Образ Англии в творческом сознании Н.В. Гоголя

На связь творчества Н.В. Гоголя с английской литературной традицией критика обратила внимание еще при жизни автора. Так, Н. А. Полевой, говоря о маске повествователя «Вечеров на хуторе близ Диканьки» пасечника Рудого Панька, увидел в этом лишь слепое подражание В. Скотту, отсутствие самобытности и, как следствие, таланта писателя: «Что у вас за страсть быть Вальтер Скоттиками? Что за мистификации? Неужели все вы, гг. Сказочники, хотите быть великими незнакомцами?» [18, с. 91]. Пушкин и Белинский, напротив, полагали, что в творческом соревновании с самым популярным у российских читателей этой эпохи шотландским романистом Гоголь нисколько не уступает его таланту. В своей рецензии на второе издание «Вечеров…» и в отзыве к «Арабескам» и «Миргороду» Пушкин писал: «Вслед за тем явился “Миргород”, где с жадностию все прочли и “Старосветских помещиков”, эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и “Тараса Бульбу”, коего начало достойно Вальтер-Скотта. Г. Гоголь идет еще вперед. Желаем и надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале» [19, с. 237].

В отечественном гоголеведении английская тема стала предметом пристального изучения. Наиболее фундаментальный труд, вобравший в себя анализ западноевропейского, и в частности английского, контекста, принадлежит А. Елистратовой [6]. В своей моно- графии «Гоголь и проблемы западноевропейского романа» она сопоставляет произведения писателя с творчеством Байрона, Диккенса, Филдинга, Теккерея. Типологические и генетические связи творчества Гоголя с Чосером, Шекспиром, Стерном, английскими романтиками рассматривались в работах А. Горбунова, А. Евдокимова, Е. Дмитриевой, Л. Аринштей-на и др. В диссертации Е. Лившиц «Английский контекст творчества Гоголя. Н.В. Гоголь и Ч.Р. Метьюрин» (2001) [9] были предложены два пути исследования творчества Гоголя в английском контексте:

• 1)    поиск сходств и отличий в творчестве российского писателя и английских авторов, известных Гоголю (упоминания в художественной и нехудожественной литературе);

• 2)    поиск параллелей, исходя из самих гоголевских текстов.

Первый подход позволяет сравнить Гоголя с Шекспиром, Байроном, Скоттом, Филдингом, Диккенсом и даже Ричардсоном. Второй значительно расширяет компаративный аспект и добавляет имена Стерна, Т. Мура, Метьюрина.

С новых позиций анализирует английский контекст творчества Гоголя Т. Демидова. В своей работе «Английская литература и творчество Н.В. Гоголя» она указывает на генетическое сходство произведений Джона Бе-ньяна и Гоголя, разворачивает намеченную рядом ученых (Аринштейн, Маркович, Осокин) линию «Роберт Саути – Гоголь» и, что особенно существенно, выходит на новый аспект изучения творчества русского автора – «Роберт Бернс – Гоголь». Вслед за А. Елистратовой, но более подробно, Т. Демидова исследует типологическое сходство Гоголя с Диккенсом и Теккереем [4].

Даже беглый обзор основных гоголеведче-ских работ по изучаемой теме позволяет сделать вывод о высокой степени изученности английской литературной традиции в творчестве Гоголя. Плодотворность ее исследования не требует доказательств. Однако нам представляется, что при изучении проблемы «Гоголь и Англия» необходимо выйти за рамки сугубо литературоцентрического подхода и рассмотреть ее в более широкой культурноисторической перспективе. Для нас важно выяснить особенности восприятия писателем образов Англии и англичан сквозь призму национальных стереотипов, сложившихся в русской культуре его времени.

