол, стакан на столе, даже мышеловка в углу новой моей комнаты» (с. 425). Второй раз – в ситуации ожидания казни: «Сейчас, дрожа в студеной комнате, проклиная лающих собак, ожидая, что в углу с треском хлопнет мышеловка, отхватив мыши голову…» (с. 425). Образ попавшейся и обезглавленной мыши метафорически передает крах замыслов и финал его жизни.

Подмена и с Ардалионом, и с Феликсом по-настоящему не состоялась. Центральный персонаж пытается присвоить биографию Феликса, повторяя в числе прочего умение играть на музыкальном инструменте и непонятную ему фразу о мыши («Играл на скрипке. <…> У всякой мыши есть свой дом...» (с. 439)), но у него не получается. Герман ощущает, что потерял свою прежнюю жизнь и биографию, а новую, желанную для себя, не приобрел. Более того, даже мертвый, убитый им Феликс как бы переигрывает его и обеспечивает наказание своего убийцы, оставив на месте преступления палку со своим вырезанным именем. Проигрывает персонаж-повествователь и Ардалиону, оказавшемуся вследствие его исчезновения удачливым соперником в любви, что проявляется во сне Германа: «…нашел наконец скрывавшуюся от меня Лиду, которая спокойно сказала мне, что все хорошо, наследство она получила и выходит замуж за другого, ибо меня нет, я мертв» (с. 455).

Образ мыши в этом контексте связан с обманом, даже самообманом: стремящаяся даром полакомиться мышь становится жертвой, попадая в ловушку. Причем горечи Герману придает внезапное осознание того, что он угодил не в чужую «мышеловку», а в свою собственную. Он перебирает разные причины непризнания его гениальности: ущербность зрения других; предвзятость критика, оценивающего произведение (убийство) заведомо неприятного ему автора; ограниченность «толпы». Но в финале обнаруживает свой промах и впадает в отчаяние: «Я стоял над прахом дивного своего произведения, и мерзкий голос вопил в ухо, что меня не признавшая чернь может быть и права…» (с. 457). Захлопнувшаяся мышеловка в ожидании собственной казни аккумулирует развитие исследуемого мотива в романе.

Принципиально, что разоблачает творческую несостоятельность персонажа и совершенное им преступление память и созданный им текст. Эпизод убийства Феликса включает черты театральности: «театральной декорацией плоско серел лес»; разговор с «двойником» он интерпретирует как «оперный» («Отрывок из оперы кончился…»), внешний вид Феликса сравнивается с «гримом» (с. 432). Преступление как бы разыгрывается на сцене, возникает аллюзия на шекспировскую «мышеловку», семантика которой включает значения ловушки и разоблачения преступника. Однако «гамлетовский» эпизод в романе трансформируется, так как преступник выступает в качестве актера и лишь позднее, во время описания событий в тексте – в качестве зрителя. Но он не ощущает ни вины, ни раскаяния. И тем не менее эта сцена оказывается «мышеловкой», что осознает Герман, читая ее описание, т. е. сменив позицию с писателя на читателя. В отсутствие очевидцев текст «свидетельствует» против своего автора, оказавшегося бездарностью и преступником: «Никогда в жизни я не был так удивлен… Я сидел в постели, выпученными глазами глядя на страницу, на мою же <…> написанную фразу, – и уже понимал, как это непоправимо» (с. 457).

Мотив мыши / мышеловки в «Отчаянии» на первый взгляд относится к мотивной периферии произведения, однако его анализ позволяет сделать вывод, что он участвует в движении основных тем романа и является имплицитным средством раскрытия авторской позиции. Развитие мотива мыши / мышеловки в полной мере отражает сюжетную логику, поддерживая семантику убийства с целью подмены как неудачного способа разрешения внутренних противоречий мелкой личности, притязающей на исправление «книги природы».