Некоторые особенности японской поминальной поэзии

Поэзия скорби и печали начала формироваться в Японии во второй половине VII в. Древние песни-плачи минэ , ранее сопровождавшие погребальные обряды, получили название банка и были широко представлены в первой японской поэтической антологии «Манъёсю» («Собрание мириад листьев» VIII в.) наряду с песнями об охоте, странствиях, встречах, разлуках и песнями о любви.

Большинство плачей антологии сложены в виде «коротких песен» танка с чередованием слогов 5-7-5-7-7. Однако некоторые из них представляют собой «длинные песни» тёка , состоящие из нескольких пятисложных и семисложных стихов.

Одна часть песен- банка «оплакивает» умерших принцев и их родственников; другая – «скорбит» по навсегда ушедшим возлюбленным, друзьям, другим поэтам и странникам, погибшим в пути.

В плачах- банка содержится большое количество описаний погребальных обрядов середины VII–VIII вв., сопутствующих им атрибутов и мест захоронений, а также множество поэтических образов, изучение которых помогает понять не только материальную, но и духовную культуру древних японцев.

Наиболее ранний образ, встречающийся в песнях «Манъёсю», – образ птиц. Среди 4516 песен поэтического памятника в более шестистах из них можно найти упоминание о птицах самых разнообразных видов. Особое внимание японцев к этим представителям животного мира было связано с шаманским поверьем о том, что птицы были наделены божественной силой и выполняли функцию посредников между миром людей и миром богов.

В древности во время проведения погребальных обрядов птицам отводили особую роль: они должны были переносить душу умершего в иной мир. Ярким примером участия птиц в погребении является один из известных эпизодов японской мифологии – это эпизод о похоронах бога Амэ-вакахико («Небесного молодого юноши»), сына бога Амацу-куни-тама («Небесного Бога-Духа-Страны»), третьего посланника в Ид-зумо для наведения порядка. В японской летописи «Нихон сёки» (букв. «Анналы Японии» 720 г.) говорится, что совершение похорон Амэ-вакахико доверили птицам: «речному гусю назначили со склоненной головой угощение для покойного нести и подметальщиком быть, зимородку — замещать покойное божество, воробьихе — ступкой заняться, перепелке садзаки — плакальщицей быть, птице тоби — изготовить ватой подбитые одежды, ворону — мясное угощение [для покойного] приготовить, всем-всем птицам поручения дали. И после этого рыдали и печальные песни пели восемь дней, восемь ночей» [6, т. 1, свиток II, с. 149].

В песнях-банка птицы также занимали важное место. Соединив в себе древние воззрения и поэтический колорит, они стали центральным звеном самого плача. Для их обозначения могло использоваться как обобщающее слово тори (鳥 – «птица»), так и название конкретного вида птицы: камо (鴨 – «дикая утка»), адзи (あぢ – вид диких уток), кари (雁 – «дикий гусь»), какэ или ниватори (鶏 – «петух, курица»), цуру (鶴 – «журавль»), нуэдори или нуэкодори, которую в комментариях к песням «Манъёсю» А. Е. Глу-скина определяет как «Turdusaurens aurens – птица с громким пронзительным криком».

Указание на ту или иную птицу в песнях- банка иногда передавалось намеком. В плачах «Манъёсю» можно встретить такие сочетания иероглифов как 庭つ鳥 ( нивацутори – «домашняя птица»), 水鳥 ( мидзутори – «водяная птица»), 朝鳥 ( асатори – «утренняя птица»), 春鳥 ( харутори – «весенняя птица»).

Слово нивацутори – «домашняя птица» – в плачах «Манъёсю» стало так называемым маку-ра-котоба ( 枕詞 «слово-изголовье») – постоянным эпитетом слова ниватори или какэ («петух»). Такой литературный прием использования постоянного звукоповтора был направлен на то, чтобы, вызывая различные ассоциации, усиливать эмоциональную окраску песен. Таким образом, использование слова нивацутори как в связке со словом «петух» ( какэ ), так и в качестве самостоятельного элемента указывало в плачах именно на эту птицу.

Следующее название мидзутори («водяная птица») – постоянный эпитет «диких уток» ( камо ), являющихся одними из самых распространенных представителей водоплавающих птиц.

