«Настоящий женский характер»: мотив праведничества в очерке В. Астафьева «Паруня»

Праведники и праведницы русской литературы второй половины ХХ — начала ХХI в., вероятно, в самой малой степени воспринимают себя в качестве таковых. Абрамовским «братьям и сестрам», шукшинским «чудикам», вампиловским сибирякам-провинциалам, залыгинским мужикам-философам, распутинским «старухам» невдомeк, что праведничество — доминирующее свойство их таких различных натур. В шутливо-ироническом плане такую типичную «заниженную самооценку», связанную прежде всего с отсутствием благоговения перед собственной персоной, доходящим иногда до границы с самоуничижением, дает «несвятая святая» «матушка Фрося». Увидев свой портрет в ряду подвижников Дивеевского монастыря в «очень красивом иллюстрированном журнале», она восклицает: «Фроська! И ты здесь?! У, глаза бесстыжие!» [1].

Праведничество — феномен, ассоциирующийся с древнейшими аксиологическими, этическими и эстетическими представлениями человечества. «Ной праведный» наряду с праведными Даниилом и Иовом предшествовали в числе праотцев, в соответствии с библейской историей, многим пророкам, апостолам, святым, признаваемым во всем христианском мире. Естественно, что в основе праведничества находятся жизненные принципы, освященные религиозной традицией, но присутствие этой традиции по тем или иным причинам может быть приглушено временем и обстоятельствами. Для русской литературы советского периода таким обстоятельством, безусловно, была господствовавшая в обществе государственная атеистическая идеология.

Упомянутая выше героиня архимандрита Тихона (Шевкунова) так характеризует эту совсем недавнюю эпоху: «Вы все семьдесят лет в плену пробыли. Понимаете вы это, нет? Мы же в плену жили у советской власти. Это же плен! А дальше не знаю, что будет… Куда пойдет? Я только слыхала от одного человека, не скажу его имени, а только он сказал: “Кончилось царство Хамово!”» [1]. Как нам представляется, упомянутый политический «плен», в свою очередь, был подготовлен пленением мировоззренческим: торжеством атеистических концепций мироздания, проповедуемых в том числе и русской литературой рубежа ХIХ–ХХ вв.

Необходимо отметить, что в литературных произведениях этого и последовавших за ним периодов русской культуры многие доминирующие свойства «положительных героев» так или иначе ассоциируются с традиционными представлениями о правде, праведности: герои горьковских рассказов и повестей готовы жертвовать жизнью за «други своя», а персонажи драмы «На дне» пытаются обрести «праведную землю». Символ советской эпохи Павка Корчагин не только готов отдать, но и отдает свою жизнь за счастливое будущее, а его аскетизм родственен аскетизму многих почитаемых христианских святых. Шолоховский Григорий Мелехов в поисках правды находит её, подобно праведному Ною, в труде земледельца и т. д. Однако и эти, и многие другие писатели первой половины ХХ в. сознательно противопоставляли себя якобы архаичной этической традиции. Лишь с рождением так называемой «деревенской прозы» представления об «идеальном герое» все более открыто ассоциируются с этикой одного из уцелевших в исторических изломах сословия — русского крестьянства, само название которого напрямую связано с традиционной для России системой нравственных ценностей.

Характерно, что писатели этого направления пытаются передать свою боль, связанную с утратой большинством религиозных ориентиров, духовных скреп, делающих население народом, нацией. Вот впечатления автора-рассказчика после похорон Матрёны Григорьевой, после совместной поминальной молитвы, тройного повтора «вечной памяти»: «Но голоса были хриплы, розны, лица пьяны, и никто в эту вечную память уже не вкладывал чувства» [8, с. 144]. «Хриплые» и не гармонизированные общим чувством голоса вместе с «пьяными лицами» суть детали и знаки упадочного разобщения в народе.