В современном литературоведении активно развивается так называемая «вспомогательная» наука – имагология, теоретическое обоснование которой, согласно замечанию Е. Па-пиловой, восходит к трудам А. Веселовского. В своей работе «Имагология как гуманитарная дисциплина» Е. Папилова дает ей такое определение: «Имагология – научная дисциплина, имеющая предметом изучения образы “других”, “чужих” наций, стран, культур, инородных для воспринимающего субъекта. Образ “чужого” изучается в имаголо-гии как стереотип национального сознания, т. е. как устойчивое, эмоционально насыщенное, обобщенно-образное представление о “чужом”, сформировавшееся в конкретной социально-исторической среде. Из этого следует, что имагология не только раскрывает образ “чужого”, но также, в связи с процессами рецепции и оценки, характеризует и сам воспринимающий субъект, т. е. отражает национальное самосознание и собственную систему ценностей» [17, с. 31].

Рассматривая творчество Гоголя в означенном направлении, прежде всего необходимо установить: был ли писатель в Англии, видел ли англичан, общался ли с ними и имел ли в связи с этим неопосредованное представление о них?

К сожалению, точных фактов, доказывающих пребывание Гоголя в Англии, мы не находим. Однако интерес писателя к этой стране сомнению не подвергается – Гоголь, действительно, интересовался Англией и планировал посетить ее. Подтверждением этого служат его письма 1846–1847 гг.

В письме Жуковскому от 16 марта 1846 г. Гоголь сообщает о своих намерениях: «Мне нужно непременно вас видеть до вашего отъезда в Россию и о многом кой-чем переговорить. Путешествие и дорога мне помогали доселе лучше всяких средств и лечений, а потому весь этот год я осуждаю себя на странствие. Летом объеду всю Германию, заеду в Англию, которой не знаю, и в Голландию, которой тоже не вид<ел>» [3, т. XIII, с. 454]. Примерно то же, спустя неделю, Гоголь пишет и Языкову: «Летом, если бог поможет, объезжу Голландию, Англию, включая сюда купанье в море или греффенбергские проделки <…>» [Там же, с. 47]. Тогда же делится своим намерением и с Вьельгорскими: «Хочу побывать в Англии, Голландии» [Там же, с. 50].

А годом позже и с А.П. Толстым: «Через неделю или полторы приедет сюды Хо- мяков, который собирается также в Лондон; мне бы также хотелось взглянуть. Хомяков может, по моему мнению, больше, чем кто-нибудь другой, поговорить с англичанами толково о православии» [Там же, с. 352].

В своем послании к Аненнкову Гоголь советует ему посетить Англию, чтобы лучше понять страну и не торопиться с выводами касательно нее. Однако на этом Гоголь и останавливается: желание не находит реализации. Вряд ли Гоголь стал бы скрывать свое английское путешествие в письмах – мы непременно обнаружили бы его описание.

Т. Демидова предлагает следующее объяснение настойчивого желания писателя побывать в Англии: «Гоголь мечтал посетить Англию, но “стремление его взглянуть на Россию из английского уголка” не осуществилось. В “Мертвых душах” писатель замечает: “сердцеведением и мудрым познанием жизни отзовется слово британца”. Идея восхождения, столь родная для Англии в силу национальной любви к вертикали, высоте, Богу, должна была привлекать Гоголя, на родине которого доминировала горизонтальная растянутость расстояний. Этим и объясняется интерес к Англии, ее литературе у Гоголя» [4, с. 8].

В своей работе «“Чужое” глазами Гоголя: по страницам поэмы “Мертвые души” и переписки» Е. Замыслова пишет: «Характеризуя языки разных европейских народов, Гоголь остроумно выделяет основные, с его точки зрения, национальные черты англичан, французов и немцев. Причем отметим, что, судя по эпитетам, англичанам Гоголь симпатизирует больше, чем французам и немцам» [7].

Говорить о правомерности такого вывода лишь на основании эпитетов, на наш взгляд, не вполне корректно. Для этого необходимо обратиться к анализу английских образов и реалий в текстах писателя. Ограничимся для начала теми художественными произведениями Гоголя, в которых есть немалое число прямых или косвенных упоминаний об Англии и англичанах. Это сборник «Миргород», комедии «Ревизор» и «Женитьба», поэма «Мертвые души».