Слово асатори – «утренняя птица» – ассоциировалось у древних японцев с певчими птицами, так как считалось, что звучание голосов птиц по утрам самое громкое. Образ поющей птицы также создавало название харутори – «весенняя птица». Интересно, что сочетание именно этих двух иероглифов ( 春鳥 ) является одним из наименований соловья ( 鶯 – угуису ) – главной весенней птицы.

Наряду с этим в плачах антологии можно встретить словосочетание ханатидори (放ち鳥), которое в более полном варианте звучит как ха-насигаи-но тори (放し飼うの鳥), то есть «прикормленные птицы». Употребление такого названия в плачах-банка неслучайно: прикормленных птиц отпускали на волю во время специального обряда хо:дзё:э (放生絵), который проводили для совершения похоронной панихиды. Вот как говорится о прикормленных птицах ха-натидори в песне-плаче дворцовых стражей, сложенной во второй половине VII в. после смерти принца Хинамиси: 嶋の宮上の池なる放 ち鳥荒びな行きそ君座さずとも – «Вы, живущие у светлого пруда, // У дворца прекрасного Сима, // Птицы ханатидори! // Далеко от нас не улетайте, // Хоть ушел навеки государь...» (пер. А. Е. Глускиной) [4, №172].

Обращаясь к птицам с просьбой не улетать, дворцовые стражи надеялись, что пока ханати-дори плавают в пруду, душа умершего принца не покинет родные места. В плаче птицы предстают в качестве вместилища духа Хинамиси [2, с. 47–48].

Следует сказать, что птица является метафорой человеческой души в большинстве плачей. Это связано с тем¸ что в древности японцы воспринимали ее как некий сосуд, в котором перемещалась душа усопшего в иной мир [5, с. 97]. Известны случаи, когда они даже устанавливали на крышах погребальных домиков деревянные фигурки птиц, олицетворявших душу покойного [1].

Существует множество литературных произведений, в которых описывалось, как душа человека превращалась в белую птицу ( 白鳥 ) и летала по небу. Одно из самых древних таких упоминаний содержится в сказании об отважном Ямато Такэру:

Когда после множества героических сражений и подвигов Ямато Такэру скончался на поле Нобоно, его отец, государь Кэйко, «вельможам повеление дал, всем ста управам распоряжение послал, чтобы похоронили [Ямато-такэру-но микото] в гробнице на поле Нобоно, в стране Исэ-но куни.

А в это время Ямато-такэру-но микото обернулся белой птицей, вышел из гробницы и полетел в сторону провинции Ямато. Отворили приближенные его гроб, смотрят – а там остались лишь пустые погребальные пелена, тела же нет.

Послали тогда гонца ему вслед, а он остановился в Котопики-пара, в Ямато. Тогда возвели в этом месте гробницу.

Но белая птица снова взмыла вверх, долетела до Капути и остановилась в селе Пуруити-но мура. И в этом месте тоже возвели гробницу. Поэтому люди того времени нарекли эти три гробницы Гробницами Белой птицы.

Он же взмыл высоко и поднялся в Небо, поэтому похоронили лишь пустые пелена» [6, т. 1, свиток VII, с. 253].

Именно эти древние воззрения о душе, превращающейся в птицу, нашли свое отражение в песнях-банка. В ответном плаче одного их наи- более известных японских поэтов эпохи Нара Яманоэ Окура (659–733) встречается сочетание иероглифов 鳥翔成 (амагакэри), указывающее на «птицу-проводника». В качестве примера приведем оригинальный текст самого плача: 鳥 翔成あり通ひつつ見らめども人こそ知らね松は 知るらむ – «Подобно птицам, что летают в небе, // Быть может, он являлся здесь потом // И видел все, // Не знают только люди, // А сосны, может, ведают про то!» (пер. А. Е. Глускиной) [4, №145].

Те же представления о душе умершего можно увидеть и в отрывке из плача императрицы Яматохимэ, который она посвятила своему покойному мужу, императору Тэндзи (626–671): い たくな撥ねそ辺つ櫂いたくな撥ねそ若草の夫の 命の思ふ鳥立つ – «Птицы, что любимы им, // Моим мужем, что мне мил, // Словно вешняя трава, // Государем дорогим, // Птицы улетят тогда...» (пер. А. Е. Глускиной) [4, № 153].