Эту же характеристику эпохи озвучивает герой Тихона (Шевкунова), прозаика, ставшего известным уже в ХХI в., архимандрит Серафим: «Жертвенного самоотречения и решимости на монашеский подвиг в нас все меньше» [1]. И первая, и вторая цитаты заключают в себе констатацию гегемонии всеобщего безбожия в 20-м столетии. Русской литературе второй половины

ХХ в. свое возвращение к христианским идеалам пришлось начинать почти заново: с пантеизма, восходящего к дохристианским верованиям обожествления живой и неживой природы. Пантеистские идеи господствуют в «Русском лесе» Л. Леонова, преобладают в одной из первых оригинальных повестей В. Астафьева — в его «Стародубе», в котором лицемерно-ханжеским законам деревни Вырубы противостоят боготворящие тайгу и природу персонажи.

Но «Стародуб» — первая отправная точка в движении Астафьева к герою-праведнику. Конечной точкой в этом движении окажется полулегендарная староверка Секлетинья и ее внук, воин Великой Отечественной, Коля Рындин.

Очерк «Паруня» (1977) — промежуточный, но важный этап в эволюции астафьевских представлений о праведничестве. В одно время с ним выходили главы «Последнего поклона», в котором сибирская крестьянка Катерина Петровна Потылицына имеет в числе прочих качества, сближающие ее с героями-праведниками.

В истолковании В. И. Даля « праведник, -ница , праведно живущий; во всем по закону Божьему поступающий, безгрешник» [4, с. 380]. В «Современном толковом словаре русского языка» Т. Ф. Ефремовой находим несколько иное толкование понятия «праведный»: «Тот, кто строго придерживается правил религиозной морали. Строго придерживающийся правил религиозной морали; безгрешный. Отвечающий правилам религиозной морали». В качестве устаревшего значения здесь же приводится и следующее: «Соответствующий идеалу нравственной чистоты и справедливости» [5, c. 569]. Как видим, с течением времени представления о праведности, в отличие от обстоятельств реальной жизни, практически не изменились. Знаменитый русский философ И. А. Ильин в те годы, когда в России торжествовала идеология государственного атеизма, в изгнании, вдали от родины утверждал: «…душа русского народа всегда искала своих корней в Боге и в его земных явлениях: в правде, праведности и красоте» [6, с. 7]. Таким образом, благодаря И. Ильину мы имеем еще одно толкование праведности — «земное явление» Бога.

Очерк «Паруня» по канонам художественно-публицистического жанра имеет источник в реальной действительности — впечатления и воспоминания о жизни в деревне Быковка близ Камского водохранилища, что на Урале. Паруня — Парасковья Александровна Воронова — реальная жительница этой деревни, ставшая близким другом всей семьи писателя. Причем дружба эта была такой силы, что побудила автора очерка расстаться с одним из собратьев по писательскому цеху: «… в Быковке гостил у меня довольно известный писатель, что в книгах своих и в застолье не устает распинаться “за народ”. Так вот этот самый “народник” не стал пить из одного стакана с Па-руней, погребовал, а я, хорошо его знающий, точно ведаю: Паруня чище его и душой, и телом, и помыслами — и оттого запретил ему бывать в моей избушке» [2, с. 63–64].

Сам Астафьев предельно скромно отозвался о своем очерке: «Я очень редко и мало писал и пишу о тех местах, где мне хорошо жилось и работалось.

<…> Быковка та была и осталась в моей жизни самым добрым и плодотворным временем. Здесь я начал “Последний поклон”, докончил “Кражу”. С неистовым озарением, за три дня нагвоздил черновик “Пастуха и пастушки” <…> Удалось ли до конца, наверное, нет, передать мне словом всю мою любовь, всю мою печаль, трепет мой, но, видит Бог, я стремился изо всех сил, стремился передать все свои лучшие чувства, которые я испытывал, живя в этом неприметном, самом дорогом сердцу, после родной деревни, уголке русской, уральской земли, к людям, что его населяли, и прежде всего к незабвенной российской труженице — Паруне» [2, с. 351] .