Как известно, Великобритания сыграла особую роль в Отечественной войне 1812 г., тема которой красной нитью проходит через поэму «Мертвые души». Гоголь не дает в ней точных указаний о времени действия, однако замечает, что скупку мертвых душ Чичиков начинает почти сразу после разгрома французских войск.

Начало поэмы «Мертвые души» знакомит нас с ее главным героем и сообщает, что его приезд в город NN, где разворачиваются события книги, «не произвел <…> совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным, только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания…» [3, т. VI, с. 7]. Это указание на национальную принадлежность персонажей привлекло внимание В. Беляева. Действие поэмы, и Гоголь это обозначает сразу, происходит нигде иначе, как в России. В своей работе «Россия и Наполеон в поэме Гоголя “Мертвые души”» исследователь задается вопросом: зачем же необходимо подчеркивать без того – казалось бы – очевидное? Он пишет: «Без учета темы нашествия Наполеона на Россию никакого объяснения ни их кратковременному появлению в самом начале повествования (и нигде более в дальнейшем), ни слову “русские” мы не находим» [1, с. 67].

Связь «Повести о капитане Копейкине» с темой войны очевидна, как и очевиден ее английский контекст. Англия здесь упоминается трижды. И, так или иначе, в связи с особенностями русско-английских политических отношений этой эпохи.

По мнению историка А.А. Чайки, Великобритания была доминантой в расстановке сил во внешней политике того времени и, в частности, в войне 1812 г. Изначально Наполеон не планировал сражаться с Россией, его главным противником была Англия, но «из-за невыполнения ею (Россией. – М.З. ) главного условия Тильзитского (1807 года) мира – осуществлении экономической блокады Англии» [20] война все же началась. И из союзника Россия превратилась в главного противника.

«Царствование Александра I явно не угрожало интересам Англии. Англия следила за русской политикой, за всем, в стране происходившим. И Англия старалась при этом влиять на элиту российского общества, на аристократию. В стране быстро росло число масонских лож, французского, германского и английского обряда», – отмечает историк [Там же]. Неожиданное сближение с Великобританией, по его мнению, произошло во многом благодаря российскому дворянству. «Прекращение торговли с Англией больно било по его карману. Более того, произошел всплеск проанглийских настроений и враждебности к Александру I, и императору ничего не оставалось сделать, как объединиться с Англией против Франции. Однако Россия стала не более чем марионеткой в руках английского правительства. Кстати, а кто все же стал победителем Наполеона? Кутузов? Александр I? Русская армия, гнавшая его от стен Москвы в Париж? Никак нет. Победили в войне с Наполеоном те, кто выиграл у него последнее сражение. Война закончилась, как известно, сражением под Ватерлоо, а русских войск там уже не было. Этими победителями оказались англичане! Именно об этом пишут английские учебники по истории» [Там же].

В «Повести о капитане Копейкине» возникает мифологема «Чичиков-Наполеон», основанная на убеждении городских чиновников о неизменном политическом соперничестве Англии и России: «Из числа многих, в своем роде, сметливых предположений наконец одно было, странно даже и сказать, что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует, что, дескать, Россия так велика и обширна , что даже несколько раз выходили и карикатуры, где русский изображен разговаривающим с англичанином. Англичанин стоит и сзади держит на веревке собаку, и под собакой разумеется Наполеон. “Смотри, мол”, говорит, “если что не так, так я на тебя сейчас выпущу эту собаку!” И вот теперь они, может быть, и выпустили его с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков» [3, т. VI, с. 205].

Этот национальный стереотип негативного восприятия Англии и ее политики в массовом русском сознании впервые обозначается Гоголем в повести «Старосветские помещики», открывающей сборник «Миргород»: «Часто речь заходила и об политике. Гость <…> рассказывал, что француз тайно согласился с англичанином выпустить опять на Россию Бонапарта <…>» [Там же, т. II, с. 25]. Этот мотив получает свое развитие в одной из петербургских повестей – «Записках сумасшедшего»: «<…> я знаю, приятель, что тебя водит англичанин. Англичанин большой политик. Он везде юлит. Это уже известно всему свету, что когда Англия нюхает табак, то Франция чихает » [Там же, т. III, с. 213].