Среди упоминаний о птицах в плачах часто встречаются описания их полета. Иероглифически полет птиц мог передаваться с помощью таких глаголов, как, например, 飛ぶ ( тобу – «летать, лететь»), 立つ ( тацу – «улететь»), 飛び 渡る ( тобиватару – «перелететь, лететь над чем-л., кем-л.»), 飛び帰る ( тобикаэру – «улететь»), 行く ( юку – «лететь»), глагола 荒ぶ ( арабу – «отчуждаться, отдаляться от кого-то») в составе фразы 荒びな行きそ ( арабинаюкисо – «не улетайте»), а также с помощью специальных выражений.

Так, например, в плачах можно встретить сочетание иероглифов 飛び鳥 ( тобитори ), что в переводе обозначало – «летящая птица». Выражение тобитори-но в песнях «Манъёсю» использовалось как традиционный поэтический эпитет топонима Асука ( 明日香 ), обозначавшего древнюю резиденцию японских правителей, местность на южной окраине равнины Ямато (соврем. преф. Нара) и одноименное название реки. Данные ассоциации были связаны с тем, что одним из вариантов написания топонима Асука были эти же иероглифы «летать» и «птица» ( 飛 鳥 ). Так, например, придворного поэт Какино-мото Хитомаро (конец VII – начало VIII в.) использовал данный прием в плаче о принцессе

Асука, который он сложил, когда ее останки находились в усыпальнице в Киноэ: 飛ぶ鳥の 明日 香の川の 上つ瀬に 石橋渡し下つ瀬に 打橋渡す – «Птицы по небу летят... // А на Асука-реке, // У истоков, там, где мель, // Камни в ряд мостком лежат, // А близ устья, там, где мель, // Доски в ряд мостком лежат» (пер. А. Е. Глускиной) [4, № 196].

В этой связи также интересно употребление словосочетания аматобуя ( 天飛ぶや ) – «лететь высоко в небе». Данная фраза символизировала диких гусей, так как эти птицы летают высоко в небе. Вслед за словосочетанием аматобуя , как правило, упоминался топоним Кари ( 軽 ), который имеет такое же звучание, что и японское слово кари – «дикий гусь». Вот как выглядит зачин плача поэта Какиномото Хитомаро, который он сложил после кончины своей жены: 天飛 ぶや 軽の道は 我妹子が 里にしあれば – «Гуси по небу летят // На пути в Кару — // То возлюбленной село, // Край родной ее» (пер. А. Е. Глу-скиной) [4, №207].

Звуки, которые издают птицы, песни, крики или шум, в песнях- банка ассоциировались со слезами скорби женщин-плакальщиц и родственников покойного. В японском языке слово, обозначающее голоса птиц, и слово «плакать» являются омонимами и произносятся одинаково – наку , однако имеют разное иероглифическое написание ( 泣く – «плакать, пронзительно кричать, вопить»; 鳴く – «щебетать»). В плачах- банка при описании криков птиц использовали оба этих иероглифа, что придавало песням большей эмоциональности.

Так, иероглиф 泣く ( наку – «плакать») был использован для обозначения голосов птиц в одном из плачей дворцовых стражей, сложенных в печали после смерти принца Хинамиси в 689 г.: 朝日照る佐田の岡辺に泣く鳥の夜哭きか へらふこの年ころを – «У птиц, что пели // Над холмом Сада, // Что освещен лучами утреннего солнца, // Ночами песнь уже не та, // Как только этот год начался...» (пер. А. Е. Глускиной) [4, № 192].

Иероглиф 鳴く ( наку – « щебетать ») в том же значении встречается в песне одного из придворных после смерти принца Оцу (663–686), которую он сложил, проливая слезы на насыпи у пруда Иварэ: 百伝ふ磐余の池に鳴く鴨を今日の

み見てや雲隠りなむ – «Обвиты лианами // каменные скалы... // В Иварэ, в пруду, // Ужель в последний раз // Я сегодня утку // плачущую вижу // И навек исчезну в облаках?» (пер. А. Е. Глускиной) [4, № 416].

Громко плачущий человек в плачах мог сравниваться с птицей нуэдори , имеющей пронзительный голос. Также ассоциации со слезами вызывали такие эпитеты, как асатори-но ( 朝鳥 の – «как птица поутру»), харутори-но ( 春鳥の – «словно весенняя птица»), аситадзу-но ( 葦鶴の – «как журавли в камышах»), которые в плачах- банка могли употребляться перед фразой нэ-номи наку ( 音のみ泣く - «громко плакать»).