«Паруню» Астафьев писал в Вологде, спустя почти десять лет после своего отъезда из Перми. Идеализированные образы далекого и недалекого прошлого составляют основу положительного полюса астафьевского мироздания. Как с высоты конца 1950-х — 1970-х гг. Астафьев смог увидеть поэзию собственного детства в сибирской деревне Овсянке, так в вологодский период своего творчества он воссоздает ставшую для него дорогой уральскую деревню Быковку, персонифицировав её в образе Паруни.

Паруня — олицетворение русской женщины вообще, в ней, по утверждению писателя, «воплотился весь облик и характер женщины-россиянки» [2, с. 351] . Очерк «Паруня» Астафьев не случайно завершает восклицанием: «Мир праху твоему, русская женщина!». Вероятно, поэтому Астафьев сближает ее с другими женскими образами русской литературы: с главной героиней рассказа А. Солженицына «Матренин двор», с безответными труженицами Ф. Абрамова, В. Белова. Они имеют много общего в драматических судьбах, близки своим трудолюбием, кротостью, добротой, безотказностью, тактом, душевной робостью и другими свойствами души.

Что касается созвучий с солженицынской Матреной, то воссоздаваемые в подцензурном произведении Астафьева черты сходства героинь призваны были не только еще раз утвердить близость созвучного для обоих писателей взгляда на бесспорные свойства русского человека, но и напомнить читателю о присутствии (пусть лишь аллюзивном, ассоциативном) в русской литературе идей и образов «вермонтского затворника».

В астафьевском очерке «Паруня» читаем: «Но вот пришла огородная пора, и ожила деревушка Быковка. Из угарных, скособочившихся изб вышли на свет хозяйки; принялись чинить городьбу, жечь огородный хлам и прошлогоднюю картофельную ботву; кислым дымом из огородов потянуло; за соседней баней проорал руководящим голосом петух, взмыкнула корова, а вон и давно привычный крик слышен: “Парушка! Ты завтре приходи на помочь!..” В Быковке издавна все делается артельно. Поодиночке женщинам было бы с жизнью не совладать. Первой в работе, любой, особенно которая потяжелее, всюду была и есть Паруня» [2, с. 61] . Астафьев призыв о помощи, обращенный к Паруне, делается частью присущих уральской весне природных голосов. Призывный «крик» идет в продолжение петушиного крика и взмыкивания коровы. Как вся Паруня есть необходимая часть уральской деревни, так и бескорыстная ее «помочь» воспринимается в качестве продолжения органики русской жизни.

Сцена оказывается предельно, до деталей созвучной эпизоду из жизни владимирской деревни в рассказе А. Солженицына: «Но не колхоз только, а любая родственница дальняя или просто соседка приходила тоже к Матрене с вечера и говорила: — Завтра, Матрёна, придeшь мне пособить. Картошку будем докапывать. И Матрёна не могла отказать. Она покидала свой черёд дел, шла помогать соседке» [8, с. 123] . Перекликаются с отношением к Паруне родственников отзывы о Матрёне ее золовки: «и нечистоплотна она была; и за обзаводом не гналась; и не бережная; и даже поросенка не держала, выкармливать почему-то не любила; и, глупая, помогала чужим людям бесплатно» [8, с. 145]. Интересен здесь комментарий автора-рассказчика: «Что может быть легче — выкармливать жадного поросeнка, ничего в мире не признающего, кроме еды!» [8, с. 146]. Но если для Солженицына выкармливание «жадного поросенка» — занятие постыдное для праведницы, то астафьевская Паруня не только выращивает Путика, но готова его, ею спасенного, «в пятачок» расцеловать. Авторитет Солженицына не мешал Астафьеву иметь свой взгляд и не только на малозначительные детали сельского быта.