Однако вернемся к «Повести о капитане Копейкине». Английские карикатуры, о которых упоминают городские чиновники в своих толках о Чичикове, действительно пользовались в то время большой популярностью. Вот что замечает по этому поводу историк русской живописи: «В Англии художники и журналисты могли более свободно высмеивать Наполеона, а потому каждый его поступок находил здесь строгую оценку в ядовитой статье или в злой карикатуре. Нужно к этому еще прибавить, что нигде так высоко в то время не стоял этот род живописи, как здесь. Этому способствовали отсутствие чрезмерно стеснительных цензурных условий, с одной стороны, и продолжительное культивирование карикатуры – с другой» [14, с. 197]. Русские художники, как, например, самый известный карикатурист эпохи войны 1812 г. И. Теребенев, вслед за английскими коллегами стали изображать Наполеона-завоевателя в образе собаки. Пожалуй, самым известным был сюжет карикатуры, в которой Наполеон предстает в образе корсиканской ищейки, а Англия – в образе английского бульдога.

Смеем предположить, что эта же экономическая и политическая подоплека (сохранение Англии в качестве выгодного партнера и союзника в войне с Наполеоном) косвенно отражена и в другом эпизоде повести: «На тротуаре, видит, идет какая-то стройная англичанка, как лебедь, можете себе представить, эдакой. Мой Копейкин – кровь-то, знаете, разыгралась – побежал было за ней на своей деревяшке: трюх-трюх следом…» [3, т. VI, с. 202]. Хотя, возможно, красавица-англичанка – здесь не более, чем петербургская экзотика. Вряд ли случайно до встречи с этой приятной особой Копейкин пировал в ресторане с неоднозначным названием «Лондон».

Но не будем забегать столь далеко и рассмотрим образ лебеди / лебедя в контексте мифопоэтической символики, где он приобретает дополнительные коннотации. Лебедь – персонаж, прочно вошедший в русский фольклор. В своей работе «К вопросу об источниках пушкинских морских образов» Т.Г. Мальчукова обращает внимание на имя героини былины «Михайло Потык» – «Марья лебедь белая» и описание трудной задачи в былине «Сухман-тий Одихмантьевич» – привезти «лебедь белую, белу лебедь живьем в руках, не ранену, не кровавлену» [10, с. 74]. Такая лебедь – существо изящное, особенное, грациозное, волнующее мужской ум и одновременно с этим – диковинка и трофей. А ведь примерно такой и предстает англичанка перед Копейкиным.

Возможно, здесь имеет место и кулинарная ассоциация: лебедь не как диковинка, но как дичь, блюдо. В книге «Русский мир» А.В. Павловская отмечает: «В сказке на пиру у князя Владимира злой и жестокий Тугарин Змеевич “кладет ковригу за щеку, а другую за другую кладет; на язык кладет целого лебедя, пирогом попихнул – все вдруг проглотнул”». Лебедями питается и князь Игорь («Слово о полку Игореве»), убегая из плена: «избивал гусей и лебедей к завтраку, и к обеду, и к ужину». Находит Павловская и интересное воспоминание англичанина Ченслера о роскоши пиров Ивана Грозного: «…Тогда вносят царское угощение из лебедей, нарезанных кусками; каждый лебедь – на отдельном блюде. Великий князь рассылает их так же, как хлеб, и подающий говорит те же слова, как и раньше» [16]. И вот тут самое время вернуться к «Лондону», в котором откушал Копейкин, – одному из старейших трактирных заведений Санкт-Петербурга, где «за весьма умеренную плату» угощали «русскими кушаньями, усовершенствованными влиянием иностранной кухни» [2, с. 227].

Несколько прямолинейно эпизод с англичанкой толкует А. Орлов, автор книги «“Теперь я вижу англичан вблизи…”: Британия и британцы в представлениях россиян о мире и о себе (вторая половина XVIII – первая половина XIX вв.). Очерки»: «Что он (Копейкин. – М.З. ) увидел в образе англичанки? Жизнь, где мог стать полноценным человек, обзавестись семьей и детьми? Или он просто хотел доказать себе, что храбрый офицер при всех увечьях достоин внимания женщины? Мы этого не знаем, но, видимо, Гоголь не зря поставил рядом униженного русского ветерана и гордую иностранную красавицу» [13, с. 88].