Отдельно следует сказать о кукареканье петуха – какэ-га наку ( 鶏が鳴く ) или тори-га наку ( 鳥が鳴く ). В древности утро являлось грустным временем расставания для влюбленных пар. Не желая разлучаться друг с другом, они молили о том, чтобы ночь не заканчивалась. Кукареканье петуха означало восход солнца и приближение часа разлуки, поэтому голоса этих птиц вызывали печаль и грусть [7, с. 11]. В песнях «Манъёсю» словосочетание какэ-га наку стало так называемым макура-котоба слова адзума ( 東 – «восток»). Это было связано с тем, что фонетически слово адзума звучало для жителей восточной части о. Хонсю как крик петуха [То:тё: бунка дзитэн, 2008, с. 19–20]. Вот как начинается песня, воспевающая юную деву из Мама в Кацусика: 鶏が鳴く 東の国に 古へに あ りけることと 今までに 絶えず言ひける – «Там, где много певчих птиц, // В той восточной стороне, // В древние года // Это все произошло, // И до сей еще поры // Сказ об этом все идет...» (пер. А. Е. Глускиной) [4, № 1807].

Первую фразу плача дословно можно перевести так: «На востоке, // Там, где кричат петухи».

Несмотря на такое большое разнообразие видов птиц, в плачах-банка практически нет описаний их внешнего облика: формы, размера, цвета. Лишь в двух из них можно встретить употребление сочетания иероглифов 大 鳥 (охотори или оотори) – «большая птица». Слово охотори в песнях предшествует названию горы Хагай и является его постоянным эпитетом. Связь этих двух понятий объясняется тем, что слово хагай в японском языке также обозначает точку соприкосновения правого и левого крыльев птицы (羽交). В русском варианте песен для придания большей поэтичности слово охотори было переведено как «орел»: …大鳥の 羽がひの 山に 我が恋ふる 妹はいますと 人の言へば 岩根 さくみて なづみ来し よけくもぞなき... – «И когда сказали мне, // Что вдали в горах Хагай, // Там, где лишь орлы живут, // Может быть, найду тебя, // Стал по скалам я шагать, // Разбивал их и ломал, // Тяжкий путь прошел в горах, // Но любимой не нашел» (пер. А. Е. Глускиной) [4, № 210].

Образы, связанные с птицами, были прямым указанием на шаманскую составляющую древнего синтоизма и занимали большое место в антологии «Манъёсю». Однако со временем они встречались в песнях все меньше и меньше, что было связано, в первую очередь, с распространением буддизма. Например, в антологии Х в. «Кокинвакасю» («Собрание старых и новых песен Японии») песен о птицах практически нет. Лишь в двух «песнях скорби» ( айсё-но ута ) встречаются упоминания о кукушке.

Образ кукушки в песнях айсё-но ута связан с китайским поверьем о том, что эта птица прилетает из мира мертвых. В Китае кукушка считалась несчастливой птицей, имеющей отношение к смерти и приносящей беду. Следуя таким же убеждениям, японцы стали воспринимать ее как «гонца» из мира мертвых. Кроме того, кукушка – это птица, которая не вьет гнезда, то есть не имеет собственного дома. Поэтому ее кукование часто напоминало им плач или голос печали [5, с. 100–101]. Известный поэт тех времен и главный составитель антологии «Кокинсю» Ки-но Цураюки (866–945 или 946) после смерти придворного аристократа Фудзивара-но Такацунэ, услышав летом пение кукушки, сложил следующую песню: 郭公今朝鳴聲に愕けば君を別 れし時にぞありける – «Я нынче поутру // Кукушки голос услыхал, // Он поразил меня: // Такой же, как в тот день, // Когда с тобой мы навсегда расстались» (пер. И. Борониной) [3, № 849].

А вот как повествуется об этой птице в одной из песен неизвестного автора: 亡き人の屋戶に 通はば郭公掛けて音にのみ鳴くと告げなむ – «Все думаю о нем // И слезы проливаю. // Коль правда, что в обитель мертвых ты летаешь, // О, кукушка! // Ему напомни обо мне.» (пер. И. Борониной) [3, №855].

К началу XIII в. упоминания о птицах исчезли из поэзии скорби и печали, так, в «песнях скорби» антологии «Синкокинвакасю» («Новое собрание старых и новых песен Ямато» XIII в.) уже нет ни одного упоминания о птицах.