В изображении и по мысли В. Астафьева, Паруня — земной праведник. Она всю жизнь проработала на земле: «Трудиться стала с четырнадцати лет, потому что рано осиротела». В войну «работала, как все колхозники, дни и ночи, не разгибаясь, в старой телогрейке, в лаптях, которые зимой часто примерзали к ногам» [2, с. 62]. Труженическое начало сближает её с другими персонажами советской «деревенской прозы». Но астафьевская Паруня — это не дань литературной моде, а результат обращения к тому пласту русской жизни, в котором праведное начало сумело сохраниться. Характерно, что А.Солженицын в качестве первоначального названия своего рассказа о женщине подобного типа предполагал «Не живет село без праведника», лишь позднее замененное на лишенное назидания название «Матренин двор». Интересно, что В. И. Даль приводит в своем толковании понятия «праведник» более полный, в сравнении с солженицынским, вариант пословицы: «Не стоит город без святого, селение без праведника» [4, c. 380]. Поэтому разговор о праведности, праведничестве астафьевского персонажа имеет основания не только в реалиях жизни, но и в широкой культурной традиции, в литературном контексте 1960–1980-х гг. «Матренин двор», его финал заключают в себе горькое прозрение-назидание: «Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село.

Ни город.

Ни вся земля наша» [8, с. 146].

Такая открытая назидательность сближает Солженицына с Астафьевым. Но здесь заключено и некое своеобразное пророчество: ведь после ухода Матрёны, шукшинских «светлых душ», вампиловских сарафановых и еремеевых, распутинских «старух», астафьевской Катерины Петровны и Паруни не устояла «земля наша». Праведники русской литературы, подобно «Ною праведному», не только зовут к спасению, но и выполняют пророческую функцию.

Обстоятельства жизни Паруни таковы, что она вне брака рожает, а затем теряет ребенка, у неё нет своей семьи, поэтому всё заработанное ею в совхо- зе она отдаёт семье своего больного туберкулезом брата. Работа Паруне достается самая тяжелая и грязная — она ухаживает за свиньями и телятами, она пропиталась запахом навоза настолько, что ею «гребуют» не только астафьевские гости, но и родственники: «вонькая-де, свиньею пропахла», «голодная, замерзшая, придет под окно Паруня, стоит, смотрит, тихонько завывая, как собачонке, выбросят ей каравай хлеба, из её же муки испеченный, и дверь захлопнут» [2, с. 63].

В этом и других эпизодах очерка Астафьев явно полемизирует с канонами жанра советского очерка-портрета на производственную тему. Официальная идеология и массовая литература декларировали всеобщее равенство и почтение к любому труду (вспомним из «Разговора на крыльце» М. Исаковского: «Нынче всякий труд почетен…»), в реальной жизни далеко не все соответствовало гуманным декларациям. Однако, полемизируя с «официальным» взглядом на жизнь, с торжествующей «неправдой», В. Астафьев вынужден обратиться к традициям русской культуры, к устоявшимся представлениям о тяготах, всегда сопровождающих путь праведника. «Неправды», сопровождающие путь Паруни, хотя и не идентичны, но вполне созвучны гонениям, сопутствовавшим русским праведникам и праведницам. Обману от князя и гонениям со стороны муромских бояр подвергалась творившая добро Февро-ния, гонения и насмешки от многих «московских людей» испытал Василий Блаженный, «уморён» голодом и лишениями во многом своими же «ворами» был собиратель русских земель патриарх Гермоген, сибирской ссылке, заточению и сожжению был подвергнут почитаемый в старообрядчестве Аввакум Петров. Интересно, что и в русском фольклоре судьба праведника определяется как трагическая: «Не нужны нам праведники, а нужны угодники, т. е. нам угождающие » [4, с. 380].

Финал астафьевского очерка по своему пафосу каноничен для советского очерка-портрета: «Улыбнулась жаворонку или солнцу Паруня и подалась дальше — догораживать свой огород, может, дрова пилить, может, козу и кур кормить, либо баню топить — любит она попариться, кости натруженные да простуженные погреть.