В повести мы встречаем еще одно – третье – упоминание об Англии. Рассказ почтмейстера был прерван справедливым замечанием, что Чичиков никак не может быть Копейкиным, так как и руки, и ноги у него в наличии. «Однако ж, минуту спустя, он тут же стал хитрить и попробовал было вывернуться, говоря, что, впрочем, в Англии очень усовершенствована механика, что видно по газетам, как один изобрел деревянные ноги таким образом, что при одном прикосновении к незаметной пружинке уносили эти ноги человека бог знает в какие места, так что после нигде и отыскать его нельзя было» [2, т. VI, с. 205]. То, что Великобритания является родоначальницей технического прогресса, у персонажей Гоголя не вызывает сомнений. Однако подтверждением, что именно в Англии был изобретен первый деревянный протез, мы не владеем. Напротив, ряд источников указывает на то, что изобретателем протеза является русский механик-самоучка – Кулибин. Так называемая «механическая нога» ста- ла прообразом современных протезов и могла использоваться для замены ампутированных в бедре и голени ног. К сожалению, к этой «придумке» Кулибина, как и ко многим другим, должным образом на его родине не отнеслись, и серийное производство протезов в России так и не было налажено. Один из биографов Кулибина пишет, что в 1791 г. к Кулибину обратился офицер Непейцын, потерявший ногу под Очаковом во время Русско-турецкой войны. Именно тогда и пришла к известному самоучке эта идея – создать протез. И в скором времени Кулибин все-таки изобрел «механическую ногу», благодаря чему Непейцын не только вернулся к полноценной жизни, но и стал завсегдатаем балов и прочих светских мероприятий [8].

Другой биограф изобретателя «отмечал, что какой-то иностранный изобретатель вывез один из протезов Кулибина за границу, наладил там их производство, прославился и обогатился. Косвенно это подтверждается копией заметки из “С.-Петербургских ведомостей” о рассмотрении Наполеоном протезов, предложенных изобретателем Мельцелем; заметка эта хранится среди бумаг Кулибина» [15, с. 94]. В книге Жозефины Яновской «Кулибин» излагается версия о том, что за счет русского изобретения обогатился некий француз: «А через некоторое время какой-то француз представил подобный протез Наполеону. За это он получил награду. В его распоряжение была предоставлена большая сумма денег, так что он наладил массовое производство протезов и снабжал ими французскую армию во время войны 1812 года, на чем прославился и разбогател» [21, с. 80].

Новейшее исследование вопроса отдает приоритет англичанам: «В 1800 г. англичанин Д. Поте получил патент на искусственную деревянную ногу со сгибающимся коленным и голеностопным шарнирами. Движение Протеза регулировалось специальными тягами. Судя по описанию конструкции, этот протез был создан по образцу кулибинского» [12, с. 311].

Однако во всех этих версиях массовое производство протезов связано с войной 1812 г., о чем, со ссылкой на русские газеты, сообщает рассказчик «Повести».

С Англией, как уже говорилось выше, у России были выгодные торгово-экономические отношения. В России английские товары – такие, как сукно, фарфор, золотые, серебряные, стальные изделия, – были хорошо известны.

Они пользовались широким спросом благодаря высокому качеству и относительной дешевизне некоторых из них. Английское сукно было главным предметом торговли и доставлялось во многие страны именно через Россию: Иран, Крымское ханство, Ногайскую Орду (с середины XVI в.).

Особого внимания английское сукно было удостоено в начале XVIII в. Стабильный успех этой отрасли поддерживали и специальные законы, запрещающие экспорт сырой шерсти и импорт сукна. В России собственное производство к этому моменту уже было налажено, однако английский материал по-прежнему оставался в числе приоритетных – качественных и изысканных.