Идет Паруня — Парасковья Александровна Воронова, русская женщина-крестьянка. Дела ее ждут, миру невидимые, обыкновенные, земные» [3, c. 555]. Но рядом с утверждением торжества труженического начала в жизни (Паруня преодолела все «неправды», даже пенсию себе выхлопотала) в финале, как и в структуре других элементов очерка, не менее значимыми оказываются другие детали: Астафьев акцентирует традиционно крестьянское начало в Паруне, и это сближает очерк с «деревенской прозой»: это не совхозный бригадир воспитал в Паруне трудолюбие, кротость, бессребренничество, артельность, аскетизм, а тысячелетняя деревенская крестьянская традиция.

И. Ильин призывал в свое время: «Мы должны видеть наш народ не только в его мятущейся страстности, но и в его смиренной молитве; не только в его грехах и падениях, но и в его доброте, в его доблести, в его подвигах» [6, c. 6]. Как явствует из истории русской литературы, призыв философа не остался без отклика.

В 15-томном собрании сочинений В. Астафьева очерк «Паруня» тоже занял свое место, но теперь он получил, помимо новой датировки (1977–1985), и другой финал. Сам писатель выделил его в отдельный элемент с особым заголовком: «Продолжение к “Паруне”, дописанное самой жизнью». Здесь идет речь об обстоятельствах смерти Паруни. Она умерла в забвении и одиночестве. «Мыши отъели у Паруни нос и уши, попортили лицо, продырявили глазницы» [2, с. 78]. Натуралистические детали этого нового финала выглядят скорее уже не только как полемика с идеологическими лекалами советского очерка, а как дань начинавшейся в 1985 г. «перестройке», с ее «чернухой» в средствах массовой информации и литературе тоже. В 1986 г. увидит свет астафьевский роман «Печальный детектив», где «чернуха» станет уже не довеском, а основой всего повествования.

Астафьеведам известно, что существует мало произведений писателя, не подвергнутых им в той или иной мере редактированию, трансформации. Сам прозаик в их числе называет лишь повесть «Перевал». Возникает вопрос: с какой целью Астафьев обратился в 1985 г. к перечитыванию и редактированию очерка «Паруня», тем более что даже беглый текстологический анализ выявляет привнесение в очерк не только нового финала, но и рассуждений о некоем «пермском деятеле», укорявшем автора очерка в том, что тот не отразил «достижения» пермской деревни, других добавлений?

Наиболее адекватный ответ дает переписка В. Астафьева с критиком В. Я. Курбатовым. В предварении к изданной переписке с писателем Курбатов отмечает: «Тогда, в 1986 г., в первом номере журнала “Октябрь” вышел роман “Печальный детектив”. Я читал его в рукописи прежде, и мы говорили с Виктором Петровичем о неправедной тяжести романа, нарушающей Господню правду жизни, в которой и непроглядная тьма всегда в конце концов уравновешивается искрой света и обещанием надежды. Астафьев понимал это лучше меня и говорил, что ждет только минуты, когда найдется настоящий женский характер, который всё и осветит, и выровняет» [7, c. 221]. Писатель в поисках «настоящего женского характера» обратился к своему недавнему очерку, ища, видимо, именно в нем черты и свойства, которые помогли бы ему «осветить и выровнять» «непроглядную тьму» запечатленной в «Печальном детективе» жизни. Но очерк о современной праведнице по определению не мог стать основой для образности романа о воцарившейся везде неправде.

Таким образом, мотив праведничества органичен для В. Астафьева как писателя-традиционалиста, отстаивающего представление о благотворной роли тысячелетнего этического опыта русского народа. Мотив праведничест-ва является сюжетообразующим для ряда произведений этого писателя, в центре которых оказывается повествование о злоключениях героя в потерявшем нравственные ориентиры мире. Праведничество является сутью характера, земным явлением истины в судьбе главной героини очерка В. Астафьева «Паруня», созвучного многим произведениям традиционалистской литературы.