В ранней редакции второго тома «Мертвых душ» образ английского сукна становится одним из компонентов характеристики Чичикова, желающего произвести своим фраком на обитателей провинциального города впечатление солидности:

«Ставши спиной к товарам и лицом к покупателю, купец, с обнаженной головою и шляпой на отлете, еще раз приветствовал Чичикова. Потом надел шляпу и, приятно нагнувшись, обеими же руками упершись в стол, сказал так:

– Какого рода сукон-с? английских мануфактур или отечественной фабрикации предпочитаете?

– Отечественной фабрикации, – сказал Чичиков, – но только именно лучшего сорта, который называется аглицким » [2, т. VII, с. 235].

Ценность и высокую стоимость английского сукна признают герои и других произведений Гоголя. К примеру, Осип, слуга Хлестакова, рассуждая об издержках и нерациональных тратах своего барина, замечает: «Ей-богу, правда! И сукно такое важное, аглицкое! рублев полтораста ему один фрак станет, а на рынке спустит рублей за двадцать; а о брюках и говорить нечего – нипочем идут» [Там же, т. IV, с. 27].

Моряк Жевакин, персонаж комедии «Женитьба», обращает внимание на качество ткани и ее непоколебимую прочность: « Суконцо-то ведь аглицкое! Ведь каково носится ! В 95 году, когда была эскадра наша в Сицилии, купил я его еще мичманом и сшил с него мундир; в 801, при Павле Петровиче, я был сделан лейтенантом – сукно было совсем новешенькое; в 814 сделал экспедицию вокруг света, и вот только по швам немного поистерлось; в

815 вышел в отставку, только перелицевал: уж десять лет ношу, до сих пор почти что новый <…>» [2, т. V, с. 27].

Чтобы подтвердить качество товара, герои даже прибегают к обману: доказательство высшей категории – иностранный портной, а точнее – англичанин: «Портной, который стоял в полном торжестве, говорил только: “Будьте покойны, кроме Петербурга, нигде так не сошьют ”. Портной был сам из Петербурга и на вывеске выставил: “Иностранец из Лондона и Парижа ”. Шутить он не любил и двумя городами разом хотел заткнуть глотку всем другим портным так, чтобы впредь никто не появился с такими городами, а пусть себе пишет из какого-нибудь “Карлсеру” или “Копен-гара” [Там же, т. VII, с. 247].

По словам гоголевских героев, любая вещь, а не только сукно, купленная в английском магазине, воспринимается как дорогая и качественная: «Что за шутки вздумал. До сих пор не могу очнуться от испуга. И зеркало вон разбил. Ведь это вещь не даровая: в английском магазине куплено» [Там же, т. V, с. 15].

Даже беглый, по необходимости, культурно-исторический анализ «английских образов» Гоголя позволяет говорить о двойственности восприятия образа Англии в творчестве писателя. С одной стороны, Англия предстает в нем как великая промышленная держава, родина полезных для человечества товаров и изделий, в отличие от дорогостоящих, но бесполезных французских, требующих бессмысленных трат в угоду моде. Об этом с негодованием говорит Чичиков после губернского бала: «В губернии неурожаи, дороговизна, так вот они за балы! Эк штука: разрядились в бабьи тряпки! Невидаль: что иная навертела на себя тысячу рублей! А ведь на счет же крестьянских оброков или, что еще хуже, на счет совести нашего брата. Ведь известно, зачем берешь взятку и покривишь душой: для того, чтобы жене достать на шаль или на разные роброны, провал их возьми, как их называют. А из чего? чтобы не сказала какая-нибудь подстега Сидоровна, что на почтмейстерше лучше было платье, да из-за нее бух тысячу рублей» [Там же, т. VI, с. 174]. С другой стороны, Англия выступает как извечный соперник России, стремящийся ограничить ее роль в европейской политике. Что же касается восприятия Гоголем английской литературы, то здесь экономические и политические вопросы уходят на второй план. Ее высокая оценка остает- ся неизменной: «Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется слово британца» [Там же, с. 107]. Но это уже тема другого исследования.